Анна
Маркина

Вернёмся к нашим баранам

1.

Как устроено всё? В белизне без снега

щёлк-щёлк-щёлк по клавам. Имей в виду

зависает система у нас, в аду,

пусть, когда Билл Гейтс попадёт на небо,

переустановит нам всем винду.

Не успели, не справились до завоза,

а уже на облаке – грузовик.

Оператор Грудин – комок неврозов,

тридцать лет – по мучениям и угрозам,

а к работе все еще не привык.

На летучке босс объявляет бранно:

– Не жалеем души, наносим раны!

Креативим, в общем, включаем плеть.

Без кнута человеческие бараны

даже не пытаются повзрослеть.

– Побыстрее в мир выгружаем души!

Голыши и кузова. Вот-те, на-те.

Этот был неважным отцом и мужем,

пусть растёт в провинции в интернате,

эта с каждым разом живёт все хуже,

мы ей СПИДом в пятом кругу отплатим.

На работе жарко, бумаги – груды:

ураганы, беды… Ищи – обрящешь.

В ящик ведомость убирает Грудин

к тридцати другим, запирает ящик.

Говорит:

– Я, Зайка, стелю помягче.

Говорит:

– Живи себе в радость, спрячу.

Ой, да дорога его кривая…

Ой, серпантин да оградок нет…

Тайное/явное. Грудина вызывают

к Остророгову в кабинет.

Свет и смерть. Ведомости спасённые,

улыбаясь, начальник сжимает в пальцах,

долго смотрит:

– Эко мы невесёлые…

Ну ты че, спаситель наш, испугался?

Сколько лет нас за нос водил умело,

я твое подполье видал в гробу!

Раз такой, спаситель, у нас ты смелый,

на, примерь человеческую судьбу.

2.

Час никак не дотянется до обеда,

все печатают, жарко здесь, как в аду.

Если что он и смог за всю жизнь отведать,

то беду, одиночество и беду.

В лучшем случае –

засахаренную беду.

Подвисающий, медленный, как компьютер,

разгребает бумаги, сидит, сердитый:

десять лет на жилье выдаёт кредиты,

тридцать лет не находит себе уюта.

Все меняет последний кусок мозаики.

Он узнал клиентку:

– Постой-ка, Зайка.

Я уверен мы где-то встречались, Зайка,

ты меня, конечно, не узнаешь...

Как сложилось, милая, как живёшь?

А она:

– Не то, чтоб цвела душа,

но считаю – нормик все, кОКа-кола,

ничего острее опасных бритв.

Муж есть, чтоб посещать Ашан,

дети, чтоб отвозить их в школу,

и работа, чтоб её не любить.

Буквы бухают – залпы чужих орудий.

Мысли жалят, вечность гудит.

– Молчи.

Ставит штамп «одобрить» сотрудник Грудин.

И за это я мучаюсь здесь? Всерьёз?

И восходит на солнечные лучи

в черно-жёлтом венце из ос.

Гирлянда

Ну, если пересказывать всерьёз:

у ёлки обитатели детсада.

– Гори, гори! – Орут. А Дед Мороз

посматривает, словно Торквемада,

на мелочь человеческую пьяно.

Не светится. А что? Чините сами.

И хоровод родителей и нянек

невесело над детством нависает.

Возня, стихи и танцы возле ели.

Хорошего и вспомнишь, что картина,

когда всю ночь тебе костюм вертели

из мишуры, бумаги и фатина.

И так всю жизнь – смешно и непроглядно:

наряды, обнадежённые лица…

– Гори, гори! – Но не горит гирлянда.

А это ты повесила гирлянду,

которая сейчас не загорится.

Горбы

В пустыне к оазису шли за водой

ворчливый тушкан и верблюд молодой.

Тушканчик ворчал: «Не пойму, стыдоба!

Зачем ты таскаешь два этих горба?

Эстетики чуждым я быть не могу,

Горбы твои, честно, я видел в гробу».

Верблюд улыбался: «Ты злишься напрасно,

Я воду несу в них и пищи запасы.

И если сейчас от тебя убегу

Не я окажусь в злополучном гробу».

Тушканчик воскликнул: «Ну, надо же скотство,

Извлечь столько силы, как ты, из уродства!»

* * *

заброшены синицы на карниз.

зима. и стерегут снега,

как будто на земле лежит плита

из мрамора,

венчающая жизнь.

каракули деревьев вдоль холста.

одна из танцовщиц дега,

как мхом поросшая

от пяток и до рта,

ведёт своё обидчивое тело

на выгул.

бездомных голубей накрошено

под ноги,

сереет день - как на спине кита.

куда, синичка, держишь путь,

куда?

уходит цвет. цвет, погодипостой,

останься в волосах

и в драповом пальто,

в калошах,

в локте, что теперь не выгнуть,

а помнишь, сотканы из цвета

минуты были на часах,

в кафе читали (что?) аполлинера?

но колокол звонил уже. по ком?

и мелко хорохорились поэты

как клевер,

уязвлённый ветерком.

всё было всем,

без толку и без меры.

и беговые щурились на старте.

любовники меняли имена.

стекло в пуантах.

проигрывали много на бегах.

и солнечные зайчики что осы

и яблочные речи

под вечер

разбавлялись кальвадосом.

и вот зима, конец всему,

снега.

Зарубочки

Я повстречала мальчика,

Пригоженького мальчика,

Заплаканного мальчика

С душой пока что голенькой

Под липой за грибком,

Откуда алкоголики,

Смеясь, прогнали мальчика.

О чём ты плачешь, лапочка,

О чём или о ком?

Сказал малыш:

– Обидчики! Какие все обидчики,

Сплошь дядьки и обидчики!

Как жить в миру таком?

А я сказала:

– Мальчик мой,

Оставь ты речь запальчивую

И проясняйся личиком.

Ты просто сам обидчиком

Не стань, другим обидчиком,

Не стань себе обидчиком,

Бессонным мужичком.

– Держи, – сказала, – ножичек,

Возьми мой старый ножичек,

И если с кем негоженько

поступишь, не зевай –

На липе ставь зарубочку,

Зарубочку, зарубочку,

Чтоб пакости и грубости

Свои не забывать.

И вот смотрю – зарубочка,

Назавтра же – зарубочка,

Зарубочка одна,

Но если не разглядывать,

Не знать да и не мудричать,

Почти что не видна.

А это червячоночка,

Худого червячоночка,

Невинного ни в чём, ни в чём,

Он взял и растоптал.

Случайно, не случайно ли?

Я говорю:

– Печальненько,

Всё это так печально, но…

Но ты, малыш, не мучайся,

ведь ты ещё так мал.

Потом – опять зарубочка,

Ещё, ещё зарубочка,

По глупости, запальчивости.

Считаешь – больше ста.

Зарубки вместе с мальчиком

Вдруг стали вырастать.

Потом иду – нет липоньки,

Один пенёк от липоньки

Торчит ещё немножечко.

И мальчик мне:

– Так влип я, блин…

Какой же я дебил!

Я этим самым ножичком…

Твоим дурацким ножичком…

А липонька всё видела,

И я её срубил.

Погода заволакивалась,

Хмурыжилась с тоской.

И я с ней вместе плакала,

Так плакала, так плакала

Над мальчиком, над липонькой,

Над участью людской.

По сердцу время кликает,

Грешочки упаковывает.

Иду сквозь годы скованные

И вижу мужичка.

То – Мальчик Мальчиковывич

Глядит на червячка,

Стоит у тонкой липоньки,

Худой цветущей липоньки,

О нас цветущей липоньки,

Которую он вырастил

У старого пенька.

* * *

Иногда мне кажется, что и меня здесь нет –

среди бледных, серых, не выдающих чувства,

среди ровных людей, не наводящих шорох:

выполнить задачи, переварить обед,

не разбирая ни слов чужих, ни себя, ни вкуса,

и не то, чтобы свет изжит, просто – общая приглушённость.

Отгораживаться замками и занавесками,

не впускать просящего, поглядывать через щёлочку,

перешагивать через немощных и убогих,

чтобы просто удерживать равновесие,

чтобы спрятаться в иллюзию защищённости,

будто страшное не гоняется за тобой.

Понимая все это, скатываться в депрессии,

прибиваться к сильным, лишь бы не отделяться,

и мечтать все бросить, свинтить в тайгу,

оставаться, ждать, притворяться пресным,

ни во что не верить, чтоб не стать объектом манипуляций,

собирать свой мир через «больше так не могу».

Но пока ты держишься, названный чудаком,

вне спокойствия, безопасности, теплых мест,

и стоишь с фонариком, погруженный в темень,

для других оборачиваясь маяком,

я могу ещё верить, что выход есть

и никто ещё не потерян.

* * *

Как пьяница, взорванный водкой,

Что начал крушить ресторан,

Скандалит буран на Чукотке,

Винты выгибает буран.

Башмак не находит Акакий.

В дому застывает Любовь.

Летают, летают собаки,

Замёрзшие, между столбов.

Здесь кадр до снега засвечен.

Здесь Бог нажимает пробел.

Нелётная стайка буфетчиц

Чирикает про Коктебель.

Там видится день им хороший,

Пришпиленный мачтами яхт,

И там принимает Волошин

Прошенья на тёплых камнях.

Сбежать бы, сорваться. Но надо

На школу, на обувь… Но как?

Собаки летают. Анадырь.

На крыше гнездится башмак.

Лето

А. Г.

Дежурила в тени фаланга рюмок.

И горний мир просвечивал слегка

Сквозь тронутые чёрным шевелюры

Уже немолодого ивняка.

Стреляли мелочь, сбившись у пекарни,

Как будто прорастая от окна,

Широкие раскидистые парни.

(А если просторечно, то – шпана.)

И от себя само скучало слово

Газеты, напечатанной затем,

Чтоб вскормленный бездействием обломов

Заснул на продырявленной тахте.

Гудели провода под небом гжельным.

Тогда все обращалось так с тобой,

Как если бы готовило к сражению,

Но день за днём откладывало бой.

Травой тянуло с запада сожжённой.

Ах, кто бы знал, как выжжет наповал...

Кислил николивановский крыжовник.

А рядом человечек созревал.

* * *

масло без каши. может быть сказка.

страшно ли мальчик? девочка здравствуй.

детки совсем вы зелёные с виду –

поле футбольное. два инвалида.

вот вам коробка с белым барашком.

Петя её преподносит Наташе.

катит в рассвет по дорогам галимым

чувство  такое что не говоримо.

будто бы облако вместо текстиля.

будто салюты в тебя поместили.

вскроем коробку. нету барашка.

страшно ли мальчик? девочка страшно ль?

девочка Петя. мальчик Наташа.

смотрим в коробку – каша и лажа.

вот и расхлёбывайте как горазды,

так происходит. девочка, здравствуй.

* * *

не проходит и дня чтоб я не думала о тебе.

всё затянуто. тина. рябь. на спине у плёса.

день ещё состариться не успел.

смотрит в окна. медлительный и белёсый.

он следит за потерянными детьми.

и земля. земля. будто комочки туши.

белой пеной подкрался к домам жасмин.

а тебе не увидеть его цветущим.

* * *

Он сидит-рычит, похмельный,

сам с собою, третий лишний:

– Маша, не лежи в постели.

– Маша, искупай детишек.

Вымыв засветло берлогу,

Маша утром до обеда

сочиняет некрологи

для портала «смерть медведям».

Он приходит после смены

и орёт:

– Давай потише!

– Маша, хватит жрать пельмени,

ты в кровать не поместишься.

Не стерпев, она сбегает

к матушке (через дорогу).

Он приходит с пирогами

возвращать ее в берлогу.

Говорит, что не погасло,

не потух огонь зажжённый.

– Веришь, Маша? Будет сказка.

– Как не верить, медвежонок.

* * *

протянуто цветение непрочно

по улице, по городу, сквозь май,

сквозь хмурый, осовелый политех.

а молоко сбегает по плите,

как бледная аптекарская дочка –

поди поймай.

и ветерок каштановые груди

прощупывает с нежностью врача

и запахи разносит по предместьям,

как будто бойфренд брошенный (из мести)

подарки отбирает у подруги –

так, сгоряча.

ешь кашу и растёшь себе покамест,

как некое подобие гриба,

не найден, не открыт, не покорёжен.

и мысль о смысле – ржавая труба,

куда ведёт она, где подтекает

не разберёшь.

* * *

Тот месяц был глуховат и сед,

ужиться не так уж просто.

Он колобродил, бывал нетрезв,

бессовестен и сердит.

Он вёл себя, словно бы сосед,

зашедший однажды в гости

и отказавшийся наотрез

куда-нибудь уходить.

Бродил, бездумный и ледяной,

по куценькой нашей жизни,

дышал на окна да из угла

нам холода доставал.

Он часто путал меня со мной,

в которую холод вызрел.

А я хотела, но не могла

укутать его в слова.

Но ты был стойким и говорил,

что улицы смажут маслом,

веснушки явятся, как грачи,

усядутся на лице,

и что тепло, оно – там, внутри,

не смерклось и не погасло.

А мне казалось, что мир молчит

и дышит на том конце.

А мне казалось, что не смогу,

что я тяжела, как камень,

который точит день ото дня,

набрасываясь, прибой.

Но ты дежурил на берегу

и просто хранил покамест,

весенний день не пригрел меня,

последовав за тобой.

И солнце, шкодник и птицелов,

вставало тысячекратно

и выходило с утра стрелять

по лужам всё горячей,

как будто в небо без лишних слов

направили перфоратор

и просверлили прицелы для

палящих его лучей.

А мы дурачились. И палас,

пропахнувший мылом жидким,

оказывал ночью скупой приём

бессонному дурачью.

И вот февраль поглядел на нас

и вынес свои пожитки,

отчалив к северу с кораблём,

запущенным по ручью.

* * *

что холодеешь анечка

разве тебе темно

выпек господь буханочку

перемолов зерно

соль да мука отборная

радуйся и живи

совестливо сработано

столько вложил любви

людям принёс и светится

отдал но знал же ведь

что предстоит ей в хлебнице

намертво зачерстветь

* * *

Я заметил: время течёт быстрее.

Паруса из листьев на тонких реях

Прохудились. Видно, они стареют.

Но корабль-осень ещё в пути.

Ты мне море, я в нем, пока что, – остров.

Небо серое, небольшого роста,

И мне кажется, что довольно просто

До него мне к старости дорасти.

Шоколад и мёд, но мне света мало.

Как и люди, солнце уже устало,

Спит в одном ботинке и смотрит вяло.

Я бы двойку поставил ему в дневник.

Нападают ливни, пружинят... Бам! и

Утонула лодочка-оригами.

Год пронёсся и обороты сбавил,

И по курсу берег зимы возник.

Мы застынем в холоде, час не ровен.

Но пускай тебя согревает слово:

Я готов быть в жизни за рулевого

И держать для нас подходящий курс.

Не всегда маршруты бывают ясны.

Перемешаны жёлтый, зелёный, красный.

Но смотри. Вот осень. Она ненастна,

У неё шоколадно-медовый вкус.