Температура по Тхить Куанг Дыку
Никто не увидит – забей, закури и заешь.
Кривая /немного/ как линия, серп и аллея
крошится улыбка на дательный /с виду/ падеж
шута, у которого на бок повёрнута шея.
Назрело не вновь, но, практически, как от Луки –
где правописанье и вера берутся в кавычки,
за мягкость предплечья берутся ведущей руки
и требуют, чтоб в темноте гулко чиркались спички –
поджечь и гореть.
Так настойчиво, как никогда…
Искрится проводка – вот разность понятий и шума
внутри человека. Проступит цветная вода
на месте разлома, на месте реки и костюма
защитного /сохнет, как сам человек/. Только лба,
что дымкой молочной увит, не коснётся прохлада.
Поджечь и гореть…
поджечь и гореть на раз-два
и жить на раз-два
/и на бонус в размере оклада…/
Но степь за домами не знает реки и молчит.
Но степь высыхает в подсолнечном масле жаровен.
Никто не увидит – забей, закури… но дымит
убийственно сам человек изнутри и спокоен
в сайгонской секунде горения здесь и сейчас…
в монисте причастий, приказов, хозяйского трёпа…
/…никто не увидит… поджечь и гореть… три… два… раз…/
И тлеет дыханье в мембранном хвосте стетоскопа
дежурного кришны.
Настолько ли свет одинок и настолько ли смел.
Он через, он вдоль, он обратно – до примеси крика
/оставшись в ладонях вибрациями децибел/
до температуры по новой шкале тхить куанг дыка…
…в суммарном порядке вещей,
в чудотворной грязи
больниц, порнохабов, совместных неловких движений,
где вместо воды по чуть-чуть проступает бензин,
в попытке усилить иллюзию тусклых свечений
от этих пожарищ.
………
Как пуст звонкий лай, раскачавший калёную цепь,
как ветер песочен в игре возгораний и пепла…
Смеётся река, упираясь в поволжскую степь,
в последние ноты замкнувшись июльского сэмпла…
* * *
Колодцы наполнены жаждой, сестрица, пей.
Твой голос проснётся чуть раньше моих цикад
и будет длить утро ещё целых восемь дней
подряд,
в руках и груди отбивая подвижный ритм
настолько, что фраза, обёрнутая в базальт,
начнёт танцевать практически изнутри, –
в глазах.
Любая из смертных, сестрица, любая из,
что выйдет навстречу в гипнозе твоих руин
сомкнёт в своём чреве начинку бумажных гильз
и мин.
Окликнешь меня, а во рту забродивший брют.
Малиновый купол славянского языка
ещё может где-то частично и узнают
пока...
как ветхий, вкрапляя в пластмассовые стихи.
Сестрица, вдоль азбуки рук колосится плеть.
А рядом спит море и губы его сухи
на треть.
* * *
Компрессит время суточный лимит
Кириллицей пропитанной саднит
не унимаясь давит запятая
пословицу В изнанке кабака
до моря обмельчавшая река
перетекает в кружки как живая
вода в которой жизни на двоих
в которой от тире до запятых
способность округления бесценна
Где прежнее не мыслится без «мы»
где памятью глаза подведены
и вымыта слезами мизансцена.
Но функцию вмещающая ось
не в курсе, что крест-накрест не срослось
хоть игреки нарядны и багровы
И знает каждый икс наверняка –
не выпустят к субботе дурака
свидетели /за дверью/ четверговы
Перила в руки как альковный акт
где третий лишний катится назад
под херувимов сгорбленные спины
Так истина отдельная от слов
и многотонный остов облаков
с картиной из окна несовместимы
Суровый край – породистая су...
Берёза держит небо на весу
ветвями вен врастая в эту бездну
И ты меня держи, зажав в кулак,
для смеха /или даже просто так/
держи меня пока я не исчезну
* * *
Милый страх разбухает, как чёртов голодный спрут
ждёт, когда же на ручки его, наконец, возьмут,
чтоб проникнуть в меня /скользкий жирный густой мазут…/ –
под брезентовый кожух, пошарпанную фанерку
кожи, рёбер…всё глубже и глубже…стремясь туда
где левее от центра сердечная спит руда
та что раньше кипела /как может кипеть вода/
испаряя во мне аккуратную лицемерку.
Сожалений ни грамма и столько же, впрочем, чувств
к потной горсточке снов, от которых теперь лечусь
/будто мне по зубам это, тощему силачу/
Тихо капает праздник с опухшего подбородка
Влево шаг вправо шаг отклонение и щелчок
И ложусь, поджав ноги, беспомощно на бочок
/затаивший дыхание опытный дурачок/
пока, март обновляя, бубнит новостная сводка.
* * *
я нет я есмь я тоже я никак
я слово из отверстия для речи
/последнее, быть может/ должника
увязшего в отчаянье по плечи
сегодня так
и завтра
а потом
Смотри!
как весел шарик к первомаю
как я касаюсь лета животом
/хоть в лете ничего не понимаю
но чувствую пульсацию его
подвздошной подколенной и ярёмной/
как пожирает пятницу легко
неделя ночкой пуповинно-тёмной
как медленно сочится желтизной
в моих руках трёхзначная купюра
как я иду по Тельмана домой
стой, это будет позже, а де-юре
ещё я там… в сиреневой пыли
как дерево, не спиленное ЖЭКом,
как мокрые от света фонари
включаемые сонным человеком
и в темноте открытого окна
сидящему спиной не видно чуда
тюльпан салюта смотрит на меня
и я в него смотрюсь из ниоткуда
я прячусь в тёплый яблоневый дым
садовую клеёнчатость обеда
где живы папа бабушка
и ты
меня ещё не знаешь
форма следа
отчётлива как слово на песке
ну то что из отверстия для речи
так ты меня не спутаешь ни с кем
и мне тебе назваться больше нечем
* * *
негромкий сюжет геометрия плеч и локтей
изучена словом в пудровом искусственном свете
с настойчивым чувством, что будем однажды как те…
но мы, к сожалению общему, будем как эти
друзья-близнецы прикипевшие насмерть к своим
родным городам плоскостям незажившим мозолям
мы слишком вдвоём
и поэтому вслух говорим
мизинцем шурша в пережитых уже мезозоях
но это не главное
главное но не совсем
вот это запястье – тончайший прозрачный папирус –
расскажет по синей от вены на нём полосе
как чувство моё положительно падает в минус
от святости в сторону в марево в имя в капкан
и пальцы ложатся на веки – упрямые шторы
и плещется кровью под кожей моей иордан
и шум его волн заглушает твои разговоры
всё лишнее тратится весело зло и легко
а руки роняют удары тепло и объятья
и нет в этом сжатом пространстве пока ничего
приятней
на что б их смогла обменять я
* * *
не молчи за весну, уповай на неё и жди
жди до скользких маршрутов по выбеленным ноздрям
/а пока-что, зажмурясь, считай про себя.
одииин.../
не зря
чтоб однажды сошло – как сползает змеиный бинт –
полотно лихорадки с опущенных братских глаз.
я прощаюсь. вращаюсь /вникай в коридорный бит/
на раз-
два-три, раз-два-три. четверть ещё одна год
если выучишь выкуришь вкуришь получишь грант
подставляй свою шею щенячью скорее – вот
твой бант.
/я ошиблась. ошейник. конечно ошейник/ вслух –
олух, боже, снимай эти ссадины крупно на объектив
кэнонстомиллиметров. смотри как вдоль спин набух
мотив
понедельника. встречка. сонно по СХИ скользя
в своем майбахе Понтий навалит на всю музло
нарушая закон игнорируя все нельзя.
назло.
* * *
И пока я свят, весь библейский свет безобразно свит
из горячих снов вдоль последних глав, прикроватных тумб –
в девяти шагах от моих колен бездыханно спит
не открывший рот, но открывший ад молодой колумб.
Ахтунг, славный мир! Я иду играть в твоего раба,
золотить ступни выходцам твоим из масличных рощ.
Я иду во тьме, я иду на звук – где-то здесь стрельба –
познавать иду древнее твоё ремесло и мощь.
Обретут следы эти тропы, знай, ибо, верен курс –
И вздохнут холмы, и смахнёт борей с них золу и тлен…
Пока я твой раб, пока мой язык помнит дивный вкус
всех твоих имён на различный лад /он почти священ/.
Дай запомнить миг – от моей искры подпали траву,
не покинь в пути /сколько б ни бродил/, обезболь недуг –
я взамен взметнусь и своим огнём очи обожгу,
если кто в тебе через столько лет разуверит вдруг.
Обернётся в снег и почти пургу густо-хвойный ряд.
Под холщовый мрак заберётся день, как спасённый в скит.
____
И пока я свят, до конца тебе буду раб и рад,
как библейский свет, несмотря, что так безобразно свит.
* * *
нас с ним видели здесь у дороги
леса вырубка запад и юг
и рассвет русый четвероногий
да ещё пара местная вьюг
в этот снег подозрительно спелый
окуная коленей свинец
меня за руку вёл престарелый
муж мой
брат мой
мой сын
мой отец
по сугробам в шифоновом платье
вслед за ним я
почти без брони
и вросли в его рукопожатье
шестерёнки моей пятерни
он молчал фарисейский скиталец
чтобы голос его не нашли
и сгребал в свой двухлямочный ранец
бездорожье и будней мюсли
ему хрипло шептала немного
о тоске что с январь в вышину
чтобы язвы моих монологов
покрывали его тишину
Маяковская
Девчонка с мальчуковым длинным именем –
бесчувственная станция метро.
Жму руки турникетам твоим, в синее
вливаясь подземельное нутро
с такими же ценителями честного
густого материнского тепла.
Мы катимся со всеми неизвестными
в вечерний скрип у третьего угла,
где прочее медальное сокровище,
привинченное к площади груди –
не более чем запасной набор вещей,
что век двадцатый смог нагородить.
И в колыханье междометной паузы
нет дела друг до друга никому,
как дела нет, что лопнет вот-вот, как пузырь,
вагон, набитый ртами. Потому
я прячу в полуметре от сидящего
/его презренье разом обретя/
лицо, как прячет матерь настоящая
разбуженное криками дитя.
© Анна Гундарова, 2021–2022.
© 45-я параллель, 2022.