Фонарики вербы
Вышел под утро тропинкою льдистой,
Влажная сырость, тихо и знобко.
Пока что темно, но нельзя заблудиться,
Фонарики вербы светят у тропки.
Первое солнце иглами, жёлто
Почувствовать хочет, как веточки ломки,
Как утром в тумане горят отрешённо
Фонарики вербы на прутиках тонких.
И, кажется, тёплого света довольно,
Фонарики вербы мерцают, как искры,
И ветром доносит порыв колокольный,
Приметой, что церковь уже совсем близко.
Туман провисает, на ощупь атласный,
Уносит его вместе с мраком и ветром,
Фонарики вербы светят, не гаснут,
С утра зажжены они мудро и верно.
Бред и Брэдбери
Тяжкая ноша
Телеэкрана,
Брэдбери брошен
За спинку дивана.
Взятки все гладки,
Сон да обед,
Бреда в достатке,
Брэдбери нет.
Федерация
Слово взять "Федерация",
Ничего нету выше.
Но в том слове услышишь
Только "Феде" и "рация".
Вот такая новация,
Где поймёшь только бредя,
Кто такой этот Федя
И зачем ему рация?!
Остановка
Снова внутренне сжались,
В холод, слякоть и зной
По домам уезжаем
С остановки одной.
Мысли вертятся туго,
Словно взяли взаймы,
И глядим друг на друга
Через улицу мы.
Подошли вроде вместе,
Только это не в счёт,
По глазам снега клейстер,
Расплываясь, течёт.
Вот такая потеха
В сочных пятнах реклам.
- Ну, счастливо доехать!
- По домам?
- По домам!
Жмёмся, дышим неловко,
Мнём в руках телефон,
На одной остановке,
Только с разных сторон.
Оловянный солдатик
Солдатик из олова, стойкий,
Все пуговки жаром горят,
Стоит на посту он с винтовкой,
Суровый, бесстрашный солдат.
Всё очень и очень серьёзно:
К фигуре железной впритык,
Блестит откровенно и грозно
Ружейный солдатиков штык.
В плечах точно сажень косая
И саблю сжимает рука,
И взгляд оловянный пронзает
Насквозь на стене паука.
Но только однажды, так странно,
Упал и без лишний затей
Разбился герой оловянный
На тысячу мелких частей.
Танцовщица вздрогнула даже,
Что знала его с давних пор:
Под олово только раскрашен,
Внутри у солдата – фарфор.
Старая фотография
Тропинка тянется к амбару,
Кружится снег над головой,
Царь с цесаревичем на пару
Стоят с двуручною пилой.
Папахи сдвинуты к затылку,
Дыханий вверх идёт парок,
И льются ниточкой опилки
То на шинель, то на сапог.
Снежок наивно, тихо кружит,
Как тень былого естества,
Другой огонь отныне нужен,
Другие надобны дрова.
Пружина выскочила, дрогнув,
В смешеньи стран, народов, войск.
Пила рвёт мёрзлые волокна.
Ещё зима...
Уже – Тобольск...
Выбор
Лизнуло солнечным огнём
Легко распахнутые двери.
Что толку в выборе твоём,
Когда тот выбор сплошь неверен?!
Уменье стало ремеслом
Соединять мечтами вёрсты,
Раз снова шарик занесло
Под незамеченный напёрсток.
Одна основа — Бог и боль,
Срывая пластыря заплатку,
С наскока проверяя лбом
На крепость каменную кладку.
Опять покажется, что прав,
Но зарябит рубашки клетка,
И норовит упасть в рукав
Подброшенная вверх монетка.
Раненый ангел
Сергею Сутулову-Катериничу
Туман сочился сквозь дома,
Извёсткой сыпался с балкона,
Где ангел, крылья изломав,
Сорвался к людям с небосклона.
Небес постылевшую клеть
Отбросил, словно бы впервые,
Людей желая разглядеть,
Он в провода влетел тугие.
Влетел, забился – сам не свой,
С полёта срезанный, с разбега,
Кружились лишь над мостовой
В опаске тайной перья снега.
Блуждал в потёмках нежный взгляд,
Но было тихо меж домами,
Разряд. Потом ещё разряд.
Скрутило душу проводами.
И ангел рухнул в городок,
Не поучая, не карая,
Брёл, отпечатки мокрых ног
В снегу почти не оставляя.
Потом взлетел и вновь исчез,
Не видя крыльев и границы,
Лишь крыш стальной метался блеск,
Зрачками жёлтой черепицы.
Малина
Налегла перестройка-проруха,
Мужику на селе, глядь-поглядь,
Остаётся лишь пить сивуху
Да по-тихому лес воровать.
Нет ни правды, ни лжи, ни колхоза…
Лишь просёлками ночью, тайком
От натуги ревут лесовозы
С не учтённым нигде кругляком.
Мужики от сивухи качаются,
Но за градусы каждый здесь рад
Нарубить по заказу частников
Хоть берёзы, хоть елей в обхват.
Рубят зло, молчаливо, небрежно
Все погожие зимние дни,
Оставляя труху да валежник,
Да высокие грубые пни.
Матерком перебросятся разве,
Самокрутку упрятав в кулак,
Провожая плывущий на КрАЗах
Широченный, ядрёный кругляк.
Тут морали отыщешь едва ли,
Только к лету, почуяв простор,
На делянках, где лес воровали,
Как безумный, малинник попёр.
Не какие-то жалкие крохи,
А стеною здесь заросли, в ряд.
Подойдёшь до куста и охнешь.
Или ахнешь. Единый расклад.
Даже очень ленивые дачники,
Что до леса дойдут только днём,
Наполняют шапки и плащики,
Когда вёдра уже на подъём.
Солнце в небе высоко-высоко,
А из леса всё слышится зов
Ребятни в малиновом соке,
Дочек, внучек всё тех мужиков.
Даже рубщики кашляют глухо,
Добираясь под вечер домой,
И занюхивают сивуху
Сладкой ягодою лесной.
Двое
Закрыт ковчег. Поднялись воды,
Покорны прихотям природы.
И Бог печальный и простой
Ходил опять по тверди той.
Что снова плачешь, человек,
В попытке призрачного счастья?
Сомкнулся свод. Закрыт ковчег.
И ни к кому не достучаться.
Печален Бог. Печален Ной.
Лишь плещут воды под ступнёй.
Уж если брать, то лишь по паре.
Отчалил Ной. Потоп в разгаре.
Спасутся двое – в том ответ,
А где один – спасенья нет.
Читать живых
При жизни – гонорары нищенские,
Смешки да водочный ларёк,
Ну а потом звучит – Анищенко!
Ну а потом звучит – Царёв!
Посмертно в небо вьётся лестница,
Стихи читаются насквозь,
Для славы будто бы повеситься
Борису Рыжему пришлось.
При жизни явно не в фаворе,
Ну а потом, вдогонку, вслед –
Мол, застрелился, в Эквадоре
Ширяев – русский, мол, поэт.
Мол, настоящее, мол, творчество,
И каждым словом бьёт под дых…
Когда ж читать стихи захочется
Не мёртвых, а ещё живых?!
Когда без деланных оваций
Вдруг станем сразу, без «потом»,
Узором крыльев любоваться
В полёте, а не под стеклом?!
Внутренняя гармония
Освещают сад жаркие молнии,
Гнутся яблони в ливне всё ниже,
Я не вижу в природе гармонии,
Да и мудрости тоже не вижу.
Грохот грома, где ночь куролесила,
Скачет дождь, словно в сумраке леший,
Всё – борьба, всё – кровавое месиво,
Где всегда побеждает сильнейший.
Ветер стонет над домом бревенчатым
И стучится с повадками нежити,
Где по саду испуганно мечутся
Ветви-птицы в надтреснутом скрежете.
Полыхают над омутом молнии
Как залог очистительной стужи,
В человеке внутри есть гармония,
Но её не отыщешь снаружи.
Жизнь заново
У дома покосившегося, ветхого
Сидит старик, на палку опершись,
Закрыв глаза и думает, наверное,
Что слишком быстро пролетела жизнь.
Колхозы, молодость…
Всё, словно ночи летние,
Всё слишком кратко, слишком второпях.
Что заслужил? Медали юбилейные.
Да пачку грамот, что лежат в сенях.
А, впрочем, нет!
Бежит с восторгом искренним,
Смеясь счастливо, к деду его внук,
Его спасенье, милость, его истина,
Его кровинка, радость, его друг.
Внук сядет рядом и, забыв лишения,
Старик сидит с улыбкой во весь рот,
И кажется, что молодость ушедшая
Вот в этом внуке заново живёт.
Что не успел, то внук поправит, выстроит,
Что не сбылось, то сбудется у них,
Когда есть руки, ноги – в силе, быстрые,
Себе и деду, словно на двоих.
Внук убегает.
Снова на завалинке
Старик пытается себя же воскресить,
Он шепчет еле слышно:
Здравствуй, маленький!
Закрыл глаза. И не о чем просить.
Вечером в России
Была бы Родина…
Михаил Кульчицкий
Однажды, поздним вечерком,
В кафе, где речка под обрывом,
Душевно пили с пареньком,
Мешая водку тёплым пивом.
Мы говорили ни о чём,
И обо всём мы говорили,
О том, как скользко жизнь течёт:
Как любим мы,
Как нас любили.
И скоро градус шибанул,
На откровенья потянуло,
И паренёк подвинул стул,
Всё порываясь встать со стула.
– Как там твоя?
Всё не даёт?
Как там постылая работа? –
Глаза слепил от стойки лёд
В ведёрке нервной позолотой.
– Всё напрягаешься зазря?
Всё служишь власти из-под палки?
– Ты, брат, поплыл от пузыря, –
Я пареньку дал минералки.
– Во всём есть разница и вес,
Не самый близкий путь налево,
Ты много взял,
Но – от овец,
А не даёт мне – королева!
Не так завидуй явно, брат,
Не всё, что в жизни получаем,
Нам прямо здесь идёт на лад,
И в каждом Чацком есть Молчалин.
Мы можем рваться хоть до звёзд,
Но всё останется мечтами,
Когда наш выбор скуп и прост.
Кем стать?
Бандитами? Бомжами?
Мы вышли с парнем при луне,
Под плеск воды и шум прилива,
Вверху стояла на сукне
Луна огромной кружкой пива.
На нашей Третьей Мировой
Всё завершается лишь дракой.
– Эх, был бы дом – пошёл домой!
Была бы Родина – заплакал.
Емели вырастают
Не далёко и не близко
Дурачок Емеля жил,
Лаптем щи хлебал из миски
Да на речке щук ловил.
Похохатывали вечно,
Строго ставили на вид:
Глянь, Емелька-то на печке
Снова в белый день лежит.
Годы мчались, как недели,
Статен, ловок и не пьян,
Вырос в хате из Емели
Целый, полный Емельян!
Нет теперь его дороже,
Вдаль глядит бородачом
Наш заступник, наш надёжа
По фамильи Пугачёв!
У самого синего моря
В жизни тягостной и длинной
Чаще всматривайся в синь!
Вынул сеть с морскою тиной?
Что ж, вторично сеть закинь!
© Андрей Канавщиков, 2020.
© 45-я параллель, 2020.