Быстрь Бытия

Вольтеровское кресло № 25 (373) от 1 сентября 2016 года

Петербург

Мокрый, скользкий проспект пересёкся мокрым проспектом под прямым, девяностоградусным углом; в точке пересечения стал городовой…

И такие же точно возвышались дома, и такие же серые проходили там токи людские, и такой же стоял там зелёно-жёлтый туман.

Но параллельно с бегущим проспектом был бегущий проспект с тем же рядом коробок, с тою же нумерацией, с теми же облаками.

Есть бесконечность бегущих проспектов с бесконечностью бегущих пересекающихся призраков. Весь Петербург – бесконечность проспекта, возведённого в энную степень.

За Петербургом – ничего нет.

О, русские люди!

Становитесь вы тенями клуболетящих туманов: туманы летят искони из свинцовых пространств закипевшего Балта; в туманы уставились пушки.

Из танцевального зала прошло домино в угол комнаты; разорвало бумагу конверта; зашелестела записка в шуршащих руках; домино, силясь лучше увидеть, на лоб откинуло масочку: кружева бороды двумя пышными складками окрылили лицо, будто два крыла шапочки; и дрожала рука, и дрожала записочка; пот показался на лбу.

Дачка окнами выходила на море: синело. И – глаз маяка заморгал: «раз-два-три» – и потух; тёмный плащ пешехода; курчавились гребни; крупою рассыпались береговые огни; многоглазое взморье щетинилось тростником; завывала сирена.

И – треск: стремительный; дверь с петель – слетела; и – тусклости проливалися дымными, раззелёными клубами; от раздробленной двери, с площадки, теперь начинались пространства луны; и чёрная комната открывалась – в неизъяснимости; посередине дверного порога, из стен, пропускающих купоросного цвета пространства, – склонивши венчанную, позеленевшую голову и простирая тяжелую позеленевшую руку, стояло громадное тело, горящее фосфором.

Встал Медный Пётр.

Плащ матовый отвисал тяжело – с отливающих блеском плечей и с чешуйчатой брони; теперь повторилися судьбы Евгения – в миг, как распалися стены здания в купоросных пространствах; так точно: разъялось прошедшее; и Александр Иванович воскликнул:

– «Я – вспомнил… Я – ждал…»

Медноглавый гигант прогонял через периоды времени вплоть до этого мига, смыкая весь круг; протекали века; и встал – Николай; и вставали на трон – Александры; а Александр Иванович, тень, без устали одолевала периоды времени, пробегая по дням, по годам, по сырым петербургским проспектам, – во сне, наяву: а вдогонку за ним и вдогонку за всеми, – гремели удары металла, дробящие жизни.

Тот грохот я слышал; ты – слышал ли?

Опала

Посвящается А. А. Блоку

Блестящие ходят персоны,

повсюду фаянс и фарфор,

расписаны нежно плафоны,

музыка приветствует с хор.

А в окнах для взора угодный,

прилежно разбитый цветник.

В своём кабинете дородный

и статный сидит временщик.

В расшитом камзоле, при шпаге,

в андреевском ордене он.

Придворный, принёсший бумаги,

отвесил глубокий поклон, –

Приветливый, ясный, речистый,

отдавшийся важным делам.

Сановник платочек душистый

кусает, прижавши к устам.

Докладам внимает он мудро,

Вдруг перстнем ударил о стол.

И с буклей посыпалась пудра

на золотом шитый камзол.

«Для вас, государь мой, не тайна,

что можете вы пострадать:

и вот я прошу чрезвычайно

сию неисправность изъять…»

Лицо утонуло средь кружев.

Кричит, раскрасневшись: «Ну что ж!..

Татищев, Шувалов, Бестужев –

у нас есть немало вельмож –

Коль вы не исправны, законы

блюсти я доверю другим…

Повсюду, повсюду препоны

моим начинаньям благим!..»

И, гневно поднявшись, отваги

исполненный, быстро исчез.

Блеснул его перстень и шпаги

украшенный пышно эфес.

Идёт побледневший придворный…

Напудренный щёголь в лорнет

глядит – любопытный, притворный:

«Что с вами? Лица на вас нет…

В опале?.. Назначен Бестужев?»

Главу опустил – и молчит.

Вкруг море камзолов и кружев,

волнуясь, докучно шумит.

Блестящие ходят персоны,

музыка приветствует с хор,

окраскою нежной плафоны

ласкают пресыщенный взор.

Апрель, 1903

Арестанты

В. П. Поливанову

Много, брат, перенесли

На веку с тобою бурь мы.

Помнишь – в город нас свезли.

Под конвоем гнали в тюрьмы.

Била ливнем нас гроза:

И одежда перемокла.

Шёл ты, в даль вперив глаза,

Неподвижные, как стёкла.

Заковали ноги нам

В цепи.

Вспоминали по утрам

Степи.

За решёткой в голубом

Быстро ласточки скользили.

Коротал я время сном

В жёлтых клубах душной пыли.

Ты не раз меня будил.

Приносил нам сторож водки.

Тихий вечер золотил

Окон ржавые решётки.

Как с убийцей, с босяком,

С вором

Распевали вечерком

Хором.

Здесь, на воле, мел степей

Вспомним душные палаты,

Неумолчный лязг цепей,

Наши серые халаты.

Не кручинься, брат, о том,

Что морщины лоб изрыли.

Всё забудем: отдохнём —

Здесь, в волнах седой ковыли.

1901

Объяснение в любви

Посвящается дорогой матери

Сияет роса на листочках.

И солнце над прудом горит.

Красавица с мушкой на щёчках,

как пышная роза, сидит.

Любезная сердцу картина!

Вся в белых, сквозных кружевах,

мечтает под звук клавесина…

Горит в золотистых лучах

под вешнею лаской фортуны

и хмелью обвитый карниз,

и стены. Прекрасный и юный,

пред нею склонился маркиз

в привычно заученной роли,

в волнисто-седом парике,

в лазурно-атласном камзоле,

с малиновой розой в руке.

«Я вас обожаю, кузина!

Извольте цветок сей принять…»

Смеётся под звук клавесина

и хочет кузину обнять.

Уже вдоль газонов росистых

туман бледно-белый ползёт.

В волнах фиолетово-мглистых

луна золотая плывёт.

1903

Вечный зов

Д. С. Мережковскому

Пронизала вершины дерев

жёлто-бархатным светом заря.

И звучит этот вечный напев:

«Объявись – зацелую тебя…»

Старина, в пламенеющий час

обмявшая нас мировым, –

старина, окружившая нас,

водопадом летит голубым.

И веков струевой водопад,

вечно грустной спадая волной.

не замоет к былому возврат,

навсегда засквозив стариной.

Песнь всё ту же поет старина,

душит тем же восторгом нас мир.

Точно выплеснут кубок вина,

напоившего вечным эфир.

Обращённый лицом к старине,

я склонился с мольбою за всех.

Страстно тянутся ветви ко мне

золотых, лучезарных дерев.

И сквозь вихрь непрерывных веков

что-то снова коснулось меня, –

тот же грустно задумчивый зов:

«Объявись – зацелую тебя…»

Проповедуя скорый конец,

я предстал, словно новый Христос,

возложивши терновый венец,

разукрашенный пламенем роз.

В небе гас золотистый пожар.

Я смеялся фонарным огням.

Запрудив вкруг меня тротуар,

удивлённо внимали речам.

Хохотали они надо мной,

над безумно-смешным лжехристом.

Капля крови огнистой слезой

застывала, дрожа над челом.

Гром пролёток и крики, и стук,

ход бесшумный резиновых шин…

Липкой грязью окаченный вдруг,

побледневший утих арлекин.

Яркогазовым залит лучом,

я поник, зарыдав как дитя

Потащили в смирительный дом,

погоняя пинками меня.

Я сижу под окном.

Прижимаюсь к решётке, молясь,

В голубом

всё застыло, искрясь.

И звучит из дали:

«Я так близко от вас.

мои бедные дети земли,

в золотой, янтареющий час…»

И под тусклым окном

за решёткой тюрьмы

ей машу колпаком:

«Скоро, скоро увидимся мы…»

С лучезарных крестов

нити золота тешат меня…

Тот же грустно задумчивый зов:

«Объявись – зацелую тебя…»

Полный радостных мук,

утихает дурак.

Тихо падает на пол из рук

сумасшедший колпак.

1903

Усмирённый

Молчит усмирённый, стоящий над кручей отвесной,

любовно охваченный старым пьянящим эфиром,

в венке серебристом и в мантии бледнонебесной,

простерший свои онемевшие руки над миром.

Когда-то у ног его вечные бури хлестали.

Но тихое время смирило вселенские бури.

Промчались столетья. Яснеют безбурные дали.

Крылатое время блаженно утонет в лазури.

Задумчивый мир напоило немеркнущим светом

великое солнце в печали янтарно-закатной.

Мечтой лебединой, прощальным вечерним приветом

сидит, умирая, с улыбкой своей невозвратной.

Вселенная гаснет… Лицо приложив восковое

к холодным ногам, обнимая руками колени…

Во взоре потухшем волненье безумно-немое,

какая-то грусть мировых, окрылённых молений.

1903

Странники

А. С. Петровскому

Как дитя, мы свободу лелеяли,

Проживая средь душной неволи.

Срок прошёл. Мы былое развеяли.

Убежали в пустынное поле.

Там, как в тюрьмах, росло наше детище;

Здесь приветствовал стебель нас ломкий.

Ветерок нежно рвал наше вретище.

Мы взвалили на плечи котомки, –

И пошли. Силой крестного знаменья

Ты бодрил меня, бледный товарищ,

Над простором приветствовал пламень я

Догоравших вечерних пожарищ.

Ветерки прошумели побегами.

Мы, вздохнув, о страданье забыли.

День погас. На дороге телегами

Поднимали столбы серой пыли.

Встало облако сизыми башнями.

С голубых, бледнотающих вышек

Над далёкими хлебными пашнями

Брызнул свет златоогненных вспышек.

Зорька таяла пологом розовым.

Где-то каркал охрипший галчонок.

Ты смотрел, как над лесом берёзовым

Серп луны был и снежен, и тонок.

1904

Золотое руно

Посвящено Э. К. Метнеру

Золотея, эфир просветится

и в восторге сгорит.

А над морем садится

ускользающий солнечный щит.

И на море от солнца

золотые дрожат языки.

Всюду отблеск червонца

среди всплесков тоски.

Встали груди утёсов

средь трепещущей солнечной ткани.

Солнце село. Рыданий

полон крик альбатросов:

«Дети солнца, вновь холод бесстрастья!

Закатилось оно –

золотое, старинное счастье –

золотое руно!

Нет сиянья червонца.

Меркнут светочи дня.

Но везде вместо солнца

ослепительный пурпур огня.

Пожаром склон неба объят...

И вот аргонавты нам в рог отлетаний

трубят...

Внимайте, внимайте...

Довольно страданий!

Броню надевайте

из солнечной ткани!

Зовёт за собою

старик аргонавт,

взывает

трубой

золотою:

«За солнцем, за солнцем, свободу любя,

умчимся в эфир

голубой!..»

Старик аргонавт призывает на солнечный пир,

трубя

в золотеющий мир.

Всё небо в рубинах.

Шар солнца почил.

Всё небо в рубинах

над нами.

На горных вершинах

наш Арго,

готовясь лететь, золотыми крылами

забил.

Земля отлетает...

Вино

мировое

пылает

пожаром

опять:

то огненным шаром

блистать

выплывает

руно

золотое,

искрясь.

И, блеском объятый,

светило дневное,

что факелом вновь зажжено,

несясь,

настигает

наш Арго крылатый.

Опять настигает

своё золотое

руно...

1903

Ссора (Заплели косицы змейкой)

Посвящается М. И. Балтрушайтис

Заплели косицы змейкой

графа старого две дочки.

Поливая клумбы, лейкой

воду черпают из бочки.

Вот садятся на скамейку,

подобрав жеманно юбки,

на песок поставив лейку

и сложив сердечком губки.

Но лишь скроется в окошке

образ строгий гувернантки, –

возникают перебранки

и друг другу кажут рожки.

Замелькали юбки, ножки,

кудри, сглаженные гребнем…

Утрамбованы дорожки

мелким гравием и щебнем.

Всюду жизнь и трепет вешний,

дух идёт от лепесточков,

от голубеньких цветочков,

от белеющей черешни.

И в разгаре перебранки

языки друг Другу кажут…

Строгий возглас гувернантки:

«Злые дети, вас накажут!..»

Вечер. Дом, газон, кусточек

тонут в полосах тумана.

«Стонет сизый голубочек», –

льётся звонкое сопрано.

И субтильные девицы,

подобрав жеманно юбки,

как нахохленные птицы,

в дом идут, надувши губки.

1903

Заброшенный дом

Заброшенный дом.

Кустарник колючий, но редкий.

Грущу о былом:

«Ах, где вы – любезные предки?»

Из каменных трещин торчат

проросшие мхи, как полипы.

Дуплистые липы

над домом шумят.

И лист за листом,

тоскуя о неге вчерашней,

кружится под тусклым окном

разрушенной башни.

Как стёрся изогнутый серп

средь нежно белеющих лилий –

облупленный герб

дворянских фамилий.

Былое, как дым…

И жалко.

Охрипшая галка

глумится над горем моим.

Посмотришь в окно –

часы из фарфора с китайцем.

В углу полотно

с углём нарисованным зайцем.

Старинная мебель в пыли,

да люстры в чехлах, да гардины…

И вдаль отойдешь… А вдали –

равнины, равнины.

Среди многовёрстных равнин

скирды золотистого хлеба.

И небо…

Один.

Внимаешь с тоской

обвеянный жизнию давней,

как шепчется ветер с листвой,

как хлопает сорванной ставней.

1903

Меланхолия

М. Я. Шику

Пустеет к утру ресторан.

Атласами своими феи

Шушукают. Ревёт орган.

Тарелками гремят лакеи –

Меж кабинетами. Как тень,

Брожу в дымнотекущей сети.

Уж скоро золотистый день

Ударится об окна эти,

Пересечёт перстами гарь,

На зеркале блеснёт алмазом...

Там: – газовый в окне фонарь

Огнистым дозирает глазом.

Над городом встают с земли, –

Над улицами клубы гари.

Вдали – над головой – вдали

Обрывки безответных арий.

И жил, и умирал в тоске,

Рыдание не обнаружив.

Там: – отблески на потолке

Гирляндою воздушных кружев

Протянутся. И всё на миг

Зажжётся желтоватым светом.

Там – в зеркале – стоит двойник;

Там вырезанным силуэтом –

Приблизится, кивает мне,

Ломает в безысходной муке

В зеркальной, в ясной глубине

Свои протянутые руки.

1904, Москва

Перед старой картиной

Кресла,

Чехлы,

Пьянино…

Всё незнакомо мне!..

Та же

Висит

Картина –

На глухой, теневой стене…

Ожила –

И с прежним

Приветом,

Закурчавясь у ног, –

Пеной,

Кипеньем,

Светом

Хлынул бурный поток.

Из

Раздвинутых

Рамок

Грустно звали «проснись!» –

Утёс,

Забытый

Замок,

Лес, берега и высь.

Просыпался:

Века

Вставали…

Рыцарь, в стальной броне, –

Из безвестных,

Безвестных

Далей

Я летел на косматом коне.

В облаке

Пыли

Бились

Плаща моего края…

Тускло

Мне

Открылись

С башни два огня.

Кричал,

Простирая

Объятья:

«Я вернулся из дальних стран!

Омойте

Мне, –

О братья! –

Язвы старых ран!

Примите

В приют

Укромный!..»

Но упало сердце моё,

Как с башни

Рыцарь

Тёмный

На меня направил копьё.

Уставился

Остро,

Грозно

Злой клювовидный шлем…

Сказал,

Насмехаясь:

«Поздно!..

Путник – куда, зачем?

Мы – умерли,

Мы –

Поверья:

Нас кроют столетий рвы».

Потел…

(Закачались

Перья

Вкруг его стальной головы.)

Глухо

Упали

Ворота…

Угасал – и угас чертог…

Изредка

Плакал

Кто-то

С каменной башни в рог, –

Да порой

Осыпали

Светом

Голубые взрывы зарниц, –

Остриё

На копье

Воздетом, –

Бастион, черепицу, шпиц; –

Да порой

Говорила

Уныло

С прежним – с прошлым: вода…

Всё это –

Было,

Было!

Будет –

Всегда,

Всегда!

Из

Тёмных

Бездомных

Далей

На

Косматых,

Чёрных

Конях –

Рыцари

К замку скакали – в густых,

Густых

Тенях!..

Ночь играла над их головами –

Переливчивым

Блеском

Звёзд…

Грохоча

Над сырыми

Рвами, –

Опустился подъёмный мост.

_____

Я вернулся:

– Кресла,

Пьянино –

Всё незнакомо мне!

Обернулся:

– Висит

Картина

На глухой, теневой стене.

Из

Раздвинутых

Рамок –

Опять

Позвали:

«Вернись!»

Утёс,

Забытый

Замок –

Лес,

Берега –

И высь!..

1910

«Я» и «Ты»

Говорят, что «я» и «ты» –

Мы телами столкнуты.

Тепленеет красный ком

Кровопарным облаком.

Мы – над взмахами косы

Виснущие хаосы.

Нет, неправда: гладь тиха

Розового воздуха, –

Где истаял громный век

В лёгкий лепет ласточек, –

Где, заяснясь, «я» и «ты» –

Светлых светов яхонты, –

Где и тела красный ком

Духовеет облаком.

1918, Москва

Больница

Мне видишься опять –

Язвительная – ты...

Но – не язвительна, а холодна: забыла

Из немутительной, духовной глубины

Спокойно смотришься во всё, что прежде было.

Я, в мороках

Томясь,

Из мороков любя,

Я – надышавшийся мне подарённым светом,

Я, удушаемый, в далёкую тебя, –

Впиваюсь пристально. Ты смотришь с неприветом.

О, этот долгий

Сон:

За окнами закат.

Палата номер шесть, предметов серый ворох,

Больных бессонный стон, больничный мой халат;

И ноющая боль, и мыши юркий шорох.

Метание –

По дням,

По месяцам, годам...

Издроги холода...

Болезни, смерти, голод...

И – бьющий ужасом в тяжёлой злости там,

Визжащий в воздухе, дробящий кости молот...

Перемелькала

Жизнь.

Пустой, прохожий рой –

Исчезновением в небытие родное.

Исчезновение, глаза мои закрой

Рукой суровою, рукою ледяною.

Отчаянье

Е. П. Безобразовой

Весёлый, искромётный лёд.

Но сердце – ледянистый слиток.

Пусть вьюга белоцвет метёт, –

Взревёт и развернёт свой свиток.

Срывается, кипит сугроб,

Пурговым кружевом клокочет,

Пургой окуривает лоб,

Завьётся в ночь и прохохочет.

Двойник мой гонится за мной;

Он на заборе промелькает,

Скользнет вдоль хладной мостовой

И, удлинившись, вдруг истает.

Душа, остановись – замри!

Слепите, снеговые хлопья!

Вонзайте в небо, фонари,

Лучей наточенные копья!

Отцветших, отгоревших дней

Осталась песня недопета.

Пляшите, уличных огней

На скользких плитах иглы света!

1904, Москва

Шут

Баллада

Есть край, где старый

Замок

В пучину бьющих вод

Зубцами серых башен

Глядит – который

Год.

Его сжигает

Солнце;

Его дожди

Секут…

Есть королевна

В замке,

И есть горбатый

Шут!

Докучно

Вырастая

На выступе

Седом, –

Прищёлкивает

Звонко

Трескучим бубенцом.

Струёю красной

В ветер

Атласный плащ

Летит: –

На каменных

Отвесах

Подолгу шут

Сидит;

И долго, долго

Смотрит

На запад

Огневой;

В вечерние

Туманы

Колпак подкинет

Свой.

Из каменных

Пробоин

Взлетает стая

Сов,

Когда несётся

С башни

Трубы далёкой

Рёв.

1911, Боголюбы

Шорохи

Вы ль, –

– Мои

Небыли?

Ты ль, –

– Быстрый

Свет?

Были ли,

Не были ль –

– Искры, –

Поэт?

Гарево –

– Пыли –

– Из марева –

– Лет!

Нет, –

Не измеривай!..

Дерево –

– Там –

– Пляшет

Листвой

Оголтелою –

– В гам.

Машет

Рукой

Омертвелою –

– Нам…

Падает –

– Падает –

– Ночь…

Дай. –

Изнемочь!..

Прочь, –

– Постылая, –

Прочь!

Прыснула –

Прочь –

– Острокрылая –

Ночь…

Прыснула

В выспрь –

– Острокрылая –

Быстрь…

Падаю –

– Падаю –

– Я…

Не превозмочь

Тебя, –

Быстрь

Бытия.

1900, 1929

Не страшно

Боль сердечных ран,

и тоска растёт.

На полях – туман.

Скоро ночь сойдёт.

Ты уйдёшь, а я

буду вновь один...

И пройдёт, грозя,

меж лесных вершин

великан седой:

закачает лес,

склон ночных небес

затенит бедой.

Страшен мрак ночной,

коли нет огня...

Посиди со мной,

не оставь меня!..

Буйный ветер спит.

Ночь летит на нас...

Сквозь туман горит

пара красных глаз –

страшен мрак ночной,

коли нет огня...

Посиди со мной,

не оставь меня!

Мне не страшно, нет...

Ты как сон... как луч...

Брызжет ровный свет

из далёких туч...

Надо спать... Всё спит...

Я во сне...

...Вон там

великан стоит

и кивает нам.

1900

Демон

Из снежных тающих смерчей,

Средь серых каменных строений,

В туманный сумрак, в блеск свечей

Мой безымянный брат, мой гений

Сходил во сне и наяву,

Колеблемый ночными мглами;

Он грустно осенял главу

Мне тихоструйными крылами.

Возникнувши над бегом дней,

Извечные будил сомненья

Он зыбкою игрой теней,

Улыбкою разуверенья.

Бывало: подневольный злу

Незримые будил рыданья. –

Гонимые в глухую мглу

Невыразимые страданья.

Бродя, бываю, в полусне,

В тумане городском, меж зданий, –

Я видел с мукою ко мне

Его протянутые длани.

Мрачнеющие тени вежд,

Безвластные души порывы,

Атласные клоки одежд,

Их веющие в ночь извивы…

С годами в сумрак отошло,

Как вдохновенье, как безумье, —

Безрогое его чело

И строгое его раздумье.

Родине

Рыдай, буревая стихия,

В столбах громового огня!

Россия, Россия, Россия, –

Безумствуй, сжигая меня!

В твои роковые разрухи,

В глухие твои глубины, –

Струят крылорукие духи

Свои светозарные сны.

Не плачьте, склоните колени

Туда – в ураганы огней,

В грома серафических пений,

В потоки космических дней!

Сухие пустыни позора,

Моря неизливные слёз –

Лучом безглагольного взора

Согреет сошедший Христос

Пусть в небе – и кольца Сатурна,

И млечных путей серебро,

Кипи фосфорически бурно,

Земли огневое ядро!

И ты, огневая стихия,

Безумствуй, сжигая меня

Россия, Россия, Россия –

Мессия грядущего дня!

1917

Сестре Антропософии

Слышу вновь Твой голос голубой,

До Тебя душой не достигая:

Как светло, как хорошо с Тобой,

Ласковая, милая, благая.

Веют мне родные глубины

Лепестками персикова цвета,

Благовонным воздухом весны,

Пряными роскошествами лета.

1918

* * *

М. И. Цветаевой

Неисчисляемы

Орбиты серебряного прискорбия,

Где праздномыслия

Повисли –

Тучи...

Среди них –

Тихо пою стих

В неосязаемые угодия

Ваших образов:

Ваши молитвы –

Малиновые мелодии

И –

Непобедимые ритмы.

1922

Кольцо

– «Кольцо –

– Сними моё:

Моё, как лёд –

Лицо!

– В сырой, –

– Как лёд, глухой

Земле – скорей

Укрой!..

– Мой дух –

– Сквозной взметёт

В поля – сквозной

Воздух!..

– Тебя –

– Найдёт серебряным

Лучом

Кипя –

– Любовь! –

– Моя!..»

И – то – ж –

– Благоухающее

Поле, –

Рожь, –

В ночь

Улетающие

Волны, ветер,

Ночь…

Гул

Вдруг набрякавших

Колокольцов –

Плеснул,

Как в сон –

– Проплакавший,

Серебряный –

Трезвон –

– Тех –

– Похорон…

1931, Москва

Берлин

Взор

Божий, –

– Пламенные

Стрелы, –

Взогнит наш каменный

Позор…

Куда нам убежать

От гнева?

И как взвизжать

Из чёрных нор?

Дух –

Чрево, —

– Пучащие газы, –

Потухни!

Рухни,

Старый храм, –

– Где –

Вспух

От злобы

Озверелый, –

– Безлобый

Узкоглазый –

– Хам!

Жрец сала, прожеватель

Хлеба, –

Упорно

Вспучив

Смокинг –

– Гроб, –

Со щёлком нахлобучив

Небо, –

– Свой чёрный

Котелок –

– На лоб, –

Сжав

Совесть –

– Лаковым

Портфелем,

Живот –

– Караковым

Пальто, –

Вот –

Побежит к конечным

Целям, –

– Чтоб –

– С тумбы

Грянуться

В ничто!

1931

Трус городов

В трус городов

Рос

Гул и глас

Некий:

– «Я, – Христос

Иисус, —

С вами здесь

Вовеки.

Я – гром,

Гул…

Я – мировой

Слом.

Я – вас

Сомкнул

В дом световой

Свой».

Вы – дым, –

Дни!

Вы – прах, –

Храмы!

Кройте дымом

Седым

Тысячелетние

Срамы.

Стройте свой

Дом,

В лёгкий лёт

Поднебесий!

Руки в гром

Прострём;

И – пропоём:

«Воскресе!»

1931