* * *
Турки варят кофе в турке,
дураки томятся в дурке,
финки прячут в юбках финки,
спиннинги лежат на спинке.
Чешки Чехова читают,
вечно чешутся, чихают
и, плевав на все насмешки,
всюду носят только чешки.
А датчане сняли дачу
в Подмосковье на реке
и сидят себе судачат
на датчанском языке.
Польки пляшут польку.
Греки варят гречку.
Колька любит Польку
(как обычно, вечно).
Режет перс у пирса
персики для морса.
Нацепила пирсинг
Бритни Спирс для форса.
И стоят вьетнамки
в стареньких панамках.
И стоят панамки
в стареньких вьетнамках.
Ох, эти вьетнамки!
Ох, эти панамки!
Из набитой нанки,
жёлтые с изнанки.
Заслуженный успех
Гламурная мартышка
издать решила книжку.
Писала год, писала два,
от слов кружилась голова,
и вот она, победа –
два толстых тома бреда!
Издатель Иннокентий Форм,
поклонник современных форм,
издал произведение
с восторженным вступлением.
Известный критик Ундервуд
так расхвалил мартышкин труд,
что стало неприлично
ругать его публично.
И компетентное жюри,
прочтя творение Жюли,
вручает ей не фигу,
а приз – Большую Книгу.
И вот она уже везде –
в кино, в кофейне, в поезде,
огромные продажи,
что как-то страшно даже.
Что ж, тяжело вздохнув при том,
открыл и я мартышкин том,
открыл, прочёл абзаца два,
там были разные слова,
пробелы, знаки, числа,
но не хватало... смысла.
Я был не слишком огорчён,
ведь смысла нет теперь ни в чём,
он был давно утрачен,
братками раскурочен,
под ноль распродан, пропит в дым,
погиб в расцвете, молодым.
Теперь, куда не бросишь взгляд,
повсюду лишь пеньки торчат
от леса прежних смыслов,
возвышенных и чистых.
Живём на свалке, как в раю,
над нами ангелы поют,
но в шуме наших свар
не слышит их безумный век,
не хочет слышать человек,
не человек – товар...
Мы все товары на торгу,
торгуют все – и ты торгуй,
ведь ты ж не лучше всех.
Мартышке – слава и хвала!
Она всё это поняла.
Заслуженный успех.
* * *
Непросто быть товаром
на торжище вещей!
Когда я стану старым
и изгнанным взашей,
слепым, больным, усталым
и чокнутым притом,
лихие санитары
свезут меня в дурдом.
Сдадут, как стеклотару,
за горстку серебра
и будут жрать водяру
до самого утра,
и радоваться жизни,
и петь всю ночь на бис:
«Как здорово, что все мы здесь
Сегодня собрались!»
Дурацкий колпак
Чем больше звенит на полях бубенцов,
тем твёрже и строже должно быть лицо.
Ведь нужно стремиться вести себя так,
как будто на вас не бумажный колпак,
не клоуна шляпа комичная,
а что-то вполне симпатичное.
Собачий час
Каждый вечер бродя лабиринтом аллей,
наблюдаю за сходством собак и людей.
Вот мужчина с огромной мохнатой овчаркой
по тенистым аллеям вечернего парка
марширует, как будто под бой барабана,
выражением глаз он похож на барана.
Вот боксёра боксёр на прогулку ведёт,
у обоих зубастый ощеренный рот,
нос приплюснут и в красных прожилках глаза:
кто похож на кого – очень трудно сказать.
Вот блондинка выводит гулять пуделька.
Мы таких пудельков не видали пока:
он завит и надушен, как аристократ.
– Сучка с Вами? – ему хулиганы кричат.
Каждый вечер бродя лабиринтом аллей,
наблюдаю за сходством собак и людей.
Чёрный квадрат Малевича
Что ты видишь?
Я вижу чёрный квадрат.
Это великое произведение! – мне говорят.
Неужели ты думаешь, что галиматью и ахинею
мы поместили бы в Третьяковскую галерею?
Ты знаешь, что он стоит безумно много?
В нём художник изобразил нам идею Бога!
Подошёл поближе,
раз говорят.
Ничего не вижу –
квадрат и квадрат.
Только чёрный цвет,
только белый фон,
ничего там нет
с четырёх сторон.
Квадратная чернота,
за ней – ни черта!
А впрочем не даром же все так с ним носятся!
Вон два очкарика подозрительно косятся.
Наверное, думают: пришёл тут лох!
Сидел бы в деревне, ловил бы блох.
Дай-ка ещё подойду поближе,
может, и вправду чего увижу?
Подошёл – на краске паутина трещин,
где краска гуще, где краска тоньше...
Вот вроде вижу каких-то женщин,
людей каких-то везёт паромщик...
От напряжения цветные пятна
в глазах поплыли, то свет, то тени,
и сразу стало мне всё понятно.
Да, это точно: Малевич – гений!
Бег на месте
Потихоньку, понемногу
разгорается заря.
Мы пускаемся в дорогу,
ничего не говоря.
Кто на офигенной тачке,
кто на стареньком авто,
кто на маленькой собачке,
кто в калошах,
кто в пальто.
Кто за пачкой маргарина
и батоном на обед.
Кто-то – за адреналином
в Гималаи и Тибет.
Кто-то прыгает и скачет,
очарованный собой,
кто-то от тоски собачьей
прямо в омут головой.
Все мы носим чьи-то маски:
бизнесмен, политик, шут…
И куда-то, как савраски,
все бегут, бегут, бегут.
Я и сам спешу куда-то,
задыхаясь на бегу.
Ну, куда же вы, ребята!
Я так больше не могу.
Петька Баскаков
Петька Баскаков всегда одинаков.
Горя не знает Петька Баскаков.
Петька Баскаков дует в дуду,
пачки дензнаков видел в гробу.
Он не ловчее других, не умнее.
Шепчут соседи: «Жить не умеет».
Тихо редеет дым над рекой.
Жить не умеет – странный какой!
Женщина за макияжем
Как Христофор Колумб, пускаясь за море,
как Саваоф над нашим праотцом,
как Донателло перед глыбой мрамора –
так женщина перед своим лицом.
В глазах – борьба усердия и нежности.
Она корпит, колдует, ворожит…
И целая система принадлежностей
на туалетном столике лежит.
Дышу спокойно – притворяюсь спящим,
а сам любуюсь через щёлку век.
Осмысленнее что и настоящей
придумал в этом мире человек?
Воспитательница Тося
Я Буддой не буду,
Де Садом не стану,
О славе забуду,
От стаи отстану.
На зимней заре
В московском дворе
Я буду носы вытирать детворе.
Мечты и пустые надежды отбросив,
Во всём помогать воспитателке Тосе.
Какой там Де Сад –
Когда здесь детсад!
Один поцелуй воспитателки Тоси
Мне голову, словно пропеллером, сносит.
Московские девки
Плечисты и крепки:
Джинсы, футболки,
Кроссовки да цепки.
А Тося моя –
Она из Тамбова.
Покорна, добра
И нежна, как корова,
Пахнет деревней и молоком…
Как же я жил,
Пока был незнаком
С Тосей из славного града Тамбова
С редкой фамилией –
Иванова!
В электричке
Вот девушка в вагоне у окна
стоит, сияя юностью своею.
Она великолепно сложена,
и ореол любви горит над нею.
В её глазах весны пьянящий свет –
в моей душе сплела тенёта осень.
Ей девятнадцать или двадцать лет –
мне пятьдесят, точней, пятьдесят восемь.
Вот мы стоим в вагоне у окна,
и наш вагон, как парусник, качает...
И смотрим друг на друга, но она,
по-моему, меня не замечает.
История, подсмотренная в окно
Рано утром всё ещё в пижаме
я читал Харуки Мураками
и, следя в окне за облаками,
напевал тихонько : «Ла-ла-ла!»
А за окнами сновали птицы –
воробьи, скворцы, чижи, синицы –
и сотрудник городской полиции
наблюдал за всем из-за угла.
Это участковый – Саша Лямин,
с детства он не ладил с языками,
не читал Харуки Мураками,
но зато был отставной моряк,
он служил на миноносце «Слава»,
знал основы флотского устава,
и его любила тётя Клава
из киоска с надписью «Табак».
Клава – пышнотелая блондинка
в юности блистала, как картинка,
но сегодня не одна морщинка
залегла на Клавином лице.
Клава не читала Мураками,
дома воевала с «дураками» –
взрослыми почти что сыновьями,
матерясь, как чёрт, об их отце.
Их отец был гитарист Гаврила,
злой и волосатый, как горилла.
«И чего я только находила
в этом волосатом подлеце?!» –
думала с тоской бедняжка Клава,
наблюдая, как шагает браво
бывший мичман миноносца «Слава»
с глупою ухмылкой на лице.
Между участковым и Гаврилой
жизнь её бездарно проходила.
Клава с горя даже закурила,
сокрушаясь: «Не тому дала!
Вечная проблема с мужиками!»
Я ж читал Харуки Мураками
и, следя в окне за облаками,
напевал тихонько: «Ла-ла-ла!»
© Андрей Баранов, 2007–2023.
© 45-я параллель, 2023.