Горький мёд
…Чтоб вековечно собирали пчёлы
Мёд Одина, хмельной и горький мёд.
Л.Мартынов
Мёд Одина, хмельной и горький мёд!
Тебя искали воины, пророки,
А находили – те, кто пишет строки,
В которых жизнь известна наперёд.
Мёд Одина! В нём – горький хмель высот,
В нём – город, рынок, улица, деревня,
В нём – правда, жгучая до воспаленья,
А кто его вкусил, – тот чужд вселенной,
И кто его простит! И кто поймёт!
Мёд Одина, хмельной и горький мёд!
…Всё дальше, дальше проникает взор
В земную плоть, в пороки и в пророков,
Он не боится сплетен и упрёков,
Всё – вопреки, и всё – наперекор!
И речь кривится, на губах дрожа,
И набухает в жилах кровь-тревога,
И горбится, пророчится душа,
Как чёрный ворон на плече у бога.
И в сердце потаённый скорпион
Яд мудрости неслышно источает,
И пусть душа пока ещё не чает,
В каких созвучьях отзовётся он!
Ведь я – не человек, а только взор,
Который Бог во тьму вещей простёр –
Всем вопреки, всему – наперекор!
Я обретаю сам в себе права
На слово, на пророчество и кару,
Но тотчас снисхожу из торжества
В глухую ночь немеркнущего дара.
Дар принесён! Постигни смерть и муку,
Чтоб ощутить, сам этому не рад,
Как небо, обернувшееся звуком,
Нам проникает в мышцы, в кровь, в талант;
Как, всей вселенною в ночи вспылив,
Господь течёт потоком метеорным
В ладони нищим, хитрым и упорным,
Кто понял непростой Его мотив.
Сквозь сумрак быта я звучу темней,
Чем в сердце индевеющая стужа.
Но пустота, укрытая во мне,
Не принимает пустоты снаружи.
Чужую примеряя слепоту,
Я рифмой вижу лучше, чем глазами
Ту музыку, что гибнет на лету
Сквозь пустоту, зовущуюся – нами.
И я, слагая строки про Него,
Жду в темноте имён, сродни могильной,
Когда бумага вспыхнет от того,
Что я пишу на тишине стерильной,
Ведь там, где замерзает тишина,
Стоит Господь, Дающий Имена.
И всё – наперекор, и всё – вперёд!
На сильных мира плавится порфира,
Когда они, законов правя свод,
Вычёркивают ангелов из мира.
Их вычеркни – и станешь сам нулём,
В который вписан мир, лишённый Бога.
Ты – ноль, вещей далёкий окоём,
В ночи ночей безвестная дорога.
А я – пишу, на раны сыплю соль…
Чернильница бездоннее колодца!
Я чувствую, как головная боль
Из одного виска в другой крадётся,
Дрожит рука, кружится голова,
И всё вокруг – смешно, грешно, нелепо…
На языке – слова, слова, слова,
А дальше – только небо, небо, небо.
Я не надеюсь, что меня спасут
Все те, кому я помогал на свете, –
Поэт – чудак, насмешник, божий шут,
И кто его поймёт! И кто ответит!
Я не ищу в сердцах людей сродства, –
Мёд Одина не знает кумовства.
Я только повторяю назубок
Слова мои простые – ВЕК, БЕГ, БОГ.
Поэт – лишь звук, звучащий мозг планеты,
И кто его поймёт! И кто ответит!
Минуют нас и слава, и напасти, –
Я сам в себе, не в них обрёл права.
Для нас – отрава, а для прочих – сласти,
От них грешно слабеет голова.
Да минут нас и слава, и напасти, –
Безвкусные и приторные сласти!
А я иду своею тропкой длинной
Среди всемирной звонкой чепухи
И собираю щебет воробьиный
В серебряные, звучные стихи.
Я собираю говорок базаров,
Весёлый треск вселенской суеты.
В нём – Слово, и Пророчество, и Кара,
И плеск ручья, и шорох пустоты.
Поговорим о том, с чем я знаком,
О том, что было ведомо немногим, –
О странном привкусе под языком.
О боли под лопаткой. И – о Боге.
Всегда чужой живым, всегда живой,
Я вписан в круг небес вниз головой.
И я пишу, – поймите, господа, –
Для тех, кто с небом не играет в прятки,
Кто тишину Последнего Суда
Услышит между строк, в сухом остатке.
Сдвигая облаков небесный фронт,
Я вижу мир, прозрачный и весёлый,
Где вечно собираем мы, как пчёлы,
Мёд Одина, хмельной и горький мёд!
На волне Павла Васильева
...Неужель им вовсе нету дела,
Что давно уж выцвели слова,
Воронью на радость потускнела
Песни золотая булава?..
П.В.
Злые слухи сеются в народе,
Злые слухи – всё-то обо мне:
Или я – козырный туз в колоде,
Или я – чужой в своей стране?
Всех вы узнаёте по одёже:
Кто – палач, кто – жертва, кто – злодей.
Но и я, поди, умею тоже
Козырем ходить среди людей!
Мне ведь тоже издавна не жалко
На потеху сродникам своим
Вороньё распугивать по балкам
Молодецким посвистом степным!
Сколько можно, сталью плоть калеча,
Перепутав блажь и благодать,
Мёд и молоко российской речи
С тощей желчью книжников мешать?
Тощ певец, да буйно в нём сердечко.
Не лукавствуй, не шуткуй, – спеши,
Чтоб сказать, чтоб вымолвить словечко
Ради оправдания души!
Сможешь ли ударом богатырским
Указать нам, где ночует Бог,
Небосвод над городом сибирским
Раздвигая мускулами строк?
Дышит сквозь меня Боян былинный,
Сквозь меня поёт степной Орфей –
Туз козырный, ветер соколиный,
Стоязыкий колокол степей.
Чуя нерастраченные силы,
Дышит грудь свободно и легко,
И, звуча, вовсю текут по жилам
Русской речи мёд и молоко!
Послушай, Бог, поэта…
И даже в том краю, где снежный ветер
Срывает всю листву с берёз и яблонь,
Где снежных гор холодные твердыни
Стоят, мрачнее замков, день за днём,
Где солнце мёрзнет, вплавленное в небо,
И мёрзнут на ветру листы акаций–
Живому ветру вверенные души,
Я говорю на равных с ветром, снегом
И временем: – Послушай, Бог, поэта:
Я встану, словно дерево, под ветром,
Шуми, беснуйся, ветви вырывай мне –
Я выстою, да вырастет из шума
Суровой песни снежная стихия!
* * *
А в нашей Атлантиде всё спокойно:
Шумят под толщей влаги города.
Сто лет – стабильно – длятся наши войны.
Как время, в рифму зыблется вода.
Звучат молитвы богу – Ихтиандру,
В подводных храмах зыблется трезвон,
И водолаз в сияющем скафандре
На фреске, как святой, изображён.
Пусть на земле столетия идут!
Нам шепчет наш глубоководный опыт:
Ни бог, ни бык вовек не украдут
Блаженную прабабушку Европы.
Мы с богом время пьём на брудершафт,
Ведь правда – не в вине, а только в кайфе,
И бог, блаженный, словно астронавт,
Нисходит в глубину на батискафе.
Как много намудрил чудак Платон!
Жизнь в сумерках – сложнее «Илиады».
Мы – Океана предрассветный сон,
Не плоть, а волн прозрачная прохлада.
Живём, умрём ли – нет у нас забот…
Но жизнь не выше строгого закона.
Наш мир скорлупкой хрупкою плывёт
В волнах невозмутимого Платона.
Вся наша правда – выдумка. Притом
Ей свойственна хмельная важность вида.
Пусть дева кувыркается с китом,
Пусть пенится подземная коррида!
Для нас, для выдумок, комфортно дно.
Нас греет вод глубинное теченье.
И рыбы, мельком заглянув в окно,
Разводят плавниками в изумленье.
Из впадин в океанском хмуром дне
Выходит газ, роятся архетипы.
Из пузырей глядят, как в полусне,
Цари – Помпеи, Цезари, Филиппы.
Извергнет их веков глухой оскал,
Они родятся, выживут – едва ли…
Ну, а пока – никто не умирал,
И никого ещё не убивали.
Круги на море сумрачных времён
Расходятся над головой Платона.
Огонь ещё людьми не приручён,
Ещё безбожен серый небосклон.
Но скоро, беспросветна и бездонна,
Разверзнется пучина, словно пасть,
На волю выпустив живую душу,
И Тот, кто завтра космос воссоздаст,
Как будто рыба, выползет на сушу.
Ганнибал при Каннах
Победоносный вождь смотрел в огонь.
Он видел: над костром плясали искры.
В них рушились миры, всходили звёзды,
Неслись планеты в танце вековом.
На тысячах планет свершались войны,
Торжествовали и губились царства.
И если здесь, на маленькой Земле,
Он одержал великую победу,
И путь на Рим открыт, и мир – у ног, –
То где-то там, в другом миру, он ныне
Хрипит в плену у гордого Варрона.
– А проиграй, я был бы Ганнибалом?
А победи, Варрон бы стал героем –
Тупой и грубый? Что же нужно нам –
Герой иль подвиг? Власть или победа?
Мой подвиг нужен людям.
Сам я – нет. –
И мысль победоносного владыки
Неслась от поражения к победе,
Как птица, не нашедшая гнезда,
И страшен был её надмирный клёкот.
Когтя миры и страны, выпускала
Она добычу – ведь она не знала,
Куда, да и зачем её нести.
Как мало было воину победы!
Он ждал.
Он ждал чего-то.
Перед ним
Незримая стена сейчас стояла,
Прочнее римских копий.
Он молчал,
Глядел в огонь.
Спускался мрак на землю.
Ругались над добычей нумидийцы.
Хрипели пленные. Проконсулы, трибуны,
Сенаторы – весь цвет большого Рима –
Лежали в поле – мёртвые. Победа!
Кровь – пища для льстецов, лжецов, глупцов.
…Но всё-таки – как же мала Земля,
Что спит в своём сиянье голубом,
И как мала История! Извольте, –
Историю всегда рабы творили.
Работу эту чёрную и злую
Свершать пристало Риму. Карфаген
Себе возьмёт лишь Славу, ну, а землю
Отдаст иным, – тем, кто земле родней:
Звучащей глине, ставшей человеком,
Надменно-глупым вскормышам волчицы.
Им – властвовать, и драться, и травиться.
Им – волчье. Человечье – человеку!
И, мучаясь, надменный победитель
Сквозь зубы сплюнул в гаснущий костёр.
Томимый чем-то, поглядел на небо.
Прищурил веки на лице косматом.
Сжал в кулаке свой посох – и прикрикнул:
– Войска, назад! Мы не идём на Рим.
Русская ночь
Лежу на дне огромной, чёрной ночи –
Осадок на горелом дне котла.
Что делать, если, хочешь иль не хочешь,
Но жизнь сквозь дыры в небе утекла?
Мир – он такой: наивный, но коварный.
Лежу. Смотрю в высокое окно,
Где над Россией треплется бездарно
Пробитое небесное сукно.
Щербатая луна хохочет снова.
Она дрожит уже который час,
Как голова Емельки Пугачёва,
Вися в руке хмельного палача.
Эх, русский бунт!… Скрипит с надрывом дверца,
И я с оглядкой выхожу во двор,
За пазухой храня хмельное сердце,
Как некогда Раскольников – топор.
Быть может, время – это вид насмешки
Над человеком, впаянным в Ничто?
История падёт орлом и решкой,
А мы опять поставим не на то.
..А город ночью вдруг набухнет тьмою,
Прильнёт к окну и выдавит стекло –
И унесёт меня своей волною
Туда, где доброты добрее зло.
Но, как бы пропасть века ни зияла,
Мне о любви надсадной не забыть,
И вылезает из-под одеяла
Та пустота, где ты могла бы быть.
И, глядя с неба в нас, ты ищешь знака,
Что мы – живём… Болит, как шрам, душа.
И Омка, как приблудная собака,
Прижалась мордой к боку Иртыша.
Сибирский часослов
Кладбищенские комары пьяны
От нашей крови, от хмельного лета.
Кровь с кисловатым привкусом вины –
Наследный признак тощего поэта,
Стоящего в кругу семи ветров
На кладбище, в бессильной, нищей грусти...
Здесь, позабыв забвенье, наизусть я
Листаю свой сибирский часослов.
Трещит кузнечик в голубой траве.
Так вот она, мелодия бессмертья!
Тончайший контур тучки в синеве,
Тончайший запах резеды на свете,
Лопух, растущий из родных могил,
Растоптанных, ободранных и милых…
А я… Что я?... Я всё, что мог, забыл,
Но этого, увы, забыть не в силах.
Пахотин… Рыбин… Фёдоров… Родня
Ушла за грань, где звон столетий робок.
Здесь смерть чужая пробует меня
И пальцами берёт за подбородок.
Здесь литерами новых языков
Стоят кресты, надгробья, монументы,
Пришедшая родня, звон комаров,
Венки, цветы и траурные ленты.
Я изучаю стёртый алфавит,
Перебираю в памяти надгробья…
Устав от всех проглоченных обид,
Земля на небо смотрит исподлобья.
Простых надгробий каменный петит
Молчит, не утрудив наш ум нагрузкой,
И каменный непрочный манускрипт
Ждёт, кто его переведёт на русский.
Святая стёртость побледневших лиц,
Смиренье глаз и букв, ушедших в камень,
Велит душе пред ней склониться ниц,
Признать урок, нам поданный веками.
Так! следовало жить, любить, страдать,
Слагать стихи торжественно и чётко,
Чтоб за пределом мира услыхать
Не то, что ты записывал в тетрадь, –
Не блажь стихов, – немую благодать,
Звон комара,
кузнечика трещотку.
ALEA JACTA EST
Зябко ёжится снег. Холод жмурится со всех сторон.
Меж сугробами скачет Башмачкин, пугая ворон.
Ни молитвы, ни стона.
Лишь на клиросе неба – прогорклый вороний трезвон:
Непотребно звучит пятикнижие новых времён
Из стекла и бетона.
Города, где вовек однотипных кварталов не счесть,
Где несёт лице-мэрам благую газетную лесть
Чистый кантовский разум, –
В вас живут, умиляя чиновничий благостный сон,
Божье звёздное небо и нравственный подлый закон –
Лишь как общие фразы.
…Но зачем ты, пугая богов, себя сводишь на нет –
Сын ушедшей эпохи, смехач, первозванный поэт,
Раб великого Завтра?
Помолчи, погляди, как слагает эпоха куплет,
Как, толкаясь локтями, вражда выползает на свет
Из времён динозавров.
Помолчи. Погляди, угасив свой воинственный пыл,
Как у танка, что на пьедестале угрюмо застыл,
Пляшут малые дети.
Сонный лепет колёс и наивность грядущей войны,
Детский смех и молчание танков стервозно равны
В этом новом столетье.
Возвращаясь с работы, устало трясёшь головой:
В обалдевших мозгах – шум маршрутки, и тряска, и вой.
Отработавши смену,
Кровь бежит по сосудам навстречу иной, голубой.
Драки не избежать. И в крови начинается бой.
Раздуваются вены.
Повторяя себя, как заученный с детства урок,
Сам себе представляешься глупо висящим меж ног
У столетья-гиганта.
Нервный стук разрывает башку мне, куда ни пойду:
Это кости стучат, это Фауст играет в аду
С Прометеем, Атлантом.
Небосвод – как сплошная истерика перистых туч.
Ветер шепчет Есенина, солнце схвативши за луч,
Бормоча и бледнея.
И сливаются в хор соловьиный и пушечный вой.
И маршрутки с «Арматами» вкупе пополнят с лихвой
Бестиарий Орфея.
Зацветают туманы-обманы на грешной земле:
Снова песню над матушкой-Волгой о сизом орле
Запевает Катюша.
Сердце, как сталактит, за грудиной во мраке висит.
Слушай песню военну – гимн бед, и побед, и обид…
А не любо – не слушай.
Жребий брошен. И Аннушка спешно бежит на базар,
Чтоб продать свой товар, чтоб семью прокормить на навар,
Чтоб свеча не угасла…
Но незримая петля дрожит на усталых ногах,
И, назло всем пророкам, опять на трамвайных путях
Разливается масло.
И бушует толпа, и безмолвствует хитрый народ,
И кричит вороньё, и собаки скулят у ворот –
Зло, надрывно и глупо…
От морозов сибирских успевши устать на веку,
Прикрывается время тулупом на рыбьем меху –
Пугачёвским тулупом.
Да, мы не виноваты. Да, жребий кидали не мы.
Да, мы – люди, мы – куклы, мы взяты у Бога взаймы.
Пусть поэт огорошен:
Время вертит свои жернова, но планета – жива,
А судьба, даже если нам лжёт, неизменно права.
Жребий – брошен!
© Андрей Козырев, 2016.
© 45-я параллель, 2016.