Анна
Тумаркина

* * *

...У этого мира есть Ящер и я.

Картинки на стенах – чужие края,

В краях тех далёких – восход да закат,

Она была нищенка, он был богат,

Она, что за медь танцевала в пыли,

Да он, что от скуки палил корабли.

И снеди за медь ей хватало вполне,

Чтоб жить, не тоскуя в чужой стороне.

Казной и мечами держава сильна,

Оставят печали за чашей вина,

Но кружатся дервиши в красном вине

Пока его четверо душат во сне.

Он был нечестивец, кяфир, казнокрад,

В тех самых краях, где восход да закат...

А мы их создатели: мирный поэт

И Ящер, которого, якобы, нет.

* * *

Там жили птицы, и закат

Как и везде, сгорал на склоне.

И это был печальный сад

Но в нём никто не похоронен.

Там билась бабочка одна,

Хотела жить. Она садилась

Ему на пальцы. Тишина

Под старый вяз, как тень, забилась.

Он бабочку кормил с руки,

А мыши собирали крошки

И заплетались в узелки

Под ним змеиные дорожки.

Он говорил: здесь духи спят

И память жёлтая в короне.

Да, это был печальный сад.

Но в нём никто не похоронен.

* * *

Я сижу на окошке и харкаю едкой слюной,

Дочь тоски, рок-н-ролла и бита, почти Маргарита.

Я слова отрываю и ветер курю ледяной.

Кем-то послана на хрен, иными и вовсе забыта.

Я совсем не для флейты мелодия, чтобы забыть,

И не водки бутыль, чтобы выпить – и лихо об стену.

Если б волком была под луной – мне бы выпало выть.

Если б просто безбожницей хилой – вспорола бы вены.

...Нет. Уныние – нах. Только вверх, хоть и крест на плечах.

Сотни рваных цветов прорастут из-под снега закатом.

Я сижу на окошке. Я чётки листаю в руках.

Тридцать раз Иисусовой. Звёзды. И нет виноватых.

* * *

...Край Москвы. Негромкий дворик,

Две скамейки, кошки кошки...

В рыжем солнце босоножки

Утонули, как топорик.

Толстый голубь суетится

В облаках небесной лужи.

Крошек нет – поэт постится

Пост как хлеб поэтам нужен.

Станет перьями заката

Над Москвою шар горящий,

И уйдёт поэт куда-то,

Словно был ненастоящий.

Кто останется? Лишь птицы.

С ними кошки. В ночь одетый

Вечный дворик и зарницы.

Красные следы поэта.

* * *

Посвящение Филиз Ахмет

Так что же тебе они дали дали

Все эти роли, слова и буквы

Чернее и тоньше вдовьей вуали,

Краснее и горче калины и клюквы,

Вернее стрелы, как плач и молитва?

Тюльпаны растут там, где ты ступала.

Но всё оттого лишь, что сцена – бритва,

И крови алчет не хуже шакала.

Так что же с тобой теперь будет будет,

И сколько вселенных вместит твоя сцена?

В тебе живут эти множества судеб,

Но ты сама их пустила по венам.

* * *

... А в зеркалах живут колдуньи, что всех румяней и белее,

И пирожки у них лоснятся, и здравствуют в горшках цветы...

Нет, о себе я не пишу – не потому, что не умею,

Меж рёбер – километры боли, меж пальцев – тонны пустоты.

Что в мире? Раскадровки судеб, свидетель чуждых подсознаний,

Я говорила всё, что знала, а знала то же, что Сократ.

И все хотели одного – уйти. Кого куда поманит –

Иных – в себя. Иных – в Стамбул. Иных и вовсе – на закат.

А осенью придут слова, и зашуршат, как в листьях змеи,

Вслед за словами осознанье придёт, немного погодя.

Нет, о себе я не пишу. Не потому, что не умею.

Я тоже в зеркале колдунья. В гранитном зеркале дождя.

Матракчи

Я знаю, что пишу. Конечно, в этом мире

Паша сменит пашу, визирь сменит визиря,

Их обласкает Двор, и жёны – сёстры хана,

Конец один – топор, тот – поздно, этот – рано.

Так было и вчера. созвездья полукругом

Сходились у Двора, когда не стало Друга.

Да, будет так всегда! И сам Султан на троне

Не будет знать, когда и где он похоронен,

Но суд он не вершит. Ведь кто когда на плаху

Взойдёт или бежит – известно лишь Аллаху.

Так дай ему Господь покаяться до срока

Когда покинет плоть душа Грозы Востока.

* * *

Ну куда мне свалить – из газет, из Стамбула, с экранов?

Как стереть себе память, в сетях несусветную гиль?

Увези нас, старинный трамвай с Истикляль утром рано,

За далёкую юность , за детство, где зыбкая быль.

На причале грустит моя лань. Сигарета меж пальцев,

Вьются чайки, как лезвия. Утренний свежий симит.

Лань, курить перестань! Нас с тобой, именитых скитальцев

Разве что Акдениз в свой холодный чертог приютит.

И на что мне трамвай – беспокойные души трамваев,

И на что мне посмертье – я блудник, гяур, лицедей,

Я себя не смирял – но меня слишком многие знают,

хоть и пишут, что чужды мы миру счастливых людей.

Чёрно-белый твой образ на плёнке и солнце на месте,

Для того я тебя и придумал – с тобою бежать.

Меня спросит Босфор – что подаришь на свадьбу невесте?

Две души под водой – и два тела, чтоб рядом лежать.

Дочь бея

Ты знаешь арабские харфы и тюркские руны,

Читала гяуров святых и хмельных мусульман,

В шкатулке твоей – не монеты, а солнца и луны,

Дочь бея – ковыль твои руки и сабля – твой стан.

Из всех, кто рождён на закате, не многих ты краше,

Но знаешь дороги в иное и цену дорог.

Ты дева и вечно одна, словно Девичья Башня,

А складки одежды твоей не касаются ног.

В крови твоей – горечь кочевья и доблесть османов,

В твоих волосах – сто ветров из диковинных стран,

На каждом запястье повязаны сны неслиянно,

Дочь бея, ковыль твои руки и сабля – твой стан.

Я житель лесной, собеседник травы и цикад,

Я умер давно, но я тих и весьма осторожен.

Вот помню подробно, как... Сколько столетий назад?

Сюда приходила рабыня, а с нею вельможа.

Она говорила ему, что пыталась бежать,

Но ради него не желает расстаться с неволей,

А он всё смеялся и взгляд отводил. Возражать

Не смел он. Закатные маки раскрасили поле,

Как ветер горчил... И поил их закат, как вода,

Под самую полночь покинули лес эти двое.

Минули века. Больше люди не ходят сюда,

Но он здесь остался. Он в этой земле упокоен.