Анна Маркина

Анна Маркина

Четвёртое измерение № 28 (376) от 1 октября 2016 года

Зарубочки

* * *

 

не проходит и дня чтоб я не думала о тебе.

всё затянуто. тина. рябь. на спине у плёса.

день ещё состариться не успел.

смотрит в окна. медлительный и белёсый.

он следит за потерянными детьми.

и земля. земля. будто комочки туши.

белой пеной подкрался к домам жасмин.

а тебе не увидеть его цветущим.

 

* * *

 

протянуто цветение непрочно

по улице, по городу, сквозь май,

сквозь хмурый, осовелый политех.

а молоко сбегает по плите,

как бледная аптекарская дочка –

поди поймай.

 

и ветерок каштановые груди

прощупывает с нежностью врача

и запахи разносит по предместьям,

как будто бойфренд брошенный (из мести)

подарки отбирает у подруги –

так, сгоряча.

 

ешь кашу и растёшь себе покамест,

как некое подобие гриба,

не найден, не открыт, не покорёжен.

и мысль о смысле – ржавая труба,

куда ведёт она, где подтекает

не разберёшь.

 

* * *

 

масло без каши. может быть сказка.

страшно ли мальчик? девочка здравствуй.

детки совсем вы зелёные с виду –

поле футбольное. два инвалида.

вот вам коробка с белым барашком.

Петя её преподносит Наташе.

катит в рассвет по дорогам галимым

чувство  такое что не говоримо.

будто бы облако вместо текстиля.

будто салюты в тебя поместили.

вскроем коробку. нету барашка.

страшно ли мальчик? девочка страшно ль?

девочка Петя. мальчик Наташа.

смотрим в коробку – каша и лажа.

вот и расхлёбывайте как горазды,

так происходит. девочка, здравствуй.

 

Зарубочки

 

Я повстречала мальчика,

Пригоженького мальчика,

Заплаканного мальчика

С душой пока что голенькой

Под липой за грибком,

Откуда алкоголики,

Смеясь, прогнали мальчика.

О чём ты плачешь, лапочка,

О чём или о ком?

 

Сказал малыш:

– Обидчики! Какие все обидчики,

Сплошь дядьки и обидчики!

Как жить в миру таком?

А я сказала:

– Мальчик мой,

Оставь ты речь запальчивую

И проясняйся личиком.

Ты просто сам обидчиком

Не стань, другим обидчиком,

Не стань себе обидчиком,

Бессонным мужичком.

 

– Держи, – сказала, – ножичек,

Возьми мой старый ножичек,

И если с кем негоженько

поступишь, не зевай –

На липе ставь зарубочку,

Зарубочку, зарубочку,

Чтоб пакости и грубости

Свои не забывать.

 

И вот смотрю – зарубочка,

Назавтра же – зарубочка,

Зарубочка одна,

Но если не разглядывать,

Не знать да и не мудричать,

Почти что не видна.

 

А это червячоночка,

Худого червячоночка,

Невинного ни в чём, ни в чём,

Он взял и растоптал.

Случайно, не случайно ли?

Я говорю:

– Печальненько,

Всё это так печально, но…

Но ты, малыш, не мучайся,

ведь ты ещё так мал.

 

Потом – опять зарубочка,

Ещё, ещё зарубочка,

По глупости, запальчивости.

Считаешь – больше ста.

Зарубки вместе с мальчиком

Вдруг стали вырастать.

 

Потом иду – нет липоньки,

Один пенёк от липоньки

Торчит ещё немножечко.

И мальчик мне:

– Так влип я, блин…

Какой же я дебил!

Я этим самым ножичком…

Твоим дурацким ножичком…

А липонька всё видела,

И я её срубил.

 

Погода заволакивалась,

Хмурыжилась с тоской.

И я с ней вместе плакала,

Так плакала, так плакала

Над мальчиком, над липонькой,

Над участью людской.

 

По сердцу время кликает,

Грешочки упаковывает.

Иду сквозь годы скованные

И вижу мужичка.

То – Мальчик Мальчиковывич

Глядит на червячка,

Стоит у тонкой липоньки,

Худой цветущей липоньки,

О нас цветущей липоньки,

Которую он вырастил

У старого пенька.

 

* * *

 

Тот месяц был глуховат и сед,

ужиться не так уж просто.

Он колобродил, бывал нетрезв,

бессовестен и сердит.

Он вёл себя, словно бы сосед,

зашедший однажды в гости

и отказавшийся наотрез

куда-нибудь уходить.

 

Бродил, бездумный и ледяной,

по куценькой нашей жизни,

дышал на окна да из угла

нам холода доставал.

Он часто путал меня со мной,

в которую холод вызрел.

А я хотела, но не могла

укутать его в слова.

 

Но ты был стойким и говорил,

что улицы смажут маслом,

веснушки явятся, как грачи,

усядутся на лице,

и что тепло, оно – там, внутри,

не смерклось и не погасло.

А мне казалось, что мир молчит

и дышит на том конце.

 

А мне казалось, что не смогу,

что я тяжела, как камень,

который точит день ото дня,

набрасываясь, прибой.

Но ты дежурил на берегу

и просто хранил покамест,

весенний день не пригрел меня,

последовав за тобой.

 

И солнце, шкодник и птицелов,

вставало тысячекратно

и выходило с утра стрелять

по лужам всё горячей,

как будто в небо без лишних слов

направили перфоратор

и просверлили прицелы для

палящих его лучей.

 

А мы дурачились. И палас,

пропахнувший мылом жидким,

оказывал ночью скупой приём

бессонному дурачью.

И вот февраль поглядел на нас

и вынес свои пожитки,

отчалив к северу с кораблём,

запущенным по ручью.

 

* * *

 

заброшены синицы на карниз.

зима. и стерегут снега,

как будто на земле лежит плита

из мрамора,

венчающая жизнь.

каракули деревьев вдоль холста.

одна из танцовщиц дега,

как мхом поросшая

от пяток и до рта,

ведёт своё обидчивое тело

на выгул.

бездомных голубей накрошено

под ноги,

сереет день - как на спине кита.

куда, синичка, держишь путь,

куда?

уходит цвет. цвет, погодипостой,

останься в волосах

и в драповом пальто,

в калошах,

в локте, что теперь не выгнуть,

а помнишь, сотканы из цвета

минуты были на часах,

в кафе читали (что?) аполлинера?

но колокол звонил уже. по ком?

и мелко хорохорились поэты

как клевер,

уязвлённый ветерком.

всё было всем,

без толку и без меры.

и беговые щурились на старте.

любовники меняли имена.

стекло в пуантах.

проигрывали много на бегах.

и солнечные зайчики что осы

и яблочные речи

под вечер

разбавлялись кальвадосом.

 

и вот зима, конец всему,

снега.