Андрей Крюков

Андрей Крюков

Четвёртое измерение № 11 (539) от 11 апреля 2021 года

Последние тайны

Грусть и веселие

 

Веселие от грусти отличить

Порой легко: вот кто-то первый грубо

Примерится порок разоблачить

И вдруг зевнёт сквозь стиснутые зубы.

Нерв лицевой тотчас задев зевком,

Он судорогой сморщит вдохновенный

Рисунок губ и горестным кивком

Вернуть спохватится прищур надменный.

Но слабость проскользает мотыльком

В мучительной улыбке Квазимодо,

И те, кто не был раньше с ним знаком,

Решат исполнить роль громоотвода,

Чтоб разрядить условность тишины,

И громко засмеются. Сожаленья

В том смехе окружающим слышны,

Хоть сам пример достоин одобренья.

И как тут промолчать, когда альты

Щекочут слух почище циркулярки,

А там басов надрыв до хрипоты,

Рожок почтовый, смертный крик пулярки,

Вступает хор фальцетов. Каждый рад

Достигнуть в остинато совершенства,

Подняться длинной чередой преград

И взять барьер над пропастью блаженства.

Манерность жестов спишем на размах,

С которым маски воплощают роли:

Тут Пан в слезах и корчах, Телемах

И Олоферн с гримасой сладкой боли.

Там Себастьян, не знающий стыда,

Святая Анна с одичалым взором,

Варавва в ожидании суда,

В сединах, облюбованных позором.

А сам виновник торжества за связь

С грехом отмечен маской Попугая,

Что он и демонстрирует, давясь

И новые фонтаны извергая.

…У грусти ж очертания теплей,

Они не столь резки и безобразны.

Грусть украшает лики королей,

Их речи вески, позы куртуазны,

Особенно под вечер. Но и там

Не обошлось без нечисти: нагие,

В шерсти и мокрых листьях, по кустам,

Надсаживая животы тугие,

Буянят пересмешники. В конце

Их топчут кони грустного сатрапа,

И тонет хохот в камне и свинце,

Меж отголосков сумрачного храпа.

 

Евангелие от Иосифа

 

В этом озере я перемещаюсь, словно светляк,

Глаз твоих не видя и подошв не касаясь,

Юркой цапле в воде не знакома пеньковая петля,

Мрак приветствуют Мёбиус, Ибис, Анубис и Морской Заяц.

Створки раковин режут надувшиеся от усталости икры,

Как круги, расплываются пожелтевшие записки и письма,

Материк возрождает джаз и Икарийские игры,

Устав одновременно от идеализма и атомизма...

Спят матросы на вантах в местечке Колумбус, Огайо,

Не замечая земель, неведомых и прекрасных,

Видно всему виною кАтарсис и моногамия,

Ловкие увёртки жестов и слов нерастраченно-страстных...

В костюме Тартальи, страдающего гемофилией,

В рамке сводчатых окон кельи смотрителя узкоколейки,

Исследую возраст корабельных сосен и тайваньских лилий

Под руководством одной меланхоличной назарейки...

 

Изы̀ди

 

Изыди, Ка̀й-Кай, прииди, Тайѝн*,

Пора менять ковры и покрывала,

В последний раз отмерит героин

Утробный звук карибского омфала.

Изыди, гринго, бывший твой слуга

Из рук твоих не примет даже воду,

И старый друг найдет во мне врага,

Препятствуя желанному уходу.

Что слышишь в улюлюканье моём?

Обиду? Знай: немногих возвышая,

Я не давал им забывать о том,

Сколь пагубна любовь моя большая.

Вот ветка подломилась, и – бултых!

От пузырей исходит пламень адский,

Ну что ж, любезный, выноси святых,

Чтоб святостью очистить воздух датский.

Молю о смене, словно часовой,

А, впрочем, обойдёмся без иллюзий:

За каждый вздох рискует головой

Не тот, кто ждёт, а тот, кто вечно в «плюсе».

А мне мой «минус», вырытый червём,

Дороже самых сладких утешений,

И глядя ввысь, мы дольше проживём

Без вашей славы, званий, подношений.

Там, в поднебесье, нет высоких стен,

Там не забыли, как дрожат ступени

Под каменным дождём, а между тем,

Пока вы обнимались в нетерпенье,

Во льдах затёрт «Датчанин». На борту

В смертельной схватке бьются два скелета,

Изыди, Чѝа, прѝиди, Иту̀,

Порой вечерней на исходе лета.

___

* Здесь и далее упоминаются всуе некоторые

персонажи индейской мифологии.

 

Призрак

(фрагмент)

 

...Бесплотный о бесплотном: грубый рок,

Соперник мой в любви, поправший веру

В незыблемость основ, в извечность строк,

В провинциальный дух. Треть – по Кольберу,

Две трети от лукавого. И с тем

Уйти, убраться, в полночь раствориться?

Не отомстив ?.. Осиротевших стен

Тревожный призрак сам не прочь отмыться

От скверны. Опрокинутый оскал

Украсил труп любителя кровавых

Забав. На узкой тропке среди скал

Он оступился, осмелев и вправо

Стараясь обогнуть фантом нелепый,

Загородивший звезды и луну,

Дорогу, замок и фамильных склепов

Нагроможденье. К высохшему дну

Прижалась тень, подстерегая звук

Шагов, но лишь побеги дрока

Опутывают сгнивший виадук

И вспомнить цвет увядшего потока

Пытаются. Из пустоты глазниц

Родится пустота пещер и зданий,

Аллей, ведущих в никуда, бойниц,

Рыбацких шхун, забытых в океане,

Вчерашних склок, обид, et cetera.

(Не в силах наше позднее прозренье

Поколебать законченность творенья,

Ведь завтра – продолжение вчера.)

И целесообразностью убит,

Я – лишь плацдарм для философских истин,

А, значит, обречён из всех орбит

Избрать одну, где, поднимая листья,

Бреду по переулкам снов дневных.

Пусть моё место заняли иные,

Пройдут года, и своё счастье в них

Ты обретёшь, мне ж хватит одного:

Прозрачным пламенем в часы ночные

Гореть у изголовья твоего.

 

Последние тайны

 

Первые звуки, последние тайны

Судьбы и руки связали случайно –

Запахи, стоны, сердец притяжение,

Душ камертоны, взаимосближение...

Странные люди грозят разозлённо

Этой причуде заблудших влюблённых...

Чтоб сохраниться в безжалостной вьюге,

Будем молиться и вторить друг другу:

– «Ты – моя сила», – «Ты – моя слабость,

И вдохновение ты, и усталость...»,

– «Ты, как знаменье, ниспослана свыше,

Но, по-земному, желанней и ближе...»,

– «Я растворяюсь в тебе, словно в песне,

В утреннем сне промелькнув бессловесно»,

– «Ты, как мгновенье, легка, и как вечность,

Ты – мой приют на пути в бесконечность...»,

– «Ты – мой корабль, что с волною повенчан,

Ты – моя память, ты – моя встреча...»

С болью, слезами, зубря повторяешь –

Сдашь ли экзамен, найдёшь, потеряешь,

Не отвернёшься на том перепутье

Или споткнешься и руки опустишь?

Цепи разъяты, проиграны битвы,

Смолкнут когда-то и эти молитвы,

Станут фатально предвестьем разлуки

Первые тайны, последние звуки...

Но даже в стужу, под ветры шальные

В танце закружатся судьбы иные,

Снова подхватят и сбудется вечно:

«Ты – моя память, ты – моя встреча...»

 

Зинаиде Гиппиус

 

Которым из имён Вас ни назвать,

Вы явите лишь часть себя, всесущей,

Одни готовы Вас короновать,

Другим Вы – символ доли проклятущей.

Сапфо, Ваш петербуржский барельеф

Парит в веках над северной столицей,

Как Вам, не тесно на Сен-Женевьев?

Вблизи Парижа – горсть родной землицы...

Не жертва, не судья и не пророк

В отдельности, но вместе непременно,

В одной душе – огонь и, между строк,

Безмерный хлад, сжимающий мгновенно,

Сильфида, так загадочен Ваш лик,

Под стать иконным ликам Боттичелли,

Проникшие в Ваш творческий тайник

Жизнь отделить от смерти не сумели...

Русалка, рифмовавшая метель,

Треть жизни о России тосковала,

Там дом Мурузи, словно аппарель

Другой судьбы, поднявшейся в Валгаллу.

Мать–дух–Дух Крайний в Троице святой,

Свободу от России без свободы

Приняв, как рок, как целый мир пустой,

Зажатый подо льдом без кислорода.

И как заклятие слепой судьбе –

В любви к себе, без слёз, без покаянья,

В невидной миру внутренней борьбе,

И в стати, не принявшей увяданья.

Кого-то тешит с Дьяволом родство,

Кому-то по душе Сапфо, Сильфида,

Всего лишь раз вмешалось колдовство:

Январь в Тифлисе, Дмитрий, Зинаида...

 

Пастернак и Съезд

 

Искусству служа, всех мастей и окрасов поэты

Завидуют славе собратьев келейней и строже,

Чем жёнам чужим, чем пайкам и отмене запретов,

Согласно заслугам, а что до не вышедших рожей –

Таким – проработка, донос и с презреньем: «попутчик»,

Ещё повезло, что в строю, а не в пыль истолчённый,

Дробишь себе глыбы словес на ничтожные кучки,

Иль строишь соцлита барак, как простой заключённый...

Да здравствует съезд пролетарской, свободной богемы!

Всем розданы роли – от львов до домашних песчанок,

Ещё не изжиты вполне символизма тотемы,

И где-то в музеях пылятся остовы тачанок,

Но новые песни придумала жизнь, и Поэту

Учиться пришлось: чтоб таким «пережиткам» за партой

Строчить восхитительный бред в заводские газеты

Про строек размах, по стране пусть поездят плацкартой...

Поэт ошарашен котлом пятилеток кипящим,

Но пишет не то, а своё, между строк, по наитию,

Чрез годы откроет он мысли о том, настоящем,

Немногим надёжным соседям по «общежитию»...

Поэт высочайшим решеньем в Президиум призван,

Уже не святоша, а русской словесности светоч,

Ещё бы сработаться с как его... «соцреализмом»,

И можно напутствовать массы в речах и советах,

Тут группа рабочих, стремясь передать эстафету

(Перо словно штык, но и с молотом сходство заметно),

У сцены толпясь, широко улыбнулась Поэту,

Мол, мы тебя знаем, знакомы по снимкам газетным,

Он съездом смущён и, в реальность победы поверив,

Свой голос негромкий, но твёрдый отдав коммунистам,

Схватил молоток у проходчицы, сил не размерив,

Как тот самовар, что у горничной брал гимназистом...

Гудит его голос: «Не жертвуй лицом ради сана,

Не стоит в подобье болонок волкам превращаться,

Смысл счастья – в труде, в исполнении твёрдого плана,

Быть голосом действенной прозы не нужно стесняться... 

Поэзии факта в её первородном упорстве

На наших глазах расцвести суждено неизбежно,

Её сохранить, не испортив в ненужном позёрстве –

Приняв инструмент у сестры, пронеси его нежно...»

Слова заглушат общий хохот и аплодисменты,

Но смысл через годы познав главной прозы Поэта,

Писатели все, метростроевцы, даже студенты,

До самых глубин этой действенной прозой задеты –

«Сквозь ветры свершений, напоенных ядом разлуки,

Как встретиться душам на торных российских дорогах?

Не видно конца непонятной бессмысленной муке,

И чем оправдать эти жертвы Октябрьского рока?» –

И дружно строчат обвиненья поэзии факта,

Пускай эта свора зазря оглушительно лает,

Чтоб книгу закончить, он выжил и после инфаркта,

Теперь же и близкий конец гордеца не пугает.

Придут времена, и в музей, что в квартире Поэта,

Ты в дождь забредёшь ненароком с экскурсией школьной

И выпьешь чайку, самоваром любуясь заветным,

А молот отбойный ржавеет в заброшенной штольне...

 

Простодушной

 

Потомок рода графов Пуатье

(Каналья был слегка сентиментален,

Как всякий истый бард)

Прозрев, твердил: «Не верь галиматье

Возвышенной любви – царицы спален».

...Наш тет-а-тет батально-триумфален,

И вот рассвет, mon ange, – я пунктуален,

Но пренебрёг распахнутостью ставен,

Изъяв из недр колоду сальных карт, –

Француженке-колоде бездна лет,

Мой дед, бывало, ею толстых бриттов,

Что дёргали тузов из эполет,

Чихвостил по щекам,

И шпагой, как на вертел, родовитых

Накалывал придворных фаворитов,

Враз отсекая жала языкам.

Я Ватерлоо разыграл бы с ней,

Что там стриты и даже флеш-рояли?

Устроим круговерть,

Будь с нами трижды битый маршал Ней,

Мы эти флеши сдали бы едва ли,

А если пустобрёхи что-то сдали,

Так гвардия предпочитает смерть!

Те карты прятали в рубашках страны,

На сгибах повторяя очертанья

Их зыбких рубежей,

Валетам-острякам казалось странным,

Что Маргарет за все свои страданья

Лишь Дама. – «Ах, Арман! Но Ваше званье

Досталось без трудов, простым венчаньем,

А был ведь чей-то скромный протеже»…

Нарушена их статность сквозняком,

С упорством Божества творящим хаос

Во славу Естества.

И вот, в одной сорочке, босиком,

Забыв про все приличья и усталость,

Лечу туда, где вороньё связалось

С марьяжной парой узами родства.

Распахнутые окна машут вслед

Подавшейся на юг дрянной колоде…

P.S. Ваш, инженю,

Прямой вопрос таит прямой ответ:

Par manque d’meilleur – и что-то в этом роде,

Игра в любовь – лишь дань столичной моде,

Вот так и Вы осуждены к свободе.

И, впрочем, пусть, ведь я Вас не виню.

 

Философский пароход

 

«Мы этих людей выслали потому,

что расстрелять их не было повода,

а терпеть было невозможно»

Л.Д.Троцкий

 

Сударь, мистер, товарищ, изволите ещё глоток?

Безнаказанно бродят ветра на расшатанном юте,

И пока не осипнет от слёз пароходный свисток,

Предлагаю продолжить беседу в ближайшей каюте.

От случайной Отчизны осталась полоска земли,

Всё сильней её сходство со ржавою бритвой монаха,

Множить сущности всуе – что воду толочь в пыли –

Ничего не устроится сверх умножения праха.

Что ж, багаж наш негуст – башмаки, пара старых кальсон,

Впору зависть питать к пассажирам четвёртого класса,

Ни собак, ни зевак – Петроград погружается в сон,

По ночам здесь пирует тупая разбойничья масса...

Пусть на запад нам выписан литер, ногами в восток

Упереться придётся, и к койке шарфом пристегнуться,

Отряхнём мир насилья, что цепи с измученных ног,

Раз диктует судьба поутру в новом мире проснуться...

Но и там нет покоя изгоям, настойчив Господь

В своём промысле ветру доверить осколки былого,

И, пока ещё держит тепло окаянная плоть,

Для потомков хранится в умах сокровенное слово.

В этом граде-казарме продолжит свой курс изувер,

Что мечтал разлучить с головой философские выи,

От судьбы и его не спасёт именной револьвер,

И от кары небес не прикроют собой часовые.

А пока сквозь дремоту он видит извечный мотив

(Помнишь, как в Верхоленске ты мучился близкой разгадкой?),

Как задержанный мытарь, с ворами свой хлеб разделив,

В тесном склепе томился, глотая обиду украдкой.

Из оливковой рощи призывно звенел соловей,

И ему в унисон настороженно выли собаки,

Словно глаз Асмодея, сияла луна меж ветвей,

Разливая покров изумрудный в удушливом мраке.

Надвигается полночь, настал третьей стражи черёд,

Но забыть о мытарствах мешают треклятые думы,

Невдомёк бедолаге, за что угодил в переплёт,

Не за то ли, что долг исполнял раздражённо-угрюмо,

Шкуры драл с толстосумов, но часто прощал бедноте,

Не за то ли, что дал свой приют чужестранцу-бродяге,

Меж знакомцев хмельных ему место нашёл в тесноте,

И под дождь не пустил, не позволил погибнуть в овраге?

Что твердил этот странник с глазами небесного льна?

Не забыть этот голос, душевно и тихо журчащий –

Будто есть одна страсть, опьяняющая как весна,

Не любовь, ей не страшен огонь и разрыв жесточайший...

Что за страсть? Не расслышал, не зная, как переспросить,

Заслужу это знанье, изведав на собственной шкуре,

Сохрани меня, Боже, прости и ещё раз спаси,

Прозябаю в грехах и мечтах о безгрешной натуре.

…Лев, потомок Давида, в тревоге застыл у окна,

Словно из подземелья всё стонет свисток парохода,

Две России отныне и впредь разделяет стена,

Удаляя последнюю мысль ради «рабской» свободы.

Пусть в сорбоннских архивах сгрызают науки кирпич,

Льву маячит Стамбул под присмотром учтивых чекистов –

Словно лодка Харона, баржа под названьем «Ильич»,

Вслед за мыслью изгонит и души последних марксистов.

Революция - праздник, ей грубый не в масть перманент.

Диктатура ликует, пусть помнится праздничный вечер,

Жаль, отсрочили казнь – ГПУ упустило момент,

В пресловутом отеле Бристоль назначавшее встречу.

Не сойтись им в Париже – что жертвам делить с палачом?

И в Берлине не выйти вразрез марширующим ротам.

Неприветлив Мадрид, там свой бунт бьёт кипящим ключом,

Не до диспутов жарких голодным испанским сиротам.

В Койоакане был шанс, но вмешался Кремлёвский тиран,

Смысл в жизни твоей, коль она не сгодилась тирану?

Власть сильнее любви – вам докажет любой ветеран,

Что не сгнил в лагерях, завещая брильянты Гохрану,

Кто-то верит в судьбу, мол, у тайны готовый ответ –

Смерть любовь побеждает, рассудит всех пламень бесовский,

Уплывает в бессмертье, дымя, пароход философский,

И, сжигая в погоне часы, век торопится вслед.

 

Пианистка

 

Сонату я не понял, но игра г-жи Сван

привела меня в восторг.

Марсель Пруст

 

Пианистка из фраз составляла сонату,

Обрывая крещендо стаккатным туше,

За окном кто-то щедрый разбрасывал вату,

Лунной кошкой скребя по застывшей душе.

Как ты чудно играла... В манто, пеньюаре,

В легком облаке из лепестков хризантем...

Я был тоже, пожалуй, в тот вечер в ударе,

Не съезжая привычно с излюбленных тем,

Я Вольтера, Гольбаха, Руссо, Дидерота

Между роббером и переменой сигар,

Очищая от двухвекового налёта,

В центр модной беседы слегка продвигал.

На портретах задумчиво лики тянулись,

Словно тени от сосен в Булонском лесу,

Помнишь, как над аллеей платаны сомкнулись,

Солнце в ветках сплетённых держа на весу?

Как ты прятала взгляд в переливах букета! –

Летний сад туберозами благоухал –

В лёгком платьице, вышитом из маркизета,

Твой ребёнок румяный меж грядок порхал...

Мы о чувствах шептали и в клятвах поспешных

Находили усладу, не веря в судьбу,

После нескольких па, неизменно успешных,

Ты у грота в тени прекратила борьбу.

Через год в Хайдельберге предавшись наукам,

Меж страниц твои письма я верно хранил,

Через два, обучившись нехитрым кунштюкам,

Заскучал, и весь год забавлялся и пил.

Вот он, милый разрез окон вашей усадьбы,

Но ничто не тревожит покой вечеров,

Дуб, посаженный в год вашей памятной свадьбы,

Облетел и согнулся под гнётом ветров.

Также вдруг облетело семейное древо:

Муж твой бедный под Ипром схоронен во рву –

Доброволец, неясным охваченный гневом –

Ну а ты, не дождавшись, склонила главу

И ушла в монастырь... или за океаном

Ты блестящая вамп на Восьмой авеню,

Как тебе не смеяться над нашим романом,

Разве ты ещё помнишь мою болтовню?

 

...Не студент я давно, и виски поседели,

Но в студентку влюблён и большой театрал,

На бульваре Клиши возле той карусели

Под дождём мы вбежали в случайный подвал,

Там крутили кино, и, прижавшись в испуге,

На экран моя спутница вперила взгляд,

Только редкая публика с местной округи

Нам кивала, покуда мы шли в первый ряд.

Фильм порядком зачах, и потуги тапёра

Разбудить кинозал разбивались о борт,

Что я слышу? Иль это игра гастролёра?

Здесь в подвале и вдруг виртуозный аккорд?

У тапёрши – всё те же знакомые руки,

Те же волосы, только в пучке с сединой,

Тело грузно томилось под дивные звуки,

И затылком молило: останься со мной...

Что же это? Не сон? Никуда не исчезнув,

Память тешит нас треском чужого костра,

Все дороги когда-нибудь сходятся в бездну,

Я студентке шепнул: дождь прошёл, нам пора.

Прочь, на воздух, из затхлого пошлого мира,

Дай мне руку, дитя, нет дороги назад!

Ты дрожишь, что ж, заглянем к «Шатле» на «Зефира»?

Или вот что: поедем, мон анж, в летний сад!