Первая часть. Девочка под бережком
Девочка под бережком
У других девочек всегда есть что-то, чего нет у меня.
У одной в земле под стеклом цветочный секретик.
Другая свободно говорит на ангельском языке.
Третья с глазами как сварка,
Мужчины смотрят и слепнут,
Несут ей меха и злато.
Спотыкаются, но несут.
А ещё есть такая девочка,
Девочка под бережком.
Моя тётя сказала:
Если я буду плохо себя вести,
Её вместо меня возьмут в дом.
Ей
Отдадут мои чистые платья,
Отдадут мои рваные шорты,
Сандалии отдадут.
Мама, мама,
Если я пахну тиной и рыбой,
Это не я.
Не верь ей.
Я вместо неё
Под бережком.
Сижу и реву,
И река ревёт вместе со мной.
Я вырасту и у меня тоже будет секретик.
Я вырасту и выучу все человеческие языки.
Я вырасту, и мужчины меня погребут
Под стогом норок и соболей.
Ведь во мне есть тоже что-то,
Чего нет у других девочек.
Мама, ты, пожалуйста, проверяй,
Это всё ещё я
Или девочка под бережком.
Выстрел
Над двором кружится ястреб.
Он улетает.
Мама сразу возвращается в дом.
Звонит, говорит соседям:
«К вам полетел ястреб.
Он кружился над нашим двором».
Наверно, они там сейчас
Выходят из дома в юбках цветастых.
Хлопают, чем-то гремят,
Чтобы он улетел в поля.
Он мне часто снится.
Мне хочется рассмотреть его совсем близко.
Бросить в него камень
Или выстрелить из ружья.
И рассмотреть его
Совсем близко.
Самый счастливый день
У меня слишком много счастливых дней,
И один точно никак не выбрать.
Например, вот смотрите,
Мне 11 лет, я иду с уроков.
Я победила в школьной олимпиаде
По английскому языку.
Я так горжусь собой,
Я самый лучший ребёнок!
Я иду в сумраке второй смены,
Пропахшая сухариками и жвачкой.
Мурлычу стишочки,
Воображаю, как сейчас позвоню маме.
Она в больнице у дедушки.
Но с ним будет всё хорошо!
Ведь бабушка уже лежала в больнице,
И с ней было всё хорошо.
Воображаю, как сниму бельё на балконе,
Потому что мама просила.
А я всегда помню, что и когда нужно делать,
Поэтому я молодец!
И вот я пришла.
Я открываю скорее балкон.
(Хоть я всегда всё помню,
Но могу ведь потом и забыть).
Звонит телефон.
Это мама!
Мама:
Дедушка умер.
Я позвоню папе,
Он завтра тебя привезёт с ним попрощаться.
Я снимаю бельё на балконе.
Оно мёрзлое, ведь февраль.
Ко мне приходит подруга.
Ей 13, и она ночует со мной,
Когда мама куда-нибудь уезжает.
Я говорю ей
Про дедушку.
Про олимпиаду мне стыдно сказать.
Я не помню, кому я вообще говорила
Про эту олимпиаду.
Память здесь начинает меня подводить.
Помню маленькую чёрную маму с заплаканными глазами.
Такую несчастную я её видела только раз за 28 лет.
Помню, как мне становится всё равно
Из за троек по математики.
Помню, как машина окатывает меня весенней водой,
И я плачу в тубзике на втором этаже.
А какая-то девочка старше меня
Говорит:
Ну ты чего?
Давай помогу отмыться.
И мир вдруг переворачивается
И снова встаёт на место.
И мне вдруг так хорошо.
Рядом с незнакомой красивой девочкой.
И я потом много ещё побеждала.
И – никто – не умирал.
* * *
Можно быть плошкой для супа,
Можно святою чашей.
Я разрешаю, я разрешаю
Быть себе и другой такой же
Девочке,
Курящей тайком от мамы,
Выкрашенной в ошибки,
Видящей на остановке
Вросший в кирпич плакат.
«Кому ты нужна курящая?»
«Кому ты нужна говорящая?»
«Кому ты нужна настоящая?»
Только, только себе.
А ещё собакам в приюте,
Музыке на телефоне.
Если собьёт машина – умрёшь,
Она будет дальше играть.
Я разрешаю, я разрешаю
Тебе умирать,
Только неосторожно,
Медленно, медленно,
Лет через 45,
От рака лёгких
В лечебных предгорьях Кавказа,
Слушая, как сестра говорит сестре
На чужом для них языке
(Потому что родной
Третья поросль мигрантов не помнит),
Сестра говорит сестре
На чужом для них языке:
«Когда я здесь,
Мне кажется,
Бог слышит мои молитвы».
Я улыбнусь им
Жёлтым старческим ртом
И затаённо их пожалею.
Как же мне повезло,
Как же мне повезло.
Он слышит меня везде,
Даже когда я плошка,
Даже когда я не чаша.
* * *
Девочка, милая девочка,
Ты надеваешь тоненькие колготки.
Посмотри, какая стрелка по ним пошла.
Точно так же расползается время.
И жизнь человеческая –
Всего лишь дыра, сквозящая
В сторону смерти.
О материи
Тебе расскажут морщины,
О тщетности чувств и слов –
Любящие мужчины.
Девочка, милая девочка,
Я мог бы тебя научить
Быть крепче кремния,
Неуязвимей песка.
Я мог бы тебя научить
Быть опасней воды.
Но пока ты пытаешься
Замазать бесцветным лаком
Дыру на колготках,
Бесполезны мои труды.
Вторая часть. Курица
* * *
В 20 лет перестала считаться поэтом,
Но тосковать по словам не перестала.
Порой,
Перетряхивая себя, как сумочку,
Нахожу
Такую вот безделушку.
Откладываю её
И вроде выкинуть жалко,
Но на кой чёрт она нужна?
Так и ношусь с собой,
Распихиваю укромно
По самым кромешным карманам,
Чтобы никто не счёл
Меня городской сумасшедшей.
Но иногда в гостях услужливая хозяйка
Сумочку – цап – из рук:
«Вот это тяжесть какая!»
А я стою, обомлев,
И
Не нахожу оправданий.
* * *
Навсегда запомни: ты курица,
И твоё продолжение – яйца.
Если б только была ты лебедь,
Могла бы стать нежной периной
Для каких-нибудь полубогов.
Для таких куриц, как ты,
Книги и семинары
«Стань куриной богиней»,
От куриного бога дыркой.
И тебя изъедает, как вши,
Зависть к бойцовому петуху,
Над которым трясётся полковник,
На которого делают ставки.
Ты сама себе ла пиньята
С выклеванным нутром.
Только помни о яйцах,
Сиди себе, грей
И тревожно клюв задирай.
Что за груша висит над тобой?
И не греет, но слепит глаза.
* * *
Я помню, яркий свет слепил глаза.
Теперь я знаю, это было счастье.
Я долго ехала,
Потом недолго шла,
Потом стояла около больницы.
В грязи игрушку детскую нашла,
Оставила её на видном месте.
Был первый тёплый день.
И я в пальто убогого больничного двора
Себе не находила места,
Чтоб сразу ты нашёл меня.
Я плохо помню наши разговоры,
Я помню, яркий свет слепил глаза.
Полоска света, на которой мы сидели,
Прогретой и щебечущей была.
Всё остальное – тень, кирпичная, сырая.
Она накатывала, как волна.
Но мы ушли.
А день тот словно швейная игла.
Блеснёт и вновь нырнёт в ткань бытия,
Глухую к жалобам, немую в утешениях.
Цветы говорят
Почему-то мне всегда кажется,
Что цветы говорят со мной.
Осторожно лью воду в горшок,
И земля благодарно шуршит.
Пересаживаю кактус святого Петра.
Он испуганно колет мне пальцы.
Я молчу. Я знаю, что вслух
Утешать такой большой кактус
Не стоит.
В новом горшке ему станет лучше,
И скоро он сам всё поймёт.
Фуксия царствует на балконе.
И такая она нарядная,
И такая она небрежная,
Что кажется, соловьи
Поют исключительно для неё.
В центре кухонного стола
Мой новый цветок, бальзамин.
Я каждые полчаса заглядываюсь на него.
Он широко распахнутым розовым зевом
Изучает меня в ответ.
Мне страшно, что что-то
Может случиться
С моими цветами,
Что солнце на них
Как-то не так посмотрит
Или московский воздух иссушит их.
Но ещё страшнее,
Что я перестану
Их замечать,
Как обои и стул или шторы,
И цветы обидятся
И перестанут со мной говорить.
Неудачный автопортрет на фоне морского пейзажа
Разорвала и выбросила море,
А оно проступило сквозь кожу
Бледным-бледным пигментом,
Индиго и изумруд.
Что мне сделало море?
И в чём оно виновато?
И почему я решила,
Что приручу акварель?
И почему я решила,
Что меня излечат словечки
От сырости и тошноты?
Но ведь эта жёлтая пена,
Эти осклизлые комья бурых растений со дна,
Обглоданные бутылки, обкатанные ракушки,
Эти клочки и точки –
Самое сокровенное,
Что есть внутри у меня.
Моему Одиссею
Чехов пишет в своём письме
От 16 числа:
Я не писатель,
Забудь про меня.
Читай газеты.
Пока не ушла холера,
Ты будешь знать,
Что я не писатель,
Пока.
Но сейчас,
Сейчас не холера,
Сегодня 3 апреля.
Тебя заберут у меня
На дни,
На дни и недели.
Пока ты лечишь
Этих скверных больных,
Этих чужих и заразных,
К кому я прижмусь,
Чтоб подслушивать сны?
То волны толкают в бока,
Шипят, пробегая меж рёбер.
То накатит степная дорога,
И стучит, и стучит,
И стучит саранча,
Вминаясь в горячий капот.
Как я тебе расскажу
Твои сны?
Надо мною шесть этажей,
Подо мною десять ещё,
Я слышу только возню
И хриплые песни сирен.
Я не поэт,
Я не поэт пока.
Я только женщина,
Ждущая дома.
© Анна Аксёнова, 2010–2020.
© 45-я параллель, 2020.