Клетки
«Посмотришь на прилавок, облизнёшься, слюну проглотишь – и уйдёшь из магазина…» –
так плакалась какая-то старуха соседке в переполненной маршрутке.
Та слушала внимательно, держа на сомкнутых коленях клеть корзины,
где жалобно орала что-то кошка, которой было жутко – бесконечно.
«А пенсия такая, что с неё заплатишь за квартиру и не знаешь как дотянуть до следующей...»;
«А я – давно уже решила, что помру, – и слава Богу... мне хужей не будет...» –
старуха продолжала говорить, без слёз рыдая в тишине гнетущей,
которую лишь кошка нарушала, не знавшая куда её везут.
Народ молчал. Старуха говорила о мёртвом сыне, о больной невестке…
О том, что стаж её – за пятьдесят… не подтвердить… О ценах на лекарства…
Ей было всё равно, что все молчат и слушают… И ехала как в клетке
в маршрутке той, везущей в неизвестность её и кошку, плачущих от страха.
Мостки...
Не очень долго и не очень много
До отдыха последнего идти...
В. Шефнер
Построил. Посадил. Зачал.
(И воспитал, конечно, тоже.)
Теперь всё это подытожа,
пришла пора искать причал.
Искать уютный дебаркадер
у берега большой реки
и перебрасывать мостки –
дорогой к будущей ограде.
И делать их с душой, прочней –
затем, чтоб провожавшим лицам
назад к реке легко спуститься
и дальше... дальше... – плыть по ней.
Игра в бисер
Ну кому он, скажи, нужен –
твой стишок, что написан ночью?
Никому. И тебя, мужа,
укорят, что не спал – точно.
Друг прочтёт – и забудет тут же
(другу проза и кино ближе).
А в сети есть стихи лучше…
И на полках твоих книжных.
И, конечно, – игра в бисер.
Только бисер тот – дар божий.
Нынче время больших чисел.
Время стало людей дороже –
расплодились… А время сжато,
и потрескивает пружина.
Чтоб стихи сочинять, надо
аскетичным быть и двужильным.
Аскетичность – полёт птичий.
И цветы. И роса в поле.
Синтез чувства и безразличия
в маске слов. А слова – с болью.
Вот и делишься этой болью.
Мечешь бисер и сеешь бисер
с мыслью: в петлю залезть, что ли?
Или, может, в висок – выстрел?
Сколько их, кто решил проститься,
бисер свой разбросав без счёта!
Здесь остались роса, птица…
Там привратник, засов, ворота…
Там упрёк: не ценил Дар мой,
разорвавший твой мозг – в клочья…
…И кирпич там в стене Храма –
тот стишок, что ты стёр ночью.
Пацанам восьмидесятого года…
Забыты биссектрисы с медианами –
свой школьный срок сегодня отмотал.
Мы с пацанами пьём Агдам стаканами,
забравшись в полусумрачный подвал.
Мы пропиваем наше ученичество,
семь долгих лет, что просидели мы,
руководимы классной истеричкою
(так историчку звали пацаны).
Нам полюсы, экваторы и тропики
отныне изучать путём иным.
Оковы сбросим школьной педагогики,
но НВП мы – поблагодарим.
Нас ждёт Афган, с горами и селеньями –
уже полгода всё предрешено.
И мы сидим и пьём в прошедшем времени…
не зная, что закончилось оно.
старый будильник…
старый будильник
сломан стоит на окне
призраком детства
звонкий когда-то
нынче почти молчалив
тикает хрипло
он мне не нужен теперь
время иное
нынче мобильник со мной
детства могильщик
старый будильник
днём забываю тебя
но почему-то
каждое утро
хочется мне приласкать
сонной рукою
стёртую кнопку твою
неисчислимо
было касаний её
в детские годы
старый будильник
я прикасаюсь к тебе
словно к младенцу
я тот младенец
идти...
…идти от двери и до двери
в немом предчувствии беды,
но всё-таки в награду веря, –
нести в руке стакан воды…
…идти под небом тёмно-синим,
где собирается гроза;
осознавать своё бессилье, –
и всё же не смотреть назад…
…идти упорно и спокойно,
сбивая ноги по пути,
и, чувствуя, как это больно, –
наперекор всему, идти…
…идти с рождения до смерти, –
так, словно ты с письмом гонец
без адресата на конверте…
и вот, добраться, наконец! –
чтоб там, забыв, что жизнь жестока,
уснуть легко в Его горсти…
и чтоб для нового истока
чуть-чуть воды преподнести.
Сборы
Она шутила. И, меняя тон,
о чём-то важном говорила в телефон.
Ворчала и бранилась понарошку…
Закладывала в сумку тапки, плед…
Но вот, увидев, что он собран и одет,
произнесла: – Присядем на дорожку?
– Присядем на дорожку?.. Он присел, –
и словно в прошлое своё взглянул в прицел, –
и вспомнились события и лица…
Его ждала больница. И такси
с включённым счётчиком стояло – отвезти
туда, откуда он не возвратится.
Грядёт
…и тогда соблазнятся многие ... и возненавидят
друг друга ... и прельстят многих...
Мф. 24:11-12
Тянет запахом полыни от реки.
С неба льются предзакатные дожди.
– Ты ребёнка Лучезарным нареки...
– О крещении ты думать подожди...
Этот клёкот, этот шёпот, этот стон
донимает ежесуточностью слов:
– Будет к славе и величию рождён...
– Принесёт намного больше, чем любовь...
– Твой возлюбленный не знает слова стыд...
– Если молодость, то значит много сил...
– Если искренняя страсть, то бог простит,
а возлюбленный за всё уже простил...
По ночам ей снятся отблески костра.
По ночам ей снится вечная война.
И химера шепчет сладкое: – Сестра,
твой ребёнок это счастье, не вина...
Монастырь, и рядом с церковью погост.
Трижды в сутки колокольный перезвон.
Настоятельница, сёстры, строгий пост.
Неизбежность, что прогонят скоро вон.
И молчание, которое гнетёт.
И отчаянье от тяготы молитв.
И ребёнок, что внутри неё растёт
и пока что признаваться не велит.
Но никто уже не сможет удержать
этот рвущийся наружу тёмный страх.
На невидимое лезвие ножа
человечество летит – на всех парах.
Всё темнее времена и всё страшней!
И безбожие всё более в цене.
Под насмешливое ржание коней
люди гибнут в необъявленной войне.
Но пока ещё бессилен карапуз,
в чреве матери алкая пустоту,
Ты готовься возвратиться, Иисус! –
здесь всё меньше неподкупных на посту...
Тянет запахом полыни от реки...
___________
По некоторым представлениям, Антихрис
т родится от монахини, нарушившей обет.
Имя «Лучезарный» более чем подходи
т Антихристу, указывая на его связь с отцом,
Люцифером, светоносным сыном зари,
падшим ангелом, отождествляемым с Сатаной.
Ожидание второго пришествия Христа
непосредственно связано с появлением Антихриста.
Палыч
Пал-Палыч живёт в аптеке –
жена его «чёртов доктор».
Ещё он живёт в сарае –
там гвозди и кузов «Волги».
Супруга, Тамар-Петровна,
живёт в гараже у мужа.
А летом живёт на грядке
той дачи, что спит в овраге.
Их Петька – «способный мальчик»,
но «олух, каких не сыщешь» –
питается интернетом,
где можно дрочить ночами.
Всё это на фоне дома,
который пробит подъездом,
окрашенным синим цветом,
собаками и котами.
При доме живут деревья
в облезлых чугунных юбках,
под тусклым кислотным небом,
а небо блюёт заводом.
Вокруг затаился город,
живущий дорожкой в парке
и урнами у скамеек.
А в парке живут поэты –
они там вкушают вечность.
Глаза их закрыты настежь.
И пишут они о небе,
о звёздах, дожде, деревьях,
о доме, прекрасных чувствах…
На Палыча им насрать.
О Гавриле и о поэте
Гаврила был мастеровит –
что хлеб испечь, что баньку сладить…
Сейчас о жизни говорит,
на собеседника не глядя.
А собеседник, – «городской», –
молчит. И слушает Гаврилу.
Они сидят в корчме пустой,
где встретились, разговорились…
Гаврила всё про старину
да про рабочие уменья…
А что рассказывать ему?
Как не убили при Мукдене?
Как сын ушёл – и нет его?
Что жизнь – не жизнь была, темница?
Что нынче хочет одного –
напиться вусмерть и забыться?
А городской («Поэт!», – сказал)
в тетради что-то пишет ловко…
И щурятся его глаза…
Он тоже пьёт. И ту же водку.
Гаврила выстроит свой дом.
В тридцатом будет раскулачен.
Вернётся в тридцать пятом он.
Зимой замёрзнет, псом бродячим.
Поэт помрёт на Колыме.
В тридцать восьмом пойдёт этапом,
прибудет в лагерь по весне, –
и в воду навернётся с трапа.
А вот известные стишки,
плодя обилие пародий
(всех так и тянет пошутить), –
живут и здравствуют в народе.
Память
Давиду Самойлову посвящается...
Я зарастаю памятью,
Как лесом зарастает пустошь...
Д. Самойлов, Память
По многолесью памяти моей –
гуляет осень: старые деревья
стоят безлистны. Жёлтая листва
на тропках – утопает в грязных лужах.
И вовсе не деревья, а кусты
с недавних пор заполонили пустошь. Снег
всё чаще допадает до земли
и покрывает землю… А «однажды»
в зачинах сказок – изменились на
безликие и мёртвые «когда-то».
У памяти есть квота и цена.
Она сама – ни в чём не виновата.
И мощь её – в сплетении усилий,
с которыми мы дар её ценили,
с которыми её мы охраняли…
Когда мы с ней знакомили детей, –
а мы знакомили! – то проступали в ней
казалось бы забытые детали
и наполняли жизнью старый лес.
Так что со мной?! Больнее нет вопроса.
А времени осталось чуть!.. в обрез!.. –
хоть семечко спасти, цветок, отросток…
укрыть плоды в чужие закрома…
По многолесью памяти – разгуливает осень.
И близится бескрайняя зима.
Шаман…
Шаману ы-Ылшу снится сон:
узколицый стреляет в серебряного оленя.
Тот взлетает над стойбищем, невесом,
и истекает чёрным семенем,
которое заливает пушистый снег.
Слышатся крики «Нафта! Нафта!»
Огромный, злобно хохочущий человек
садится в гигантский красный трактор…
…Ы-Ылш просыпается. Тишина.
В яранге чад и прогорклый запах.
Дети оленя переселяются на
людный, чужой и далёкий запад,
оставляя могилы предков, хранивших род,
знакомые сопки… Шаман садится…
Шкура оленя, закрывающая вход,
отброшена в сторону. Узколицый.
Он говорит: «Твой черёд… пойдём.
Деньги выданы. Что теряем?..»
Ы-Ылш поднимает своё ружьё.
Ы-Ылш стреляет.
Кхар’даг
На старом лодочном причале
ел сыр и запивал вином…
А в голове слова стучали,
как надоевший метроном.
Одно-единственное слово
крутило мыслей кавардак
и повторялось снова, снова –
кхар’даг, кхар’даг, кхар’даг, кхар’даг…
А солнце подходило к краю.
Был фиолетовым закат.
Он понимал, что умирает.
Но был тому бездумно рад.
Кхар’даг, кхар’даг – стучало сердце.
Кхар’даг, кхар’даг – сгущался мрак.
И две собаки по соседству
ритмично тявкали: «Кхар’даг!»
И смерть пришла с безумным взглядом.
И властно повлекла во тьму…
«Кхар’даг!» – той тьме сумел сказать он.
«Кхар’даг!» – ответили ему.
На тему реинкарнации...
По факту завершенья смерти –
ждёт воплощение судьбы.
К примеру, офисные клерки
реинкарнируют в грибы.
Они растут, плетут грибницы…
И в послесмертии своём
кто мухомором утвердится,
кто сыроежкой, кто груздём.
А для детей судьба другая –
в раю цветами расцветут,
чтоб вдоволь насладиться раем –
и снова оказаться тут.
Палач в клопа ревоплотится,
и хорошо бы – навсегда.
Ну а поэт, наверно, в птицу –
кто в попугая, кто в дрозда,
кто в соловья, а кто в фазана…
А я, талантом невелик,
воробышком обычным стану.
Чирик-чирик, чирик-чирик.
Запахи красного цвета
Здесь не слышно ни крика, ни стона.
Здесь земля тишиною согрета.
Только небо над полем бездонно.
Только запахи красного цвета.
Только солнце и пепельный ветер
выжигают поникшие травы.
Здесь земля, тишиною согрета,
пропиталась кровавой отравой.
Здесь к земле не приложишь ладони,
чтоб не тронуть костей человечьих.
Только небо над полем бездонно –
и не помнит кровавую сечу.
Здесь не слышно ни крика, ни стона.
Всё забылось, всё кануло в Лету.
Только маков кровавы бутоны.
Только запахи красного цвета.
© Андрей Яковлев, 2016-2021.
© 45-я параллель, 2021.