Омелас. Встреча
1.
Они покидают Омелас,
идут все дальше и дальше
они уходят во тьму
и никогда более не возвращаются...
Урсула Ле Гуин
Уходящие из Омеласа
...Сначала потрясение... Оно
меняет распорядок сытой жизни:
мешает спать и бодрствовать. Кошмар,
который ни отбросить не дано,
ни утопить в спасительном цинизме –
в судьбу вонзает перпендикуляр.
Цена за безмятежность высока.
Конечно, в неизвестность не хотелось,
но жить как прежде – просто не моглось.
И вот – дорога прочь из тупика:
прощай навек, пленительный Омелас,
прогнивший счастьем призрачным насквозь.
* * *
Они случайно встретились в пути
и молча посмотрели друг на друга
Всё понимая, каждый пилигрим
хотел быстрей другого обойти
(возможно, от смущенья иль испуга)
и позабыть про встреченного им.
* * *
И – разошлись. Давно не слышен плач,
но память теребит и тянет душу:
ребёнок в муках... радость горожан.
Омеласу не нужен ни палач,
ни адвокат Омеласу не нужен,
пока блаженство люди ищут там.
2.
С тех пор все тянутся передо мною
глухие, кривые окольные тропы...
Акико Ёсано
...Сначала информация... Она
приводит в замешательство. И к цели –
сменить текущий на иной уклад.
И в сладких снах – мечта, а не цена:
её нормаль сменяет параллели,
которым безразличен результат.
Цена, конечно, высока, но он
готов с ней согласиться ради счастья
(всё, безусловно, детям и жене)
И вот уже в дорогу снаряжён,
пришла пора с соседями прощаться,
Омелас ждёт, доступный по цене.
* * *
Они случайно встретились в пути
и молча посмотрели друг на друга
Всё понимая, каждый пилигрим
хотел быстрей другого обойти
(возможно от смущенья иль испуга)
и позабыть про встреченного им.
* * *
И – разошлись. Всё ближе, всё слышней
извечный праздник счастья, совершенства,
любовь, довольство, творчество, покой.
Всё ближе тот, чья беспросветность дней
оплачивает массовость блаженства,
не знающий, что жертвует собой.
Свет мой зеркальце...
Свет мой зеркальце, помолчи.
Я и сам всё прекрасно вижу:
стал короче фитиль свечи
и к подсвечнику пламя ближе.
Догорает свеча моя…
испаряется понемногу…
Я всё чаще шучу, что я
по частям поднимаюсь к Богу.
И тревожит удел души –
не сохранность красот наружных…
Свет мой зеркальце, не спеши
откровенничать мне… не нужно…
Не нужны мне твои слова.
Я и сам без тебя всё знаю.
Свечка тает… душа жива…
значит, я не бесследно таю.
В кофейне...
Веснушчатая девочка с косичками
сидит в кафе. Пьёт кофе по-восточному.
За стойкой бармен трёт бокал с отчаяньем
галерника при каторжном весле.
И я в углу… и кофе пью с корицею,
пытаясь приглушить свои эмоции.
А канарейка в клетке надрывается
и память пробуждает всё властней.
Всё было так же: бармен, клетка, девочка.
Косички и веснушки. Столь же сумрачно.
За стойкою бутылочки, флакончики
и прочие кофейные дела.
...Тогда сидели вместе. Было весело,
смотрели друг на друга нежно, ласково.
Казалось бы – погасло и потускло всё...
К чему бы птичка в клетке ожила?
Прощальная песнь благодарного носорога
Спасибо, дерево, тебе,
что на пути моём попалось...
Но челюсть всё же – не сломалась.
Спасибо, дерево, тебе...
Спасибо и тебе, стена!
Непрочною мне показалась,
а ты из камня сложена...
Но челюсть снова не сломалась!
Спасибо и тебе, река!
Твои крутые берега
не так трудны... Но я пытался –
их – «в мах один»... Пусть нахлебался,
но жив я всё-таки остался –
ты пожалела дурака...
Спасибо и тебе, стрелок,
хоть ты, тем выстрелом с пригорка,
меня сбил с ног,
оттяпал рог –
и сделал из него настойку,
продлить которой позже смог
свой, тоже незавидный, рок…
За то спасибо, что лежу
не в луже я, а на пляжу.
Что мухи со своим «жу-жу»
на нервах больше не играют.
И что гиены не кричат,
а молча ноги доедают.
Спасибо всем!
Друзьям моим, моим врагам, тебе, природа!
Какое скопище народа
настойку выпьет «из меня»
(точнее, из былого рога) –
и будет жить! Детей рожать…
Их наберутся – легионы!
А я всё буду здесь лежать...
Без рога… Кости обелёны…
И буду, молча, Бога ждать.
Два старика...
И с бессмысленной улыбкой
Вспять глядишь, жесток и слаб,
Словно зверь, когда-то гибкий,
На следы своих же лап.
О. Мандельштам. Век
«Там каждый тоже уникален, – подумал Бог, –
а тут сидишь на пьедестале…
и одинок.
А ведь растёт мое наследство! Возьму отгул,
пойду, спущусь…" Он встал. Оделся.
И вниз шагнул.
А в это время, на скамейке, вблизи реки –
сидел старик, лицом библейский.
Глаза сухи.
И улыбался он, беззлобно, из-под морщин.
И вспоминал себя, былого.
И был один.
…
И был портал… и вышел некто – в сиянье крыл.
И два вопроса, два ответа:
«Грешил?..» – «Грешил».
И было всё-то как в Начале: текла река,
сидели… и – пока молчали
два старика.
Она ждала любви...
Она ждала любви, как лета бабьего
природа ждёт, отведав холода
осенних утомительных ночей.
Не столько одиночество – масштаб его
всерьёз пугал: уже не молода
и стыдно на деревне быть ничьей.
А на деревне – пили самогон,
дрались, работали на ферме и на поле.
По вечерам ходили в клуб гурьбой.
И было вроде времени вагон
за много лет сойтись хоть с кем-то, что ли…
И стать как все – хозяйкой и рабой.
Любви ждала не плотской. Эта грань её –
решалась: заходили мужики
и оставались на ночь. Не гнала.
Иные после врали с придыханием,
что переспать с училкой – пустяки
и хвастались, что «наконец – дала».
А ведь когда приехала сюда –
ей всё понравилось: деревня, лес, озёра…
Вот только люди – сколько можно пить?
А глупых разговоров череда
столь отвратительна, что надоела вскоре –
и оказалось: некого любить.
И как-то раз, когда луна печальная
смотрела на ночную пустоту
и преломлялась в треснутом стекле –
она решила, видно от отчаянья –
всем ожиданьям подвести черту…
Её нашли, висящую в петле.
Мы приспособимся...
Мы приспособимся так жить...
Нас будет полнить постоянство,
порядок, бытовое пьянство,
кота начнём боготворить...
Мы приспособимся так жить.
Любить кого-то – «просто будем»,
и дни, потоком вечных буден,
мы будем вместе проводить...
Мы приспособимся так жить.
А страсть, потерянная где-то,
невосполнимостью ответа
не будет душу бередить...
Мы приспособимся так жить.
И души нам наполнит счастье;
«потери – опыт, тлен, ненастье» –
так, часто, будем говорить.
Мы приспособимся так жить...
И, вроде, ничего плохого,
коль мы, в принятии такого –
сумеем молодость забыть...
Мы приспособимся так жить?
В равнодушном и пыльном городе, в котором...
Ты забыла деревню, затерянную в болотах.
И. Бродский
В равнодушном и пыльном городе, в котором
занавески уступили окна однотонным шторам,
где утром разбудит не петух, не трактор,
а перестук каблуков по асфальту –
с ощущением жизни в тире –
ты лишь тень в многоквартирном мире.
И тебе оттуда не убежать, не скрыться.
Ты стремишься… но вереница
рокировок чувств на фоне перемещений
твоих мужей и подруг, смен помещений,
фотографий на стенах, собачек, нарядов –
лишь непрерывное селфи… Оно тебе – надо?
В городской этажерке – много пустого места.
Там многое интересно.
Но, тебе до сих пор снятся деревня, дом,
деревья, склонившиеся над прудом,
и я, раскачивающий твои качели,
которые опустели… Осиротели…
Умрите...
[…говорят], что человек, знающий, что он умрёт,
из страха перед смертью и породил идею Бога и
бессмертия. … а что рождается из страха
перед … бессмертием …?
Мераб Мамардашвили
Ни я, ни мои друзья,
ни все, кого знаю я,
ни те, про кого лишь слышал –
никто не встречался с ним,
который вообразим
как старый и мудрый мим,
сидящий на общей крыше.
С карниза он смотрит вниз,
где страхи переплелись
с надеждами в той же мере,
в какой разделился мир
на тех, кому Он – кумир,
и тех, кому жизнь – пунктир
и память об Агасфере.
В сердцах у последних страх –
остаться и жить в веках
на том ли, на этом свете…
А первых пугает смерть –
привыкли наверх смотреть,
в углу разместив портрет,
где лик, тридцатитрёхлетен…
Е г о не встречал никто!
Но первые верят, что
Он ждёт их, вочеловечен…
что смертию смерть поверг…
Вторых не загнать наверх:
для них он – Великий Червь,
единственный тот, кто вечен.
Но, сколько ни балаболь –
он сам выбирает роль,
немой режиссёр и зритель.
На этих, на тех… на всех
он смотрит, скрывая смех,
и думает: «Вы про смерть
хотите узнать? – умрите…"
Туманом всё окутано...
Туманом всё окутано: дома,
подходы к ним, дороги к тем подходам;
укутаны туманом провода,
столбы для них, кусты, трубопроводы,
деревья, сеткой-рабицей забор,
скамейки и парадные ворота,
качели во дворе, и самый двор –
укрыты белым пологом бесплотным.
Туманятся прохожие в толпе
и каждый человек единолично;
собаки, кошки, голуби – и те
в тумане, словно где-то в заграничье.
На кладбище как саван лёг туман,
укрыв кресты и старую часовню;
и колокол, звонящий по утрам,
напрасно ищет взглядом колокольню.
Туман везде. На паперти туман,
где нищенке, – невидим, неизвестен, –
монетку кто-то кинул, и она,
услышав звон, его не видя, крестит.
В тумане всё: больницы, гаражи,
заводы, магазины и сараи...
В тумане настоящее лежит...
И будущего в страхе ожидает.
Счастье...
Счастье – значит быть собой,
несмотря на тьму и вьюгу.
Не ругать палящий зной.
Вдаль шагать, а не по кругу.
Счастье – значит быть собой.
Плакать, петь, любить, смеяться,
смерть считая запятой
в череде реинкарнаций.
Счастье – значит быть собой.
В нём – суть высшего искусства
жить и не черстветь душой.
И – немало! – безрассудства…
Там и здесь...
Дворец «подковою» построен.
Во внутренний выходят двор два ряда окон.
И балконы.
И на балконах разговор.
Там, во дворце – играют скрипки.
Там – бал.
Там – дамы… дробь шагов…
Там – кавалеры.
Там – напитки.
Там – музыка.
И там – любовь!
Балконы…
Прочные балконы.
Атланты – левое крыло.
А правое – кариатиды, которым тоже тяжело.
Они глядят в глаза друг друга. Глядят веками в тишине.
Они в оковах полукруга застыли в вековечном сне.
Там – бал!
А здесь…
Здесь – снег и звёзды.
Чужой негромкий разговор.
И здесь – партер, а сцена – возле…
Она внутри.
А здесь – лишь двор.
Здесь – тишина.
Здесь – ночь и ветер.
Здесь – серый камень, дар веков.
И снова – ветер… ветер… ветер…
И снова – звёзды…
И – любовь!..
Они стоят.
Балконы держат.
Стоят, друг к другу визави.
На грани сил и без надежды признанья слушают в любви.
Они стоят недвижно…
Ночью…
Не могут вверх поднять глаза…
И небо снегом кровоточит.
Снег тает…
Камень…
И слеза.
Тарзанка
... от удивленья брови выгнул,
когда она, отбросив страх,
сказала: «Папа, дай я прыгну!
Не только взвешусь на весах.»..
Кавказ. Ущелье. Мост. Тарзанка.
Внизу река, обломки скал.
Но сжатость губ... но взгляд... осанка...
«Ну что ж, дерзай!", – я ей сказал.
А что я мог сказать? «Не надо»?
За руку взять, уехать прочь?
И ждать вопрос: «Была неправда
в словах твоих? – Будь смелой, дочь!"
Её прыжок смотреть не смог я.
Сидел в машине, слышал крик.
Потом – молчанье. Всё замолкло!
Таблетку бросил под язык.
Ну, наконец! – бежит родная.
Восторг в глазах и вся дрожит.
И взгляд свой на меня бросая
скрывает виноватый вид.
Дорога наша дальше вьётся...
Идёт наш отпуск чередой...
Шашлык-башлык... Вино и Солнце...
И горы... И морской прибой...
И валидол ежевечерно...
И тот вопрос, что долго жёг:
Дурак я был, иль сделал верно,
когда позволил тот прыжок?
...
Дочь подросла и повзрослела.
Мы даже в разных городах.
Она свой страх преодолела,
а у меня – родился страх.
Она свой страх – преодолела.
А я свой – не преодолел.
Когда она с моста летела –
я без тарзанки вниз слетел.
Ловелас. Закат
Тот сад, в котором вдохновенно
я юности встречал рассвет –
теперь лишь в памяти. Наверно,
пришла расплата! От побед
остался тлен и в пепле след…
Тот сад, где так любил бродить я,
который трепетно растил –
сейчас лишь место чаепитья.
Он полон призрачных могил
дриад, которых я любил…
Когда то я, садовник юный,
растивший дивный, нежный сад –
теперь привратник стал угрюмый.
Но было! Много лет назад
вином казался виноград…
Безмолвно я смотрю на камни.
Мой сад живой – стал сад камней.
Давно уже закрыты ставни
печальной келии моей.
Закрыты до последних дней…
Где вы, дриады и наяды?
Ужель былые чувства ложь?
А помните любви отрады,
восторг и негу, страсти дрожь?
Мираж…
Забвение...
Ну что ж…
По сути, люди – просто ложки...
По сути, люди – просто ложки в длани Божьей,
которыми Он пробует свой суп.
И пусть не веришь в суть – на всякий случай всё же
ты ложкой дёгтя для Него не будь!
© Андрей Яковлев, 2012–2017.
© 45-я параллель, 2017.