Готовить подборку начал давно. Но оказалось, что почти все стихи Анисима Кронгауза, опубликованные в интернете, есть на нашем портале. Книг поэта у меня не было, а просьба о помощи долго оставалась безответной. Пока не пришло письмо от Станислава Оленева. Что объединяет нас, израильского программиста и сибирского филолога?
Любовь к «почти забытому поэту». Станислав отсканировал и прислал книгу «Весенняя осень» (1962). В предисловии сказано: «“Весенняя осень” – седьмая книга А. Кронгауза. Двадцать лет отделяют её от первой, и, если сравнивать их, то бросается в глаза возросшее мастерство поэта, зрелая молодость – то, что автор называет весенней осенью».
Поэт неукоснительно следует жизненному девизу: «Ничего, кроме правды». И стихи живут.
Хмель
Задрав зелёные головки,
Причудливый, как птичья трель,
До самой крыши по верёвке
Вверх вьётся хмель.
Карабкается по железу,
Ползёт к чердачному окну.
И я решил: «А ну, залезу –
Вниз поверну».
Я стебельки направил книзу,
Где подвязал,
Где втиснул в щель.
А утром глянул –
По карнизу
Вверх вьётся хмель.
Как ни ломай его,
Ни мучай,
Ни ущемляй его права,–
Проглядывает нрав живучий
Сквозь кружева.
И, миновав крыльцо,
Оконце,
Как ввинченная в небо дрель,
Подтягивая землю к солнцу,
Вверх вьётся хмель.
Час раскаянья
Отражённых лучей ледок.
Пять утра.
Середина лета.
Обновляющий холодок.
Час раскаянья.
Час рассвета.
Укоризненный чей-то взгляд
Словно вижу.
И нелегко мне.
Перед кем-то я виноват.
Перед кем?
Я никак не вспомню.
Трепет капелек дождевых.
Необычность теней смещённых.
Неужели друзей своих
Я обидел, незащищённых?
О, рассветной минуты власть!
Неожиданные смещенья.
Захотелось в траву упасть,
У земли попросить прощенья.
Но светлеет ночная тень,
Расплывается звёздный полог.
Начинается новый день,
И раскаянья час недолог.
Магнитофонная лента
Лопнула магнитофонная лента,
Слово порвалось посредине.
Склеить ленту – дело момента,
Но слова не станет, чуть ленту сдвинешь.
Знал я слова сложнее и проще,
В сердечной сумке носил с собою,
Но никогда ещё так –
На ощупь
Не ощущал под рукой живое.
Лента, наверное, обветшала,
Хотя была не в блюзах и вальсах.
Слово,
Которое всё решало,
Гибнет в моих неуклюжих пальцах.
Видение
Старик проснулся ночью тёмной
И позабыл,
Что он – старик.
И небосвод ночной огромный
Светлее сделался на миг.
Плыла роса по мелкотравью.
Бледнели звёзды в полутьме.
И сон перемешался с явью
В непробудившемся уме.
Увидев, как заря стирает
Остатки млечной полосы,
Он позабыл, что умирает,
Что до конца не дни – часы.
Смотря перед собою прямо
В неосвещённое окно,
Беззубым ртом позвал он:
«Мама»,
Хоть с ней расстался так давно.
Воспоминанием задетый,
Удушья он не ощущал.
Как в раннем детстве,
Луч рассвета
Начало жизни предвещал.
На миг окрасило виденье
Переплетённый явью сон.
И не придумать пробужденья
Ненужней,
Чем увидел он.
Горе
Немало в жизни мне досталось
Болезней, голода, обид.
И не однажды мне казалось,
Что я доволько жизнью бит.
Не раз я мысленно прощался
С родными на пороге бед.
Не раз оттуда возвращался,
Откуда и возврата нет.
Но вот сижу я перед горем.
Лицом к лицу.
Один.
Без слов.
Перед огромным жутким морем
Без берегов и островов.
И как ни заплывёшь далёко,
Нет суши. Лишь гудит простор.
И кажется такою лёгкой
Вся жизнь моя
До этих пор.
Зеркало
Торопятся года.
Уходит память.
И не пойму: три года ли, три дня
Глаза отца под сизыми бровями,
Прищурясь, не глядели на меня?
Отцы и дети –
Древние сраженья!
Наш спор и по сегодня не затих.
Но как мне трудно принимать решенья
Без грустных,
Без «неправых» глаз твоих!
И вдруг сегодня, обжигая память,
Необратимость смерти устраня,
Глаза отца под сизыми бровями
Из зеркала
Взглянули на меня.
Щит
Я рос, мечтая о краюхе,
Крупой пайковою хрустя,
Войны гражданской и разрухи
Туберкулёзное дитя.
Махорочные кольца плыли.
Солдаты стыли.
Хил и мал,
У их шинелей цвета пыли
Я цвет лица перенимал.
Бедой, болезнью неминучей
Подкошенный, упал бы я.
Но у меня был щит могучий,
Меня хранивший, –
Мать моя.
Я был за маленькой за нею
От бурь больших убережён.
И мир не знал щита прочнее
Ещё с гомеровских времён.
Но годы шли. И той «пылинки»,
Того меня в помине нет.
Я с жизнью в смертном поединке
Бессмертным стал за сорок лет.
Познал зенитные высоты,
И гул донецкой глубины,
И счастье высшее работы,
И горе высшее войны.
А мама вовсе поседела,
У глаз морщинки и у рта.
Я просмотрел, когда успела
Расстаться с нею красота.
Мы шли. И вдруг она отстала –
Устало ловит воздух ртом…
Теперь моя пора настала,
Настало время быть щитом.
Я б заслонил её собою
И на войне и от войны,
Я встал бы в душном пекле боя,
Но среди этой тишины,
Где с каждым годом взгляд тускнеет,
Глаза грустнее,
Тише речь,
Мне с каждым днём уже труднее
Её от времени беречь.
Она бросалась не робея,
Чтоб сына заслонить от зла…
Насколько всё же я слабее
Той, что меня уберегла.
Минута
Вот сейчас повисла минута
На часовом волоске,
И упала. И сгладилась, будто
След на сухом песке.
Ей обратно не возвратиться.
Ей песчинкой в веках кружить.
Это жизни моей частица,
Я её не оставил жить.
Я убил её зимним полднем,
Избалован обильем дней.
Я ничем её не наполнил,
Не оставил память по ней.
Века маленький промежуток!
Я тебя сохранить не смог.
Строят памятники минутам –
Кто из камня, а кто из строк,
На станках из дерева точат,
Ищут в нитях таёжных троп,
В облака – поднимает летчик,
На земле – растит хлебороб.
Да и сам я пришёл маршрутом,
Где мгновенья равны годам.
Вот
ещё
повисла минута…
Я её не отдам!
Записка на двери
Памяти В. Львова
Была привычка у соседа
Записку вешать на двери:
«Уехал.
Через час приеду», –
И не вернуться до зари.
Собою занят постоянно
Ещё был каждый в те года.
Его наивного обмана
Не замечали мы тогда.
И, верно следуя привычке,
Идя за тридевять земель,
Листок повесил он на спичке,
Воткнув её в дверную щель.
Записку вывесив в передней,
Пожав нам руки горячо,
Он так,
Как в этот раз последний,
Нас не обманывал ещё.
Его соседи с Малой Бронной,
Где век недлинный прожил он,
Не стали верить похоронной,
Что бросил в ящик почтальон.
Другой жилец записку эту
Сорвал и поселился тут.
…«Уехал.
Через час приеду»…
А годы всё идут, идут.
Человек
Он лежит на крайней койке
У простенка, где сестра,
Поступивший ночью только,
Не доживший до утра.
Неподвижный
Под казённой
С чёрным штампом простынёй,
Под палатною,
Белёной,
Облупившейся стеной.
Не успели от души с ним
Мы и пары слов сказать:
Кто он?
Кем он был при жизни –
Сорок пять минут назад?
Кто-то ропщет:
«Что такое –
Сорок пять уже минут
Из приёмного покоя
Санитары не идут?»
Вдруг каталка загремела:
«С этой койки забирать?»
И с нездешним звоном тело
Чуть задело
О кровать.
Через миг его покатят,
С головой прикрыв рядном.
И, соседи по палате,
Мы спокойнее вздохнём.
Но до ярости,
До боли
Захотелось,
Чтобы, встав,
Он в холодном коридоре
Покурил со мной в рукав.
Грубовато и беспечно
Над сестрицей подшутил,
А не так вот –
В бесконечность
На каталке укатил.
И замри, дождей паденье,
В воздухе повисни, снег,
Приостановись, теченье
Эшелонов, улиц, рек
Хоть на краткое мгновенье:
Это
умер
Человек.
Современнику
Да неужели жизнь твоя во власти
Какой-нибудь горошинки свинца,
Какой-нибудь ошибки или страсти,
По-прежнему взрывающей сердца?
Да неужели жилка голубая
Однажды на виске или в груди,
Трепещущую кровь переливая,
Сожмётся –
И из жизни уходи?
Но в срок, тебе отпущенный,
Недлинный,
Пока гранит не тронули резцы,
Дворцы ты можешь превратить в руины
Или руины превратить в дворцы.
И можешь ты грибообразным взрывом
Вселенскую нарушить тишину –
Движением одним нетерпеливым
Разрушить землю
И создать луну.
Ошеломлён недолговечной властью,
Различные испробовав пути,
Ты можешь людям принести несчастье
Иль – что труднее – счастье принести.
Своим существованьем озабочен,
Ты часто забываешь в спешке дней,
Что жизнь твоя
Мгновения короче,
Что жизнь твоя столетия длинней.
Что вечен ты в работе сокровенной,
Что преходящ ты в алчности слепой
И так же мал
В сравненье со вселенной,
Как и она
В сравнении с тобой.
Близость
В древности, сочтёшь ты это странным,
С колоколом гулким караванным,
Как пустыня жёлт и нелюдим,
Отправлялся в путь я мальчуганом,
Добирался до тебя седым.
Пережив десяток поколений,
В тундре мхом подкармливал оленей
И снега растапливал огнём.
Начинал дорогу в день весенний,
Настигал тебя осенним днём.
Но прошли века открытий дельных,
Понеслись в просторах беспредельных
Верстовые столбики гурьбой.
Погрузившись в поезд в понедельник,
Я в субботу был перед тобой.
В наши дни любовная истома –
Пустяки. Разлука незнакома
Стала современникам ракет.
Захочу: позавтракаю дома,
А к тебе поспею на обед.
Кораблей космических паренье!
Нам Луна – соседнее селенье,
Млечный путь – районная река.
Только ты, как в первый день творенья,
Непреодолимо далека.
Утро
Я хочу подмосковную избу,
Подожённую первым лучом.
Льда оконного синюю призму,
Прядь волос над округлым плечом.
Чтобы снег,
Пламенеющий ало,
Тронул отблеском холод стекла,
Чтобы веки ты приоткрывала,
А проснуться никак не могла.
Чтоб во сне позабыла,
Что рядом
Я всю ночь сторожил темноту,
Воровским,
Безнаказанным взглядом
Не пятная твою чистоту.
Чтоб очнулась от сладостной лени,
Удивлённая яркостью льда.
Чтобы вышли мы в тёмные сени,
Чтоб под нами скрипели ступени,
Ледяная бодрила вода.
Ничего от тебя мне не надо,
Только утро такое одно!
Скрип счастливый январского сада,
Золотое от солнца окно.
Женщины
Грустит дурнушка: «Мне ль надеяться,
Что я кому-нибудь понравлюсь!»
Но женщины на свете делятся
Не на дурнушек и красавиц.
Другая шутит: «Я не девица,
Я – Лето, даже не в июне…»
Но женщины на свете делятся
Не на старейших и на юных.
Вздыхает Золушка: «Что делается!
Бал в драгоценностях несметных!»
Но женщины на свете делятся
Не на богатых и на бедных.
Любовь?.. Казалось бы, безделица!
Но – годы мимо, годы мимо.
Все женщины на свете делятся
На нелюбимых и любимых.
От счастья расцветёшь, как деревце
В год засухи от струй дождливых.
Все женщины на свете делятся
На несчастливых и счастливых.
Мужчины
Крепчайшие сияли зубы,
Над головами стлался дым –
Мужчины хохотали грубо
Над остроумием мужским.
Утраивало хохот эхо,
Утих костей азартный стук –
Мужчины лопались от смеха,
Не видя никого вокруг.
Мужчины хохотали зычно,
Объединившись вкруг стола.
«Ах, как смеются неприлично!» –
Плечом девчонка повела.
И, стиснув пальцами перила,
Не поднимая гордых глаз,
Она как будто говорила:
«Ах, как я ненавижу вас!»
Она не ведала, что эти
Рты хохотавших дикарей
Слова нежнейшие на свете
Когда-нибудь прошепчут ей.
Две веры
Я хотел обратить тебя в веру другую
Или сам обратиться в твою.
Но опять и опять по тебе я тоскую,
Как по дому тоскуют в бою.
До чего твоя вера легка и красива!
Как растение –
Солнцем жива.
Трав пушистых ковры расстелила Россия
И сплела облаков кружева.
А у веры моей – ни красы и ни славы.
Но порою, не ведая сам,
Это я
Поднимаю поникшие травы
И движенье даю облакам.
Пусть моя тебе кажется
Грубой и серой
Рядом с верой,
Что сердцу милей,
Всё равно не смирюсь
С твоей лёгкою верой –
Это было бы смертью моей!
Счастье
У меня мой друг искал участья:
– Не пойму я в жизни ничего,
Объясни мне – что такое счастье?
– Счастье?..
Ожидание его.
И тогда воскликнул друг со страстью:
– До конца тебя я не пойму,
Поясни же – что такое счастье?
– Счастье?
Приближение к нему.
– Это понимаю я отчасти,
Только ты о главном не забудь,
И точнее – что такое счастье?
– Что ж, точнее?..
Счастье – это путь.
* * *
Не будите её так рано,
Солнца огненные лучи!
Снится девушке, как ни странно,
Ранним утром луна в ночи.
И любовь, что пришла нежданно,
Незнакомая, в первый раз.
Не будите её так рано,
Не тревожьте её сейчас.
На глазах паренька туманна
От смущения пелена.
Не будите её так рано,
Слишком поздно легла она.
На лицо её луч ложится
И касается чёрных кос,
Только лунная ночь ей снится,
Холодок предрассветных рос.
И любовь, что пришла нежданно,
Незнакомая, в первый раз.
Не будите её так рано,
Не тревожьте её сейчас.
Бумажные кресты
Как любила девочка меня,
Семнадцатилетняя,
С косичками,
Встреченного среди бела дня
В час военный
С мирными привычками.
К отправленью эшелон готов.
Зрение фиксирует невольное:
У вокзала церковь
Без крестов,
Все в крестах бумажных
Окна школьные.
У станционной кассы
Названье станции конечной
Она должна вписать в билет,
Хоть станции такой, конечно,
На свете не было и нет.
Кассирше железнодорожной
Шепчу застенчиво чуть-чуть:
– Билет пробейте, если можно,
Куда-нибудь…
А очереди не до смеха –
Толкает в спину,
Торопя.
Но я кассирше:
– Мне уехать
Необходимо от себя,
Мне и дорога не помеха,
Мне больше ждать нельзя
Ни дня,
Мне нужно от себя уехать
Туда, где б не было меня…
* * *
Строил дом человек,
Сомневался:
Долговечный ли выстроит дом?
Надрывался,
Из сил выбивался.
И – остался доволен трудом.
Чтоб железу и дереву ливень
Неопасен по осени был,
Дважды всё человек проолифил
И подкову на двери прибил.
И, сверкая счастливой подковой,
Пятьдесят или более лет
Дом стоит на пригорке, как новый…
Человека полвека уж нет.
* * *
Я влюбился в некрасивую.
Что мне делать,
Как мне быть,
Как себя заставить силою
Некрасивую забыть?
Я гляжу теперь без зависти
На удачливых друзей,
Потому что нет красавицы
Для меня её милей.
И на улице,
И в городе,
Во вселенной лучше нет.
Я показываю с гордостью
Всем друзьям её портрет...
А они ребята чуткие –
Не обидят, промолчат,
Но по их молчанью чувствую –
Лучше видели девчат!..
Иль посмотрят понимающе,
И во взгляде этом грусть,
Посочувствуют товарищи...
Ну, а я к тебе вернусь.
Сразу сердцу вновь поверю я –
По тебе одной лишь я
Красоту земную меряю,
Некрасивая моя...
Носилки
Ох, как я от боли устал!
Никак не расстанемся с нею.
Носилки. Толпа. Тротуар...
Глазеют. Глазеют. Глазеют.
А мне ещё нет и восьми.
Болезнь. Неразлучны мы с нею.
Но что же они, чёрт возьми?
Глазеют. Глазеют. Глазеют.
Не плачу, хоть горько, что я
Бессилен с обидою всею
Спросить их, зачем тут стоят…
Глазеют. Глазеют. Глазеют.
Разглядывал я их с земли.
Позёмкой меня заносило.
И с детской обидой взросли
Недетская жёсткость и сила.
Возраст
Я восклицаю:
«Как я стар!»
И вспоминаю жажду, голод,
Которые я испытал
Последний раз, когда был молод.
И настоящий полдня жар,
Знобящий холодок рассвета…
И восклицая: «Как я стар!»,
Я верю в это, верю в это.
Хотя, сквозь годы напрямик
Пройдя
И поглядев обратно,
Когда-нибудь и этот миг
Я вспомню с завистью понятной:
Себя, припавшего к рулю
И мчащийся навстречу город…
И с верой в то, что говорю,
Воскликну я:
«Как был я молод!»
© Анисим Кронгауз, 1957-1962.
© 45-я параллель, 2017.