Плач по Деметре

Четвёртое измерение № 22 (298) от 1 августа 2014 года

Штормовое

Воздух, поднявшийся

гротом надутым,

треснул по швам,

грозою шарахнув.

Уши заложены –

падаешь будто

вместе с давленьем

в подземную шахту.

Вновь сотрясает

небесное ложе –

ангелы крепко

края прихватили,

будто оно –

половик из прихожей,

и время пришло

выбивания пыли.

Ветер зарвался –

не ведает флюгер,

в лицо или в спину

он только что дунул.

На улицах мусор,

король буги-вуги,

забыл про тюремную

камеру-урну.

Если бы были

волхвы и шаманы,

давно колдовали,

просили бы солнца,

как в засуху просят

дождей непрестанно…

Нева ими давится,

город – плюётся.

Ураган

Буря молниями жгла электросети,

гром гремел, свирепствовал циклон.

Ураганный мающийся ветер

об асфальт раскалывал стекло.

Отрывал молоденькие листья,

отнимал от мамкиных ветвей.

Не позволив жизнью насладиться,

гнал по новорожденной траве.

Не услышал, следуя Эриде,

лепестков младенческий испуг.

Уносил с собою, не увидев

материнских, рвущихся к ним рук.

Под давленьем бури напряженья

стал убийцей, не желая зла.

Но, утихнув, не снискал прощенья

возле трупов листьев и стекла.

Мартовское

Оперлась ракита об ограду,

словно девушка о подоконник,

слушая баллады ветра-барда,

верит марту, что мороз не тронет…

К октябрю, не пряча слёз в ладонях,

за любовь свою несчастьем платит –

ждёт девицей парня на задворне,

что вернётся только скинуть платье.

Философия последнего холода

Февраль конвульсирует в марте,

прерывисто дышит.

Минуя живые скелеты

по-прежнему спящей природы,

спускается медленно небо,

закрывшее звёзды и крыши

размолотой манкой и шалью,

нестиранной многие годы.

Не в силах укрыться

от сильного ветра ни шапкой,

ни воротом куртки,

в условиях зимних пусть тёплой,

весной же почти бесполезной...

несёшься до первой же лавки.

Пряча от холода руки,

в перчатках находишь некрополь.

Не можешь осилить

сносимый вчера ещё минус,

а лужи, покрытые плёнкой

морщинистой полиэтилена

теперь переносятся хуже –

борьбу с охлажденьем отринув,

уже не справляется сердце

с задачею теплообмена.

Улетели ласточки

Стихотворение В. Гюго: вариация

Улетели ласточки на юг,

до весны не будут рваться в путь.

Не согреть своих замёрзших рук,

я прошу, шахтёр, угля добудь.

С небесами в сумерки падём,

нас с травой иссохшей бросят в печь.

Листья изувечены дождём –

дровосек, дровами обеспечь.

Волны бьются сталью о гранит,

и печаль прокралась вором в кров.

Душу воздух влажный холодит –

хвороста, вязальщик, заготовь.

Мартовская депрессия

Сосулька упала с крыши,

убила надежду на завтра.

Она слишком долго стучала,

а я открывала.

Её я уже не ждала,

думала – бомж канючит на завтрак.

Но визг домофона достал,

и я всё-таки встала.

Лишь дверь распахнув, обмерла,

увидев её бездыханной.

Мечты, не сбываясь, сочились

из тела, сливались

с дождями бездушного дня.

Жвачкой со вкусом банана

хотелось уже поперхнуться –

сугробы достали.

Надежда на послезавтра

слегка отрезвила, отсрочив

желание в жизнь претворить –

или в смерть – эту лажу.

Но мне, если честно, трудно

поверить, что небо захочет

её допустить, оправдать –

не убьёт её дважды.

Ах, если бы жил ты чуть ближе,

чем злая соседка разлука,

возможно, надежда бы, выжив,

пустила вновь корни

куда-то поглубже, чем в воздух...

Стрельнуть, может, просто из лука,

забыв про надежду, смирившись

с лягушкой покорно?

Обратный отсчёт

В двадцать семь наматывать нитку на палец

наивно и глупо, считая буквы как цифры.

На грани меж жизнью и смертью, в цветном астрале,

обхожу пирамид основанья, припомнив мифы.

Грубую нитку жизни в иголку продёрнуть

и не порвать, терпеливо храня своё сердце,

мало острого зренья и пальцев проворных –

нитка должна идеально сквозь зло продеться.

Иду по Большому, схожему с древней Гизой,

рассеченной Нилом-дорогой на две половины;

в гробницах уже подготовлены мумиям визы

в царство Осириса – с крыш нисходят лавины.

Я прохожу Сахару, поглотившую город,

снег солёный изъест и дублёную кожу...

На тротуарах нет места людям, и впору

идти под машины с молитвой «храни меня, Боже».

Трёхличный включил обратный отсчет зелёный,

что устремился к нулю, я никак не успею.

Безжизненный карлик, пускающий радиоволны,

имеет надежду на пару и теплится ею.

И в этой суровой зиме обонянием тонким

запах надежды ловлю и снежинок стаи,

что на морозного воздуха впившиеся иголки

нанизаны, словно шары, но их тронешь – растают.

Против природы

Против природы, весеннее солнце

двух не сотрёт отпечатков в снегу,

и это силу даёт бороться

с тем, с чем думала – не могу.

Часто простые слова «как ты?»

звучат нужнее, чем «я люблю».

Близостью, что не требует траты,

сердце, отдавшее всё, исцелю.

Солнце, чей гелий не знает счислений,

против природы, переживёт

рожденье и смерть звёздных скоплений,

от взрывов которых стонал небосвод.

Раны зашью, продёрнув в иголку

жизни нить дружбы, тончайшим швом.

Сколько катушек без всякого толку

в попытке с кем-то связаться ушло.

Против природы, какая-то мелочь,

когда вложили в неё тепло,

станет оружием, бьющим смело

во всё, что нам причиняет зло.

Осеннее обострение

Подарив неуёмным ветрам

лохмотья листвы,

оголённое дерево нервов

выставила напоказ.

В опустевших ветвях

вместилище жизни – гнездо –

разорили львы,

а душа, зависшая шариком,

цепляется за облака.

Позолота потёрлась,

и можно увидеть

истинную кору.

Проявляются тёмные пятна

на белом стволе.

Но пока он стремится к солнцу,

я не умру.

Шарик лопнет вот-вот,

завалившись в гнездо –

оболочкою в склеп.

Можно долго молиться Деметре

о вечной весне,

не спускаться в Аид,

чтобы было всегда чем прикрыть

размашистых грех.

Но закон неизменен –

зимою влага не кормит корней,

обнажая древесное тело,

что правдивей вина

в октябре-ноябре.

Природа

Капризно небо засыпало,

укрывшись тучей потеплей,

подпёртой, чтоб не рассыпалась,

ветвями голых тополей.

Ветра ковры из листьев ткали

и застилали ими парк,

дороги… Светофор сигналил,

мигая, отправляя спать.

Запуталась природа, плача,

в водопроводах, проводах,

свернувшись уличной собачкой

в ей чужеродных городах.

Напрасно дождь стучался в окна –

не распахнутся рамы их…

Да и язык его не мёртв, но –

абракадабра для живых…

Капризно небо просыпалось

больным, набухшим поутру,

сжигая каплями напалма

бесчеловечность наших рук.