Андрей Дмитриев

Андрей Дмитриев

Четвёртое измерение № 26 (554) от 11 сентября 2021 года

Человек эпохи раздраженья

* * *

 

Согласное гуденье насекомых,

а с чем согласное – уже никто не помнит.

Расти-расти, кузнечика смычок,

по воле, так сказать, самой природы,

в которой больше смысла и свободы,

чем в том, что любит точный пересчёт.

 

Как наша жизнь теперь многоэтажна,

поднявшись над грядой шиномонтажек  

и низкорослых маленьких кафе

вдоль берегов безумной автострады,

где мимолётный миг быстрее взгляда,

привыкшего лишь бегать по графе.

 

Но здесь – за домом – чуб травы не скошен,

и от него до ближнего окошка

доносится такая трескотня

и томное жужжание, что ухо,

ловившее игру тарелок с кухонь,

познало и иные звуки дня.

 

Да, летом горожанин – энтомолог,

весной был орнитологом, то соек,

то ласточек приветствуя полёт,

но пробудились мелкие детали –

подробности в снегах лежавших далей,

он в мелочах себя же узнаёт.

 

* * *

 

Чайка, Чехов, Сахалин –

музыка в начале.

Помидоры засоли

на закуску к чаю.

Жизнь сценически пуста,

что сквозит из текста,

как бы ровно ни писал,

завернувшись в тесто.

 

Вот и сказочке конец:

на афише – муха –

хоть и властелин колец,

ей ходить по мукам

снизу вверх и сверху вниз.

На поминках пляшут:

дедушкин звенит сервиз –

рад, что не расквашен.

 

Не хватает антител,

чтобы спать спокойно –

ищешь кошку в темноте –

ту, что масти чёрной,

давшей право ей не быть

в заданном квадрате,

как сказал бы Кун Фу-цзы,

чей сервиз в серванте.

 

* * *

 

Человек эпохи раздраженья

кисть сухую движет по холсту,

вспоминая: в бытность был диджеем –

знал рецепты от глухих простуд

и смотрел сквозь стёклышки цветные

в створ тоннеля, данного, как миф

о идущих к нам по сердцевине

токах, чтоб толкать локомотив. 

 

Вот оно и выгорело, значит:

впредь стволом, сгоревшим изнутри 

катится лишь для пинг-понга мячик

из воланов просто в пузыри,

но жива мечта о ренессансе,

правда, кисть в теории суха,       

а из всех ещё доступных красок –

только охры жалких два куска.

 

Как же вольно под раскаты рейва

можно было прыгать и топтать

всё, что наземь падало с деревьев,

всё, чем поросла с краёв тропа –

на скачке запнулся: вышли дули

и один на всех железный штырь,

будь ты демиургом хоть де-юре,

хоть де-факто – то есть во всю ширь.

 

Человек эпохи раздраженья

воспевает – нет, не красоту,

что спасалась даже в пушек жерлах –

а сечённый мрамор острых скул.

Завезли из Азии черешню –

будет, чем пилюлю подсластить,

если этот сон принять, конечно,

сосчитав в уме до десяти.

 

* * *

 

Ему так было некогда

всё время:

его то брали в рекруты

на семя,

то в оборот

мельчайшей

из банкнот,

но чаще

на анализы

в пробирку:

не кровью ль связаны

старик и рыбка.

 

А тут – ремиссия,

валун с груди:

вознёсся мысленно

над грудой льдин,

как тот «Челюскин» –

человек и пароход,

хоть киль в моллюсках,

и пробитый борт –

взглянул в лицо,

но не узрел отца,

лишь глубь лесов,

которым нет конца…

 

* * *

 

Скрипели старые паркеты

в расхожей плоскости полов,

а за окном – плясало лето,

готовя в гулком чане плов,

и в том безудержном восторге

срывались поиски врагов,

хоть были хищны заголовки,

рычащие из всех углов.

 

Не сделав шаг, не выдав скрипом

своё присутствие внутри,

ты будто в музыкальном клипе

застыла вдруг на раз-два-три,

но зря так волновалось море –

фигура вскоре отмерла,

ведь в толще душных церемоний –

орнамент, а не минерал.    

 

Всё в этом кадре плыло, плыло –

туда, где не нужны глаза

зрить,  как воздушные стропила

подхватывают небеса

над головами и цветами,

что распускаются на свет,

пока паркет скрипит за нами –

наивно полагать – след в след.

 

* * *

 

Глазные нервы – будто из пруда –

на свет, сплетаясь в сеть, вновь что-то тянут,

как это делают тугие провода

с искристым током и слепыми новостями.

А вот и капилляры – тоже сеть

из тонких красных нитей – дар паучий,

но кто из нас не арахнид, ответь,

когда сидим и выжидаем случай.

 

Добыча помещается под свод

коробки черепной, где смысл извилист,

но с бойкой прямотой всё время ждёт

того, чем бы нейроны поживились,

что всякий миг – в особенной связи

с пластами вещества и внешней коркой.

Издалека сложней, хоть и вблизи

порой в сетях лишь путается око.

 

И всё же схвачен был пропорций ком,

но он, отображаясь в полном цвете,

вдруг оказался камнем – и притом

обычным, то есть тем, что любят дети

бросать в холодный омут – просто так.

А, впрочем, в сеть сплетаясь, нервы глаза

цепляют всё, чем с ними явь честна,

во тьме глазниц овеществляя разум.

  

* * *

 

Жизнь расплывчата и мимолётна, если

осязать лишь падающий пух,

придвигаясь ближе стулом венским

к фабуле окна, тая испуг

перед невозможностью предвидеть,

что вселят по старым адресам:

как итог – слепое бегство литер,

да закрытый наглухо Сезам.

 

«До свиданья, друг мой, до свиданья», –

вот и всё, чем движима рука,

если птицам на карнизах зданий

предлагать сухого мотылька…

Пух осядет, занавесят окна,

что осталось – медленно допьют,

чтобы чуть подольше внутрь был вогнут

контур ускользающих минут.

 

* * *

 

Касторкин сын, кухаркины спагетти.

Наварист воздух в голубом котле,

пар высоко кочует по планете,

и всё под ним – литавры или тлен.

На лавочке у входа в ипотечный

и крепко сбитый вариант жилья

сидит малец, повесивший скворечник,

и смотрит, как толчётся алкашня

у клёна на углу, но пьяным летом

охота не разглаживать фольгу,

а видеть в солнце рыжего атлета,

сгибающего горизонт в дугу.

 

* * *

 

Гадание по зёрнам, по дробинам

на донце, на сетчатке, на ладони,

по гуще кофе или из крапивы

зелёных щей, что жжёшься, но готовишь,

по линиям отрыва и отреза,

а всё же не спешит желанный жребий,

лишь, приведённый в раж самим процессом,

носком кроссовки придорожный щебень

пинаешь по горячему асфальту,

и он грядою гор в миниатюре

ложится, становясь банальным фактом

предсказанного сразу всем июля.

 

* * *

 

Как он стал Порфирием?

Сбежал из Парфянского царства,

пёк просфоры

и профитроли,

парафин для свечей

заменял натуральным воском.

Ушёл из профсоюза

и со строительства Парфенона,

но это уже парафраз.

 

Генетические дефекты

вызывали повышенное содержание

в крови и тканях

порфиринов,

нарушали пигментный обмен,

вот и стал Порфирием –

багряным на языке эллина,

деревом Порфирия –

древовидной структурой

деления понятий

от высших к низшим.

 

Как говорится,

и на том por favor…