Андрей
Яковлев

Клетки

«Посмотришь на прилавок, облизнёшься, слюну проглотишь – и уйдёшь из магазина…» –

так плакалась какая-то старуха соседке в переполненной маршрутке.

Та слушала внимательно, держа на сомкнутых коленях клеть корзины,

где жалобно орала что-то кошка, которой было жутко – бесконечно.

«А пенсия такая, что с неё заплатишь за квартиру и не знаешь как дотянуть до следующей...»;

«А я – давно уже решила, что помру, – и слава Богу... мне хужей не будет...» –

старуха продолжала говорить, без слёз рыдая в тишине гнетущей,

которую лишь кошка нарушала, не знавшая куда её везут.

Народ молчал. Старуха говорила о мёртвом сыне, о больной невестке…

О том, что стаж её – за пятьдесят… не подтвердить… О ценах на лекарства…

Ей было всё равно, что все молчат и слушают… И ехала как в клетке

в маршрутке той, везущей в неизвестность её и кошку, плачущих от страха.

Мостки...

Не очень долго и не очень много

До отдыха последнего идти...

В. Шефнер

Построил. Посадил. Зачал.

(И воспитал, конечно, тоже.)

Теперь всё это подытожа,

пришла пора искать причал.

Искать уютный дебаркадер

у берега большой реки

и перебрасывать мостки –

дорогой к будущей ограде.

И делать их с душой, прочней –

затем, чтоб провожавшим лицам

назад к реке легко спуститься

и дальше... дальше... – плыть по ней.

Игра в бисер

Ну кому он, скажи, нужен –

твой стишок, что написан ночью?

Никому. И тебя, мужа,

укорят, что не спал – точно.

Друг прочтёт – и забудет тут же

(другу проза и кино ближе).

А в сети есть стихи лучше…

И на полках твоих книжных.

И, конечно, – игра в бисер.

Только бисер тот – дар божий.

Нынче время больших чисел.

Время стало людей дороже –

расплодились… А время сжато,

и потрескивает пружина.

Чтоб стихи сочинять, надо

аскетичным быть и двужильным.

Аскетичность – полёт птичий.

И цветы. И роса в поле.

Синтез чувства и безразличия

в маске слов. А слова – с болью.

Вот и делишься этой болью.

Мечешь бисер и сеешь бисер

с мыслью: в петлю залезть, что ли?

Или, может, в висок – выстрел?

Сколько их, кто решил проститься,

бисер свой разбросав без счёта!

Здесь остались роса, птица…

Там привратник, засов, ворота…

Там упрёк: не ценил Дар мой,

разорвавший твой мозг – в клочья…

…И кирпич там в стене Храма –

тот стишок, что ты стёр ночью.

Пацанам восьмидесятого года…

Забыты биссектрисы с медианами –

свой школьный срок сегодня отмотал.

Мы с пацанами пьём Агдам стаканами,

забравшись в полусумрачный подвал.

Мы пропиваем наше ученичество,

семь долгих лет, что просидели мы,

руководимы классной истеричкою

(так историчку звали пацаны).

Нам полюсы, экваторы и тропики

отныне изучать путём иным.

Оковы сбросим школьной педагогики,

но НВП мы – поблагодарим.

Нас ждёт Афган, с горами и селеньями –

уже полгода всё предрешено.

И мы сидим и пьём в прошедшем времени…

не зная, что закончилось оно.

старый будильник…

старый будильник

сломан стоит на окне

призраком детства

звонкий когда-то

нынче почти молчалив

тикает хрипло

он мне не нужен теперь

время иное

нынче мобильник со мной

детства могильщик

старый будильник

днём забываю тебя

но почему-то

каждое утро

хочется мне приласкать

сонной рукою

стёртую кнопку твою

неисчислимо

было касаний её

в детские годы

старый будильник

я прикасаюсь к тебе

словно к младенцу

я тот младенец

идти...

…идти от двери и до двери

в немом предчувствии беды,

но всё-таки в награду веря, –

нести в руке стакан воды…

…идти под небом тёмно-синим,

где собирается гроза;

осознавать своё бессилье, –

и всё же не смотреть назад…

…идти упорно и спокойно,

сбивая ноги по пути,

и, чувствуя, как это больно, –

наперекор всему, идти…

…идти с рождения до смерти, –

так, словно ты с письмом гонец

без адресата на конверте…

и вот, добраться, наконец! –

чтоб там, забыв, что жизнь жестока,

уснуть легко в Его горсти…

и чтоб для нового истока

чуть-чуть воды преподнести.

Сборы

Она шутила. И, меняя тон,

о чём-то важном говорила в телефон.

Ворчала и бранилась понарошку…

Закладывала в сумку тапки, плед…

Но вот, увидев, что он собран и одет,

произнесла: – Присядем на дорожку?

– Присядем на дорожку?.. Он присел, –

и словно в прошлое своё взглянул в прицел, –

и вспомнились события и лица…

Его ждала больница. И такси

с включённым счётчиком стояло – отвезти

туда, откуда он не возвратится.

Грядёт

…и тогда соблазнятся многие ... и возненавидят

друг друга ... и прельстят многих...

Мф. 24:11-12

Тянет запахом полыни от реки.

С неба льются предзакатные дожди.

– Ты ребёнка Лучезарным нареки...

– О крещении ты думать подожди...

Этот клёкот, этот шёпот, этот стон

донимает ежесуточностью слов:

– Будет к славе и величию рождён...

– Принесёт намного больше, чем любовь...

– Твой возлюбленный не знает слова стыд...

– Если молодость, то значит много сил...

– Если искренняя страсть, то бог простит,

а возлюбленный за всё уже простил...

По ночам ей снятся отблески костра.

По ночам ей снится вечная война.

И химера шепчет сладкое: – Сестра,

твой ребёнок это счастье, не вина...

Монастырь, и рядом с церковью погост.

Трижды в сутки колокольный перезвон.

Настоятельница, сёстры, строгий пост.

Неизбежность, что прогонят скоро вон.

И молчание, которое гнетёт.

И отчаянье от тяготы молитв.

И ребёнок, что внутри неё растёт

и пока что признаваться не велит.

Но никто уже не сможет удержать

этот рвущийся наружу тёмный страх.

На невидимое лезвие ножа

человечество летит – на всех парах.

Всё темнее времена и всё страшней!

И безбожие всё более в цене.

Под насмешливое ржание коней

люди гибнут в необъявленной войне.

Но пока ещё бессилен карапуз,

в чреве матери алкая пустоту,

Ты готовься возвратиться, Иисус! –

здесь всё меньше неподкупных на посту...

Тянет запахом полыни от реки...

___________

По некоторым представлениям, Антихрист

родится от монахини, нарушившей обет.

Имя «Лучезарный» более чем подходит

Антихристу, указывая на его связь с отцом,

Люцифером, светоносным сыном зари,

падшим ангелом, отождествляемым с Сатаной.

Ожидание второго пришествия Христа

непосредственно связано с появлением Антихриста.

Палыч

Пал-Палыч живёт в аптеке –

жена его «чёртов доктор».

Ещё он живёт в сарае –

там гвозди и кузов «Волги».

Супруга, Тамар-Петровна,

живёт в гараже у мужа.

А летом живёт на грядке

той дачи, что спит в овраге.

Их Петька – «способный мальчик»,

но «олух, каких не сыщешь» –

питается интернетом,

где можно дрочить ночами.

Всё это на фоне дома,

который пробит подъездом,

окрашенным синим цветом,

собаками и котами.

При доме живут деревья

в облезлых чугунных юбках,

под тусклым кислотным небом,

а небо блюёт заводом.

Вокруг затаился город,

живущий дорожкой в парке

и урнами у скамеек.

А в парке живут поэты –

они там вкушают вечность.

Глаза их закрыты настежь.

И пишут они о небе,

о звёздах, дожде, деревьях,

о доме, прекрасных чувствах…

На Палыча им насрать.

О Гавриле и о поэте

Гаврила был мастеровит –

что хлеб испечь, что баньку сладить…

Сейчас о жизни говорит,

на собеседника не глядя.

А собеседник, – «городской», –

молчит. И слушает Гаврилу.

Они сидят в корчме пустой,

где встретились, разговорились…

Гаврила всё про старину

да про рабочие уменья…

А что рассказывать ему?

Как не убили при Мукдене?

Как сын ушёл – и нет его?

Что жизнь – не жизнь была, темница?

Что нынче хочет одного –

напиться вусмерть и забыться?

А городской («Поэт!», – сказал)

в тетради что-то пишет ловко…

И щурятся его глаза…

Он тоже пьёт. И ту же водку.

Гаврила выстроит свой дом.

В тридцатом будет раскулачен.

Вернётся в тридцать пятом он.

Зимой замёрзнет, псом бродячим.

Поэт помрёт на Колыме.

В тридцать восьмом пойдёт этапом,

прибудет в лагерь по весне, –

и в воду навернётся с трапа.

А вот известные стишки,

плодя обилие пародий

(всех так и тянет пошутить), –

живут и здравствуют в народе.

Память

Давиду Самойлову посвящается...

Я зарастаю памятью,

Как лесом зарастает пустошь...

Д. Самойлов, Память

По многолесью памяти моей –

гуляет осень: старые деревья

стоят безлистны. Жёлтая листва

на тропках – утопает в грязных лужах.

И вовсе не деревья, а кусты

с недавних пор заполонили пустошь. Снег

всё чаще допадает до земли

и покрывает землю… А «однажды»

в зачинах сказок – изменились на

безликие и мёртвые «когда-то».

У памяти есть квота и цена.

Она сама – ни в чём не виновата.

И мощь её – в сплетении усилий,

с которыми мы дар её ценили,

с которыми её мы охраняли…

Когда мы с ней знакомили детей, –

а мы знакомили! – то проступали в ней

казалось бы забытые детали

и наполняли жизнью старый лес.

Так что со мной?! Больнее нет вопроса.

А времени осталось чуть!..  в обрез!.. –

хоть семечко спасти, цветок, отросток…

укрыть плоды в чужие закрома…

По многолесью памяти – разгуливает осень.

И близится бескрайняя зима.

Шаман…

Шаману ы-Ылшу снится сон:

узколицый стреляет в серебряного оленя.

Тот взлетает над стойбищем, невесом,

и истекает чёрным семенем,

которое заливает пушистый снег.

Слышатся крики «Нафта! Нафта!»

Огромный, злобно хохочущий человек

садится в гигантский красный трактор…

…Ы-Ылш просыпается. Тишина.

В яранге чад и прогорклый запах.

Дети оленя переселяются на

людный, чужой и далёкий запад,

оставляя могилы предков, хранивших род,

знакомые сопки… Шаман садится…

Шкура оленя, закрывающая вход,

отброшена в сторону. Узколицый.

Он говорит: «Твой черёд… пойдём.

Деньги выданы. Что теряем?..»

Ы-Ылш поднимает своё ружьё.

Ы-Ылш стреляет.

Кхар’даг

На старом лодочном причале

ел сыр и запивал вином…

А в голове слова стучали,

как надоевший метроном.

Одно-единственное слово

крутило мыслей кавардак

и повторялось снова, снова –

кхар’даг, кхар’даг, кхар’даг, кхар’даг…

А солнце подходило к краю.

Был фиолетовым закат.

Он понимал, что умирает.

Но был тому бездумно рад.

Кхар’даг, кхар’даг – стучало сердце.

Кхар’даг, кхар’даг – сгущался мрак.

И две собаки по соседству

ритмично тявкали: «Кхар’даг!»

И смерть пришла с безумным взглядом.

И властно повлекла во тьму…

«Кхар’даг!» – той тьме сумел сказать он.

«Кхар’даг!» – ответили ему.

На тему реинкарнации...

По факту завершенья смерти –

ждёт воплощение судьбы.

К примеру, офисные клерки

реинкарнируют в грибы.

Они растут, плетут грибницы…

И в послесмертии своём

кто мухомором утвердится,

кто сыроежкой, кто груздём.

А для детей судьба другая –

в раю цветами расцветут,

чтоб вдоволь насладиться раем –

и снова оказаться тут.

Палач в клопа ревоплотится,

и хорошо бы – навсегда.

Ну а поэт, наверно, в птицу –

кто в попугая, кто в дрозда,

кто в соловья, а кто в фазана…

А я, талантом невелик,

воробышком обычным стану.

Чирик-чирик, чирик-чирик.

Запахи красного цвета

Здесь не слышно ни крика, ни стона.

Здесь земля тишиною согрета.

Только небо над полем бездонно.

Только запахи красного цвета.

Только солнце и пепельный ветер

выжигают поникшие травы.

Здесь земля, тишиною согрета,

пропиталась кровавой отравой.

Здесь к земле не приложишь ладони,

чтоб не тронуть костей человечьих.

Только небо над полем бездонно –

и не помнит кровавую сечу.

Здесь не слышно ни крика, ни стона.

Всё забылось, всё кануло в Лету.

Только маков кровавы бутоны.

Только запахи красного цвета.