Андрей Земсков

Андрей Земсков

Четвёртое измерение № 3 (243) от 21 января 2013 года

Мы – дети детей Победы

Тесты, помеченные символом ♫, имеют авторскую аудиоверсию

 

Донской монастырь

 

Голос, живущий во мне, – это белое братство снегов,

Песни метелей над Вяткой, Сибирью и над Магаданом.

Голос, живущий во мне, – это несколько капель стихов,

С неба сорвавшихся над многогласных речей океаном.

 

Голос, живущий во мне, – это больше, чем звук, но притом

Тише, чем эхо шаманского бубна и медного горна.

Так ли скрипят половицы, когда входит странник в твой дом?

Так ли над храмом соборным ветра затихают покорно?

 

Слышишь – над полем осенним басами гудят провода.

Видишь – вдали паровозный дымок уходящего детства.

Веришь ли в то, что открыла тебе ключевая вода?

Примешь ли горькую память, как лучшее в мире наследство?

 

Красный кленовый октябрь и зелёные мхи на камнях.

Нет никого под камнями – давно всё смешалось с землёю.

Склепы, распятия, всадники на легкокрылых конях,

Мраморный Дмитрий Донской, колесница с Пророком Ильёю.

 

Белая гвардия – каждому собственный крест. А за стеной

Бедная гвардия – общая участь, один общий камень…

Холод времён пробирает, когда притулишься спиной

К старой часовне, закуришь и в предка упрёшься ногами.

 

Голос, живущий во мне, – не утихни, строку не сломай!

Нужно ли это кому-то? Себя убедить не пытайся.

Где-то вдали за Даниловским кладбищем звякнул трамвай.

Колокол охнул, как сердце, на крик воронёнка – останься!..

 

Голос, живущий во мне!..

 

 

Взвился в небо ятаганом, –

Как его клинок остёр!

То ли

Светят звёзды над курганом,

То ль вдали горит костёр.

 

Путь наш

Никогда не будет близким,

Хоть вовсю гони коней

Степью

По камням, по обелискам

Да по волнам ковылей.

 

Думы,

Как сухарики в котомке,

Переломаны, черны.

Воля, –

А мы всё рыщем, словно волки,

Всё бежим, как от чумы.

 

Долго

Слышно, как тоскует песня,

Уплывая за курган.

Только

Всё грозит из поднебесья

Нашим душам ятаган.

 

* * *

 

А что там, в тыща девятьсот

Году лохматом?

Густой янтарь пчелиных сот,

Заданье на дом,

 

Тепло ржаной краюхи, вкус

Чуть кисловатый,

Гирлянды новогодних бус

И снег из ваты.

 

Весенний лёд, ручей-река,

Шум переменок,

Трель предпоследнего звонка,

Игра в пристенок.

 

Там звёзды гаснут на лету,

Там спят герои,

Там самый длинный день в году –

Двадцать второе…

 

Золотник

 

Как Бог положит на душу строку,

Где между слов с пера уронит запятую, –

Я угадать, пожалуй, не смогу.

И – слава Богу. В серединку золотую

Стрелу пущу, – быть может, выбью золотник

И, оказавшись без гроша на перепутье,

Пойду искать своих на брошенном безлюдье,

Рубцовский шарфик заложив за воротник.

 

Не спится спице в колесе. И месяц матовый

Гадает на кофейной гуще чёрных туч –

Куда дорога приведёт? Что ни загадывай,

А повезёт тому вознице, кто везуч.

 

Листай старинный календарь, въезжай в историю

Не летописцем, так свидетелем хотя б.

Пой об увиденном, о спорном и проспоренном,

Покуда глотку не забил чернильный кляп.

 

Табанит в сорок два весла речная вольница,

На берег Волги сходит грозный атаман.

На пепелище и труба печная – звонница,

При атеизме Дом культуры – Божий храм.

 

Разлив речной у небосвода синевы не крал,

Идёт с толпою к чудотворным ликам знать.

Я на гитаре ничего себе не выиграл,

Но отыграюсь, проиграю ли – как знать…

 

Мои деды лежат под Вяткой да под Пензою,

А я родился на Амуре на реке.

И голова моя бывает редко трезвою:

Хоть и не пью, но амба трезвому в тайге.

 

Давай, возница, трогай с места нелюдимого,

Пока не все мосты отправлены ко дну!

А на ладони – золотник пятна родимого,

И шрам границы – по родимому пятну…

 

 

Едут сани долго-долго,

Целина их не пускает.

Седина не портит волка, –

Пот с боков и грязь кусками.

 

Ах, была бы непогода

Подобрее к волчьей стае!

У волков – своя охота,

Мы удачу наверстаем!

 

Мы за ней рванёмся молча

Семимильными прыжками.

Нынче наша воля волчья

Не обложена флажками.

 

Нас теперь не бьют из ружей,

Не стреляют с вертолёта...

Серый брат, кому ты нужен?

У людей – своя охота.

 

Едут сани, – и возница

Вожжи крепко сжал рукою.

И блестит луны глазница

Над чернеющей рекою.

 

Это наша волчья память

Догорает на закате,

Как флажки, живое пламя

Расплескав по снежной глади.

 

Было время – были песни,

Воздух был густой, как брага,

Были мы когда-то вместе,

Подставляли бок за брата,

 

Землю лапой теребили,

Колокольца слыша трели.

Но матёрых перебили,

А подранки присмирели...

 

Затерялся среди прочих

Голос, что казался вещим.

Сколько спето песен волчьих

На веку на человечьем?

 

Если волка ноги кормят,

Что питает его голос?

Непокорность горя в горле,

Снега наст да санный полоз...

 

* * *

 

Между нами – дороги, снега, Байкал,

Между нами – солнца слепой накал,

Деревянные плюсы в пустых лесах,

Паруса в небесах.

 

Между нами – огонь, пустота, война,

На куски разрезаемая страна.

Между нами – норд-ост, перегибы рельс

И горящий экспресс.

 

Между нами – молнии белый шар.

Перехватит горло шершавый шарф,

Руку тихо высвободит рука,

И небрежно – «пока».

 

И беспечно будет кружиться снег

Над камнями города чёрных рек,

Будет виться кружево, рваться нить

И фонарик светить.

 

Мы друг друга вспомним, себя – едва ль…

Что декабрь не сможет – решит февраль,

Всё в порядок, ветреный, приведёт.

Переломится лёд, –

 

И весна рванётся на абордаж.

Корабельный, якорный город наш

Вновь услышит в шуме чужих шагов

Стук твоих каблуков.

 

А пока – зима, на вокзале гвалт,

Словно здесь командует Центробалт,

Словно год семнадцатый недалёк,

Снова залп, недолёт…

 

Полно! Век наш суров, да мороз не лют.

У метро толпится весёлый люд.

И не вьюга – всего-то сырой снежок

Между нами, дружок.

 

* * *

 

Вера ветру – закон дороги,

В нищем рубище – стать княжны.

Мои песни нужны немногим, –

И немногие мне нужны.

 

Мне бы только одну такую,

Для которой порвать струну –

Это счастье! Да не могу я

Отыскать её – ту, одну…

 

Паганини, – смычок да скрипка

Твою душу сожгут дотла, –

И качнутся над бездной зыбко

И печально колокола.

 

Голоса их – твоя тревога,

Генуэзец, шаман, скрипач.

Дунет ветер – и вновь дорога,

Песня – шагом, а кони – вскачь.

 

Не догнать её, песню эту

С колокольной тоской в груди…

Музыканту, певцу, поэту

Век за веком за ней идти.

 

А она рассмеётся звонко

И растает во тьме пруда,

Словно в памяти – та девчонка,

Что любимой была – всегда.

 

На пересылке во Владивостоке

 

Звёздный луч – как соль на топоре…

О. Э. Мандельштам

 

Через семьдесят лет здесь от кладбища нет ни креста,

И от зоны транзитной – ни вышек уже, ни развалин.

Новый микрорайон, мокрый снег, и аллея пуста.

Возле школы торчит снеговик, словно гипсовый Сталин.

 

По словам очевидца, вот здесь находился тот ров.

Когда строили школу – играли в футбол черепами,

Матерились, водярою грелись у едких костров

И не знали совсем о поэте таком – Мандельштаме.

 

А тогда ведь ещё оставался тот самый карьер,

Где для стройки киркой вырубали из сопки по камню

В Колыму не попавшие зеки с печатью «каэр»,

В протоколах допросов оставив чернильную каплю.

 

Оставалось кирпичное здание с тех же времён,

На огрызках забора колючая ржавчина тлела…

Нынче улица здесь Вострецова и микрорайон

Востроглазых домов. Им какое до прошлого дело?..

 

Только в полночь сырую, в декабрьскую полночь – услышь:

То ли ветер с залива ударит по пластику окон,

То ли где-то за стенкой заплачет соседский малыш,

То ли всхлипнет морская звезда в океане глубоком.

 

Это мы – фотокарточки жёлтые в профиль, анфас.

Это мы – восемь строк на обёрточной серой бумаге.

Это мы – через семьдесят лет – вспоминаем о вас

До морозной зари, до подъёма в тифозном бараке.

 

Ничего, ничего, всё проходит – и это пройдёт,

Сдует вешки-былинки и смоет былинные вехи.

И опять звёздный луч на солёный топор упадёт,

И воробушек снова, даст Бог, зазимует в застрёхе.

 

 

Я – сцена, красным светом, как жертвенной кровью, залитая плаха,

Где казнить или миловать волен сидящий в партере.

Я – сцепка между временем первой любви и безвременьем страха.

К высшей мере я приговорён без суда – к Высшей Вере.

 

Я – церковь. Моё сердце распято на рёбрах, сколоченных косо,

Мой Андреевский крест не снаружи – внутри этой клетки.

Я – цепко вросший в землю корнями оставленный странником посох,

Что со звоном раскинул свои золотистые ветки.

 

Изготовь из меня, пилигрим, новый посох себе или гриф,

Проложи по нему свои струны, – я буду с тобою!

И в дорогу меня ты возьми: мне так нужно увидеть весь мир

И ступить на священные камни босою стопою.

 

Я – Запад, что к Востоку пришёл по этапу, звеня кандалами.

Мне шаманы вернули свободу летать выше солнца.

Я – запах океана, когда он, взрываясь, рождает цунами.

Я – открытая книга ладони, вода из колодца.

 

Я – голос поколенья задушенных душ, микрофонное эхо.

Я умру от разрыва струны на последнем аккорде.

Я – колос горькой магии Слова и Музыки, плача и смеха.

И один в поле воин, когда соль земли режет корни!

 

Изготовь из меня, пилигрим, новый посох себе или гриф,

Проложи по нему свои струны, – я буду с тобою!

И в дорогу меня ты возьми: мне так нужно увидеть весь мир

И ступить на священные камни босою стопою.

 

Баллада о 1945 годе

 

Я начал свой путь в стародавние годы,

Когда красным светом горела звезда.

Тогда ненадолго хватало свободы:

Её волокли на восток поезда.

 

В кисете махорки щепотка на брата,

Да мрак пересыльных кирпичных дворцов.

Мы были не дети, а внуки Арбата,

Едва пережившие павших отцов,

 

Подростки в пилотках, успевшие только

Последний кусочек войны отхватить.

И нам улыбалась красивая полька,

По-русски учившаяся говорить.

 

Висела над Вислой весенняя полночь.

Но пан капитан (что ни слово – указ)

Сказал, как отрезал: «Фашистская сволочь!

Жила тут, наверное, с немцем до нас!»

 

У тех, кто постарше, звенели медали

И ноша на сердце была тяжела.

О гетто Варшавском тогда мы не знали…

Тихонько заплакав, девчонка ушла.

 

Кусались ещё партизанские тропы:

В лесах Белоруссии – схроны смертей.

А мы покатили назад из Европы, –

Под залпы салюта нам было светлей.

 

Погоны гвардейские нам возвращали

Былинную славу забытых времён.

Казалось, не будет ни зла, ни печали,

Когда враг разбит и навек заклеймён.

 

В быту гарнизонном мы щурились солнцу,

И год 45-й летел всё быстрей.

Под осень войну объявили японцу,

Чтоб выгнать его из маньчжурских степей.

 

И вот эшелон за Байкал потянулся,

Но где-то в Чите мы застряли чуток,

Полночи стояли. К утру я проснулся

И двинул с ведёрком искать кипяток.

 

А рядом состав – ниже нашего сортом –

Он только что прибыл на путь запасной:

Из утлых вагонов с собачьим эскортом

Толпу заключённых встречает конвой.

 

С колёс – на колени! Откуда их столько?

Неужто бандиты, шпионы, ворьё?

И вдруг среди прочих – та самая полька!

В толпе арестантов узнал я её.

 

Упала она и разбила колено,

И плакала горше, чем в мае тогда.

Там были и те – из немецкого плена,

В колымский этап уходя навсегда.

 

Там был и в прожжённой своей гимнастёрке –

Уже без погон – бывший наш капитан.

И вслед им трофейные псы рвали сворки, –

Немецкий порядок их так воспитал.

 

Нам всем по казённому дали вагону:

Я ехал над Гоби поднять красный флаг,

Девчонка-полячка – на женскую зону,

А пан капитан – на мужскую, в Бамлаг.

 

Победное время – каким оно будет

Казаться нам сквозь прожитые года?

Здесь часто, увы, победителей судят,

Но всё-таки чаще берут без суда…

 

* * *

 

Она его вещи задумчиво перебирает.

Когда он вернётся – как раз это будет впору.

Она зажигает свет – и лампочка перегорает.

Нужно идти за стремянкой по коридору.

 

Там, в коридоре – темно и шаги, и шорох,

Тени в углах, и страшно, как будто в детстве.

Когда он вернётся, он ей привезёт большого

Лохматого мишку и улыбнётся: «Грейся!»

 

И мишка её обнимет, и ей сразу станет жарко

И вовсе не страшно, – он лампочку тут же вкрутит.

Пусть он там кого-то любит, – ведь ей не жалко.

Пусть редко звонит, – только главное – где-то будет!

 

Она опускает ноги с дивана и ищет тапки,

Никак не находит. Прибраться бы надо, что ли…

Он часто ругался, что в доме всё в беспорядке,

И ел цитрамон горстями от всякой боли.

 

Когда он вернётся, в квартире всё будет чисто.

Вот вещи его, – он придёт, и никак иначе!

Она теребит серебряное монисто,

В окошко глядит – и не плачет, совсем не плачет.

 

В далёких предгорьях чужих громыхает эхо…

От чёрного дыма и днём не увидеть солнца…

Зачем он уехал? Зачем он туда уехал?..

Он должен вернуться…

Вот вещи…

Пусть он вернётся!

 

 

Когда писать не с руки и не разводятся краски,

Когда на мачтах паруса – как бельё,

Казалось бы, пустяки – лишь возвращение сказки

Туда, где ждать все позабыли её.

 

Казалось бы – поднажать на жёлтый тюбик сильнее

И солнце выпустить в небо на год.

Но режет ночь без ножа – её чернила синее,

Чем на холсте твоём ночной небосвод…

 

Ты – самый старый солдат, и там, где шла твоя рота,

Не оставалось вариантов уже.

Ты твёрдо выучил: ад – ещё не линия фронта,

А рай – он тоже не в штабном шалаше.

 

И ты чертил на снегу самим собой, как курсором,

Когда тащил на спине «языка».

Теперь другие бегут вперёд, – и будет позором

Не победить, когда победа близка.

 

Весел и упрям – останься таким,

Даже если – стоп, и дальше нельзя.

Знай, что иногда сильнее враги,

Но даже тогда – сильнее друзья!

 

И пока беда сжимает кольцо,

Сказку отыщи и выпусти вверх.

Пусть она дождём омоет лицо, –

Это будет твой последний успех!

 

Когда последний аккорд затихнет в шуме оваций,

И музыкант уйдёт в гримёрку, ты сам

Поймёшь, как это – на год порой во тьме оставаться,

Чуть прикоснувшись к золотым небесам.

 

Уже заклеен конверт, недалеко до развязки.

Но вдруг в окно ударит ливневый дождь, –

И ты откроешь мольберт, и разведёшь свои краски,

И солнце выпустишь, и сказку вернёшь.

 

Весел и упрям – останься таким,

Даже если – стоп, и дальше нельзя.

Знай, что иногда сильнее враги,

Но даже тогда – сильнее друзья!

 

И пока беда сжимает кольцо,

Сказку отыщи и выпусти вверх.

Пусть она дождём омоет лицо, –

Это твой успех!

 

Баллада о тёмном рае

 

Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок

Я тебе принесу, – ты меня и из рая ждала…

В. С. Высоцкий

 

Начинаю с нуля – не от райских ворот, не от вахты,

За которой в снегу – души тех, кто рискнул на побег,

Чьи худые тела замостили кандальные тракты,

И кому вечный сон – этот чистый нетающий снег.

 

Я начну не с того. Я в глазах твоих вижу начало

Или пропасть свою – сам не знаю, лечу наугад.

Вот и птица в ночи мне тревожно «Окстись!» прокричала.

«Нету яблок в раю! Поворачивай, парень, назад!»

 

Да и то: позади – дом какой-никакой, хата с краю.

Там с икрою бадья, самогон и у пирса баркас.

И чего бы не жить? Лет за сто притащился бы к раю –

Потихоньку, как все, в ком огонь потускнел да погас…

 

Проку с этих огней! Прометеев никто добрым словом

Не помянет из тех, кто к потёмкам от века привык.

Ослепят, а потом – снова тьма беспросветным покровом…

Прозвенят, а потом – сброшен колокол, вырван язык…

 

Кони в стойле храпят и опилки копытами роют.

Им бы волю, коням! Да и мне бы свой ветер найти.

Эта боль на круги возвратится ненастной порою,

И я вспомню тебя, – это будет начало пути.

 

Больше нечего ждать. Нету яблок в раю – и не надо! –

Не за сладкую жизнь рвал я жилы и грыз удила.

За тепло твоих глаз мне не жалко ни рая, ни ада.

Как же мне столько лет твоего не хватало тепла!..

 

И они понесли, вороные мои, удалые,

Вдоль по зимнику, вверх по застывшей молочной реке –

К райским кущам – туда, где на вышках стоят часовые,

Где не жалуют нас и стреляют по первой строке.

 

Пуля вырвала клок из души. Изменив место встречи,

Кони рвут напрямик. Вот ворота разбил коренной.

А в раю темнота, словно пёс, навалилась на плечи,

Чьи-то тени вокруг обступили сплошною стеной.

 

Вот какой этот рай – для незрячих, немых да убогих.

Здесь хоть криком кричи – ни души не разбудишь вовек.

Без живого огня в олимпийском спокойствии боги.

Лишь охрана не спит, – у Петра невозможен побег.

 

Хлещут ветки меня по лицу, словно чёрные плети.

Как поэт говорил, «с яблонь дым» – погорели сады…

«Разговоры в раю!» Я молчу. И сквозь яблони эти

Вдруг увиделся свет, – тёплый свет! – и зажгла его ты.

 

Я тебя отыщу, отвоюю у тёмного рая,

Брошу в сани – и прочь! Колея – путеводная нить.

Пётр-апостол вослед перекрестит, ключами играя,

И отпустит грехи, и прикажет: «Стрельбу прекратить!»

 

Мы вернёмся туда, где ветра паруса наполняют,

Где дорога легка, где янтарь в серебре – зимний свет.

Вот и мне 42. Вот и я лошадей погоняю

И стараюсь успеть за последней любовью вослед.

 

 

А. В. Колчаку

 

Мне приснилось февральское синее утро,

Ледяные торосы под белой Полярной звездою,

Что сияла с высокого неба божественно – мудро.

И я понял, что скоро умру с этой мыслью простою.

 

И когда заскрипела во тьме дверь убогой темницы,

Я уже был готов не к земному – к иному допросу.

Лишь при свете коптилки спросил у хромого убийцы:

«Что, не будет суда? Так позвольте хотя б докурить папиросу».

 

И в словах этих был налёт безразличья к любой из фраз.

И шагнул Адмирал на лёд как тогда, но в последний раз.

Не святой, слава Богу, нет – тоже крови пролил людской.

И последний глубокий след унесёт Ангара весной…

 

Мне приснилось – и стало отчаянно жалко –

Как уходит под воду корабль под названьем «Россия»,

И как женщина прячет лицо в кружевах полушалка,

И как рушится мир, не взирая на наши усилья.

 

Этим нужен грабёж, те с трибун обращаются к массам,

Большинство верит мути газетной – простой и понятной.

Мир под красной звездою горит – под безжалостным Марсом.

А я сделал что смог под своею звездой – под Полярной.

 

И в словах этих был налёт безразличья к любой из фраз.

И шагнул Адмирал на лёд как тогда, но в последний раз.

Не святой, слава Богу, нет – тоже крови пролил людской.

И последний глубокий след унесёт Ангара весной…

 

Диптих

 

1.

Морочишься, ходишь в дорожном свитере,

Как будто бы держишь себя в узде.

Здесь небо такое же, как и в Питере.

Здесь небо тяжёлое, как везде.

 

«Зелёнка» полезла тихонько, нехотя.

Тасуешь колоду – сдавай на всех.

Родился бы первоапрельским – смеху-то!

А так – первомайским. Какой тут смех?

 

Мелькают за окнами чудо-станции,

Домов развалившихся чехарда.

А Бог не рассматривает кассации,

Его не касается наш бардак.

 

Он в тамбуре дышит табачным выхлопом:

Вдохнул – а вот выдохнуть – нет, никак.

А небо – такое же, как над Выборгом,

И в цвет Кармадонского ледника.

 

Да полно тебе горевать о сбывшемся!

Горюй о несбывшемся, будь как все.

Удачи! Лети! По е-мейлу спишемся.

И – море в глазах, седина в косе.

 

Обычное дело – дорога дальняя.

Корзину почистил – из сердца вон.

А небо – стальное, почти хрустальное,

И ветры – сырые, со всех сторон...

 

2.

Я боюсь безденежья и темноты,

И борюсь с безденежьем и темнотой.

Город мой выстраивает мосты.

Он сырой и ветреный, город мой.

 

На Светланской «пробка» – япона мать.

Трудно, как на палубе, разойтись.

Я боюсь нечаянно поломать

Парой слов отчаянных чью-то жизнь.

 

Её город ветреный и сырой,

И мостов полно, – да в коня ли корм?

Где подорван был Александр Второй,

Храм стоит, и ангел целует горн.

 

Ангел мой – горнист, Грибканал – вода.

Катерок усталый, скользи-скользи.

Я чуть-чуть боюсь за неё всегда, –

Слишком сыро-ветрено на Руси...

 

Ей одной идти от своих огней,

Не делить ни с кем серебро дорог.

Всё её богатство – рюкзак на ней.

Зверь её – упрямый единорог.

 

Я борюсь со словом. Я знаю, что

Невпопад скажу – перережу нить.

Город мой – бродяга в сыром пальто,

И у ног его океан шумит.

 

* * *

 

Мы – дети детей Победы,

Родившихся в сорок пятом

В стране, что стояла гордо

На твёрдых своих ногах.

Военной поры приметы,

Привычные тем ребятам,

Ложатся на гриф аккордом

И в наших звучат стихах.

 

В косую линейку пропись,

В засохших чернилах вставка

И карточки отменённой

Квадратик, что хлебом стал,

И стрелянной гильзы окись

Под вспоротым брюхом танка,

И запах травы зелёной,

Пробившейся сквозь металл.

 

Мы – дети военных фильмов

И книг о пиратских кладах.

В индейской раскраске лица

Ватаги на пустыре,

С наборною ручкой финка

И хмурый генсек в наградах –

Всё это одна страница

В потрёпанном букваре.

 

Мы – дети детей Победы.

Мы кисточкой осторожно

Снимаем наветы с круга

Наивных времён, когда

И радости все, и беды

Делились, – и было можно

Рассчитывать друг на друга,

А прочее – ерунда!