Андрей Галамага

Андрей Галамага

Четвёртое измерение № 36 (564) от 21 декабря 2021 года

Поводырь

* * *

 

Распорядок в небесах нарушен,

Я такого не припомню мая;

Мелкий дождь изматывает душу,

По стеклу полосками стекая.

 

Продержись, бывало и похуже,

Может быть, просвет вот-вот забрезжит.

Это кажется, что жизнь снаружи

Никогда уже не будет прежней.

 

По́вода отчаиваться нету;

Что за вздор – глазеть в окно с тоскою,

Словно солнце не светило летом,

Словно снег не выпадал зимою.

 

Станем собирать себя по крохе,

Чтоб не распылиться на осколки.

Я сварю для нас две чашки кофе

И достану Лермонтова с полки.

 

Хрупкий мир в окне на время вымер,

Всё живое дождь согнал под кровлю;

Значит мы обречены на выбор, –

Выбор между смертью и любовью.

 

Просидим за книгой до рассвета, –

Только бы лукавый не попутал, –

И увидим, как упрямый ветер

Разгоняет облака под утро.

 

Снег в Крыму

 

В горах сгустилась пелена,

Какой не чаяли вначале,

И сумерки средь бела дня

Непредсказуемо настали.

 

Сплошной завесой снег упал;

Кругом – не видно на полшага.

В снегу Ангарский перевал,

В снегу отроги Чатыр-Дага.

 

Зима сошла во всей красе,

А с нею спорить не годится;

По обе стороны шоссе

Машин застыла вереница.

 

Но чувствовалось, что вот-вот

Природа сменит гнев на милость;

И я прошёл пешком вперёд,

Туда, где небо прояснилось.

 

Я вглядывался из-под век

Вослед унявшейся стихии,

Вдыхая первозданный снег,

Простой, привычный снег России.

 

* * *

 

Порой упрям, подчас настойчив,

Ни прозорливцем, ни слепцом –

Недаром я родился ночью

Меж скорпионом и стрельцом.

 

Мне как-то все давалось просто,

Я сызмала не знал проблем;

Но обладал завидным свойством

Себя не сравнивать ни с кем.

 

Случалось быль от небылицы

Я отличал не без труда,

Зато над глупостью глумиться

Бесчестным почитал всегда.

 

Не выносил досужих сплетен,

Боялся лжи, и потому

Стремился спрятаться от света

В спасительную полутьму.

 

Не становился на колени,

Не крал объедков со стола;

И не пытался бить из тени

Или стрелять из-за угла.

 

Я не заботился о числах,

Не размечал порядок дней,

На миг не чая разлучиться

С тобой – избранницей моей.

 

Я мог довольствоваться малым

И в сорок пять, как в двадцать пять.

И то, что мир – материален,

Мог никогда и не узнать…

 

Ты неуверенно и скупо,

И через слово невпопад

Старалась скрасить свой поступок,

Немыслимый, на первый взгляд.

 

Я окунулся, как подросток,

В страданий омут с головой,

И все ж не перестал бороться

За все, что связано с тобой.

 

Казалось, боль неутолима,

И ход судьбы несправедлив.

И мы с соперником незримым

Тебя тянули на разрыв.

 

Мы не желали друг про друга

Ни думать ничего, ни знать.

А ты застыла в центре круга,

С собой не в силах совладать.

 

Я понимал, – он ждать не станет,

Уверенный, что победит;

Но для подобных состязаний

Ты – неудачный реквизит;

 

И я, чтоб доказать, что слишком

Отчаянно тебя люблю, –

Не отступлю для передышки,

А безвозвратно уступлю.

 

И все. Пощады мне не будет.

Кого молить? О чем просить?

Не будет справедливых судей,

Чтоб мне победу присудить.

 

И больше никогда на свете

Нам не придется быть вдвоем.

И пустота. И белый ветер

В кавказском круге меловом.

 

* * *

 

Друзья, трудясь день ото дня,

Изрядно в жизни преуспели.

И отчего-то лишь меня

Влекла недостижимость цели.

 

Мне попросту претила власть,

Меня карьера не прельщала;

И, если б я хотел украсть,

Мне было б всех сокровищ мало.

 

Ползти – от пешки до ферзя?

Не годы – жалко было день мне!

Я выбрал то, чего нельзя

Купить ни за какие деньги.

 

Пробраться в знать через кровать,

Чтоб врать о родословном древе?

А я предпочитал мечтать

Не меньше, чем о королеве.

 

Пока приятель лез в постель

К той, чей папаша был заслужен,

Я ревновал Эмманюэль

К ее любовникам и мужу.

 

Я верил, что моя судьба

Всех исключительней на свете;

Я целый век искал тебя

И все-таки случайно встретил.

 

Жизнь искушала нас не раз,

Но мы пощады не просили.

И вряд ли кто-нибудь до нас

Любил, как мы с тобой любили.

 

И пусть, расставшись сгоряча,

Вернуться так и не смогли мы.

Тем притягательней мечта,

Чем пропасть – непреодолимей.

 

Игрушка

 

Я не пойму, за что я так наказан,

И, очевидно, казнь – не по вине.

Но я не упрекну её ни разу,

И вся вина пускай лежит на мне.

 

Она звала себя моей подружкой,

А я не знал, от счастья сам не свой,

Что я связался с заводной игрушкой,

Зачем-то притворившейся живой.

 

Она себе корысти не искала,

Неосторожных сторонилась тем,

И до тех пор, пока её не стало,

Она себя не выдала ничем.

 

Откуда в ней взялась такая сила,

Чтоб превозмочь природы приговор?

Она – по-настоящему – любила,

И чувствую, что любит до сих пор.

 

Мой человечек, девочка-снежинка.

Я сам растратил драгоценный клад.

Какая-то пустяшная пружинка

Сломалась в ней, и все пошло вразлад.

 

Я чем-нибудь обидел не нарочно

Её. Но я любил, и видит Бог,

Я умолял простить меня за то, что

Сам от себя её не уберёг.

 

Да, я готов, ни в чем не обинуясь,

Вину свою безропотно признать.

Но, если б вдруг она ко мне вернулась,

Я смог бы оживить её опять.

 

Я смог бы упросить её: доверься,

И я сумею, только согласись,

В игрушечное трепетное сердце

Вернуть любовь, желание и жизнь.

 

Девочка с Таганки

 

Мне сегодня, братцы, не до пьянки,

Хоть бы вы поили задарма.

Золотая девочка с Таганки,

Как же ты свела меня с ума?

 

Для того ли я тебе поверил,

Чтобы на пудовые замки

Ты передо мной закрыла двери

И не отвечала на звонки?

 

Ведь ни разу я тебя не предал,

Никогда тебе не изменил,

Но до помрачения, до бреда

Как-то не нарочно полюбил.

 

За уменье от души смеяться,

Презирать разнеженность и лень,

За манеру стильно наряжаться,

За твои две сигаретки в день.

 

Зря я называл тебя малышкой,

Знал я, что ты режешь без ножа,

Что приличный кунцевский парнишка

Превратился в сущего бомжа.

 

Он, как я, считал себя причастным

К вечности, даря тебе цветы.

Мы теперь с ним – братья по несчастью,

И несчастье наше – это ты.

 

Только я из-за тебя не стану

Опускаться медленно на дно…

Братцы, я не прикоснусь к стакану,

Будь там хоть столетнее вино.

 

Бесполезно слушать назиданья,

Мой пример дороже дельных слов.

Кто связался с ангельским созданьем

Должен быть к страданию готов.

 

Пусть гордится стройностью осанки,

Ей не я, а Бог один судья…

Солнечная девочка с Таганки,

Золотая девочка моя!

 

Рождение

 

По-прежнему все тихо за окном.

Теплеет. Тает иней на стекле.

Ночь над Россией. Отцвела полынь.

Звезда упала, осень отошла.

Я жив. О, как мучительно я жив!

Усталый внук, вернувшийся домой, –

Окончен день, закрой глаза, усни;

Но ум не спит и борется со сном.

Ещё свежа калиновая гроздь,

И красные, замёрзшие плоды

Стекают на бумагу словом кровь;

И голос крови не дает забыть,

Что ты родился на своей земле,

Как дед и прадед твой из рода в род;

Но были им отпущены века,

А внуку – только время, чтоб дожить.

Он видел все, что можно повидать:

Рассвет востока, запада закат,

Над миром торжествующую ночь,

И свет, который не объяла тьма.

И так случится в пограничный час,

Сияньем славы озарится мир,

И повторится вновь – да будет свет!

И слово жизнь вдохнётся в персть земли.

 

* * *

 

Безумствовать – право поэта.

Он вечностью дышит. Но все ж

Он дорого платит за это

Тем, что на других не похож.

 

Не то чтоб он был безупречен

В сужденьях иль мыслях своих,

Не то чтоб в грехах не замечен

Иль грешен сильней остальных,

 

Не то, чтоб иначе воспитан,

Не то чтоб… А впрочем, Бог весть.

Предательство может простить он

И может погибнуть за честь.

 

Он может, не сообразуя

Действительность с вымыслом, жить,

Страдать от любви до безумья

И все же безумно любить.

 

Он ставит на чет или нечет,

Не глядя, почти наугад.

Он сам себе противоречит

На чей-то поверхностный взгляд.

 

И раз не желает играть он

По правилам мира сего,

Все те, кому он непонятен,

Безумцем считают его.

 

Кто мнит себя ориентиром

Не пустит его на порог.

Но может безумство пред миром

В заслугу вменить ему Бог.

 

Чтоб он через все искушенья

Прошёл до конца, невредим,

Чтоб славил Творца и творенье

Божественным даром своим.

 

Две тысячи седьмой

 

Снег порциями опускался вниз,

За уцелевшие цепляясь листья,

В отчаянье смягчить антагонизм

Крестьянина и автомобилиста.

 

Мир замерзал. Но город, как ковчег,

Сквозь зиму проплывал напропалую,

Доказывая, – двадцать первый век

Не так уж страшен, как его малюют.

 

Я научился различать вполне

Понятия сомнительного толка.

Но все, что было век назад в цене,

С тех пор не обесценилось нисколько.

 

Стремиться к цели, голову сломя,

И умереть от старости в постели…

Нет, чтоб из-за любви сойти с ума

Или за честь погибнуть на дуэли!

 

Смерть оказалась мне не по уму,

Ума я мог легко лишиться сдуру,

Но уцелел. Возможно, потому,

Что слепо был привержен Эпикуру.

 

Снег опускался вниз, не торопясь,

Никак не добираясь до итога;

И к ночи над Москвою разнеслась

Неясная воздушная тревога.

 

Сгущалась мгла, скрывая без следа

Весь город – от Лефортово до Пресни;

И граждане сновали кто куда

От головокружений и депрессий.

 

И только, не задетый кутерьмой,

Пес-поводырь вёл за собой слепого.

Так наступал две тысячи седьмой

По счету год от Рождества Христова.

 

* * *

 

Блажен, кто умер, думая о Боге,

В кругу благовоспитанных детей.

А я умру, как гонщик, на дороге,

С заклинившей коробкой скоростей.

 

Я равнодушен к почестям, наградам,

К тому, чтоб их любой ценой добыть.

Но раньше ты была со мною рядом,

И я с тобой – не мог не победить.

 

Как верный штурман, с самого начала,

За каждый поворот и перевал

На трассе – ты без страха отвечала,

И я беспрекословно доверял.

 

Не верю, что ты просто испугалась.

Но как-то раз, без видимых причин,

Ты не пришла, сославшись на усталость,

И я остался без тебя один.

 

Мне не достало чуточку удачи.

Но, помнишь, мой небесный знак – стрелец.

И я достигну верхней передачи

И все из жизни выжму под конец.

 

И мне не будет за себя обидно,

Я гонку честно до конца довел.

И если я погибну, то – погибну

С педалью газа – до упора в пол.

 

Связь

 

Удел связиста – это ли не рай?

Удачливей на фронте не найдёте.

Наладил связь – сиди и ожидай,

Тебе не лезть под пули, как пехоте…

 

Я, устранив на линии обрыв,

Ползком открытым полем пробирался.

Со всех сторон гремел за взрывом взрыв,

А немец будто бы с цепи сорвался.

 

Земля вздымалась, дым стоял стеной.

Мгновение – и лопнут перепонки;

Когда меня ударною волной

Отбросило на дно большой воронки.

 

Там трое пацанов, как я, солдат

Дрожали побелевшими губами

И, на меня направив автомат,

Велели мне валить к такой-то маме.

 

Я до сих пор не смею их судить;

Такие есть везде – один на тыщу.

Я благодарен, что остался жить,

Короткий выстрел – и концов не сыщешь.

 

Я цел и невредим дошел назад.

Не то, чтоб думал, ждут меня объятья;

Но лейтенант лишь бросил беглый взгляд:

«Опять обрыв. Давай, ползи обратно».

 

Я было возразил: не мой черед,

Теперь тебе пора идти настала.

Но он сквозь зубы процедил: «Вперёд!

Что смотришь? Не боишься трибунала?!»

 

И я пополз второй раз в этот ад.

Фашист сплошным ковром по полю стелет,

И каждый пролетающий снаряд,

Казалось, прямо на меня нацелен.

 

Не буду врать, я страха не скрывал,

Но чувствовал нутром, что не погибну;

И только непрерывно повторял

Рассказанную бабкою молитву.

 

Уже сквозь гарь окоп был виден наш,

Уже готов в него был прыгнуть с ходу...

Прямое попадание в блиндаж,

И кровь с огнем взметнулись к небосводу.

 

Мне не избавиться от этих снов.

Но кто однажды видел смерть так близко,

Тот навсегда постиг значенье слов:

На фронте – не бывает атеистов.

 

Ночные ведьмы

           

Памяти девушек 46-го Гвардейского

авиаполка посвящается

 

Напрасно вы нас ведьмами прозвали.

Вам ведьмы сроду были нипочем;

Столетьями легко вы побеждали,

Пытая их железом и огнем.

 

Зря скалите озлобленные пасти,

Всё будет по-другому в этот раз;

Железо и огонь – не в вашей власти,

Теперь они обрушатся на вас.

 

За каждое земное злодеянье

Вы приговорены нести ответ.

Мы девушки – небесные созданья,

Но для врага – страшней ста тысяч ведьм.

 

Нас голыми руками не возьмете,

Когда, прожекторам наперекор,

Бесшумно мы на бреющем полете

На цель заходим, заглушив мотор.

 

Кто сманит нас благополучным раем?

На восемьдесят бед – один ответ!

И даже если в небе мы сгораем,

Тем, кто за нами, – пролагаем след.

 

Бессильны ваши ненависть и злоба.

Мы тут, мы там, вокруг – со всех сторон.

Хоть не сомкните глаз, глядите в оба,

Мы наяву – ваш самый страшный сон.

 

И вам нигде не отыскать спасенья, –

Забившись в щель, ползком иль на бегу.

Нет, мы не ведьмы, мы – богини мщенья,

Не знающие жалости к врагу.

 

Черногорская легенда

 

Полумесяц потонул в заливе,

Померцал и в глубине исчез.

До чего же ночи здесь красивы.

Чуть колышется прибрежный лес;

 

Ослепительно сияют звезды,

Дышит влагой терпкая трава;

И звенит ночной прозрачный воздух,

Как натянутая тетива.

 

Память на случайности горазда,

В прошлое стучится наугад.

Черногорцы тут стояли насмерть

Полтысячелетия назад.

 

Было так, – когда незваный кто-то

В вольный край дерзал войти с огнём,

Просыпался неприступный Котор,

И святой Покров лежал на нем.

 

Испокон веков не имет срама

Тот народ, что верою богат;

И на месте разорённых храмов

Воскресали краше во сто крат.

 

Час настал, сошлись клинки из стали,

До глубокой ночи длился бой;

Огненные звезды заблистали

И скрестились в небе над водой.

 

И тогда, от злобы обессилев,

В первый день Великого поста

Полумесяц потонул в заливе,

Побеждённый силою креста.

 

Старый Новый год в Словении

 

Я иду к итальянской границе,

К упразднённой границе, верней.

Я освоился в Новой Горице

За каких-то одиннадцать дней.

 

Мне не нужно уже с провожатым

Каждый раз выходить со двора;

Мне уже не придётся блуждать там

И от стужи дрожать до утра.

 

Как Сокольническою слободкой,

Через двадцать без малого лет

К итальянцам иду я за водкой

(Русской водки в Словении нет).

 

От незамысловатой тирады

Продавщица спадает с лица

(Говорю справедливости ради,

А не красного ради словца).

 

Пассажир прицепного вагона,

Я случайным знакомым дарю

Встречу старого Нового года

По церковному календарю.

 

Загуляем с размахом, по-русски,

К изумлению местных властей,

Чтоб за час не осталось закуски,

Заготовленной впрок для гостей.

 

Чтоб, когда будет начисто пропит

Весь, до евро, наличный запас,

Я очнулся в единой Европе

С полным чувством, что жизнь – удалась.

 

Венеция

 

Железная дорога – ferrovia

(Дословный итальянский перевод) –

Простуженной январскою равниной

Опять меня в Венецию везёт.

 

Погода нынче выдалась не очень,

Но, впрочем, я другой не ожидал;

И через мост, ведущий в Санта Кроче,

Я, молча, перешёл Большой канал.

 

Здесь солнца в эту пору – кот наплакал,

У улочек-каналов бледный вид;

И взвесь из миллиона пресных капель,

Едва колышась, в воздухе висит.

 

Непрошеному визитёру тошно

По городу бродить в такие дни.

И лишь немного утешает то, что

Погода – настроению сродни.

 

Но, чтоб поездка не пошла насмарку,

И было, чем похвастаться потом,

Иду через Риальто до Сан-Марко

Обычным туристическим путем.

 

Вальяжные паломники со стажем

Всех, кажется, немыслимых мастей.

И вот уже не раздражает даже

Навязчивая свора голубей.

 

Пора бежать, пока не утомили

Дурные мысли, невозможный сплин.

Какие дожи?! Господи помилуй!

Когда ты здесь – в Венеции – один!

 

Меж небом и землей посередине.

Нарочно, что ли? Сам себе назло?

И, как стеклянный шарик в глицерине,

Не весишь ровным счетом ничего.

 

Одесса

 

Но поздно. Тихо спит Одесса.

А. С. Пушкин

 

… Но поздно. Тихо спит  Одесса.

Погас закат. Затих прибой.

Пора бы, наконец, домой;

Расслабиться, переодеться.

 

Зеркальная луна, как ртуть,

Переливается у мола.

Тревожный скрежет богомола

Мне снова не даёт уснуть.

 

И вдруг я выбреду спонтанно,

Словно в арт-хаусном кино,

Туда, где жил давным-давно –

На Пятой станции Фонтана.

 

Все тот же дом. Все тот же век.

Гляжу сквозь сомкнутые кроны –

Где в верхнем этаже, не тронут,

Ждёт неухоженный ночлег;

 

Где, словно от тоски лекарство,

Светильник тусклый над столом

И Пушкина старинный том –

Издания Адольфа Маркса.