* * *
...Зачем изъясняться словами,
кричать и трясти головой?..
Деревья маячат ветвями,
что ветер идёт верховой.
...Зачем выдираться из кожи,
рвать счастье из призрачной мглы?..
Скала неподвижна, и всё же
её посещают орлы.
...Зачем за любовь нам бороться,
иллюзией тешась пустой?..
Звезда, отражаясь в колодце,
не станет домашней звездой.
* * *
А в детстве всё до мелочей
полно значения и смысла:
и белый свет, и тьма ночей,
крыло, весло и коромысло…
И чешуя пятнистых щук,
цыплёнок, коршуном убитый,
и крик совы, и майский жук,
и луг, литовкою побритый.
Как в кровь – молекула вина,
как в чуткий мозг – стихотворенье,
как в ночь июльскую – луна, –
в сознанье входит точка зренья.
Варвар
Идёт полями и лесами,
идёт ромашковым ковром –
мужик с невинными глазами,
с фамильным тонким топором.
Душа в лирической истоме,
в мазутной неге сапоги…
Под ним земля тихонько стонет,
пред ним дрожат березняки.
Он понимает птичьи вопли,
он любит беличью возню...
Он колья, жерди и оглобли
считает прямо на корню.
Легко живёт топорным счастьем,
листает весело рубли.
Трудолюбив, хороший мастер, –
и тем опасней для земли!
Вкладыш к моей трудовой книжке
Вот я умру, и вдруг оно заплачет,
шальное племя пьяниц и бродяг...
...Я был попом, – а это что-то значит!
Я был комсоргом, – тоже не пустяк!
Я был мастак с багром носиться в дыме.
Я с топором вгрызался в синий бор.
Я был рыбак, и где-то на Витиме
мой царь-таймень не пойман до сих пор.
Я был художник фирмы «Тети-мети».
Я под Смоленском пас чужих коров.
Я был корреспондентом в райгазете
и свёл в могилу двух редакторов.
Учил детей и им читал по книжке,
как стать вождём, диктатором Земли…
И через год чудесные мальчишки
мою квартиру весело сожгли!
Я был завклубом в маленьком посёлке.
Поставил драму «Адский карнавал»...
И мой герой, со сцены, из двустволки,
убил парторга. В зале. Наповал.
Бродягой был и укрывался небом.
Банкротом был – не смог себя убить...
Я был… был… был... И кем я только не 6ыл!
Самим собой?.. А как им надо быть?..
Горсточка пепла
За чинами, за звёздами в пекло
мы потащимся пьяной гурьбой...
А любовь – эта горсточка пепла –
навсегда остаётся с тобой.
* * *
Деревня – родина в сто домов,
в сто дымов,
в пятьдесят бород и седых голов,
в триста косынок и картузов,
в пятьсот пар озорных глаз...
Может, кто родился и в этот час?..
Околица-частоколица,
за околицей – озерцо...
Рыбак на кувшинку молится,
а может, на своё лицо.
У стога
протезы стоят без дел.
Дед Кутилов спит и во сне вспотел.
Наверно, атака –
в стотысячный раз.
В мозг ударяет железный лязг.
Танки!.. Гранату – дальше...
Секунда – и грянул гром...
Да нет, – то Кутилов-младший
в колодце гремит ведром.
...Сапсан летит
по сапсаньим делам,
по отаве шляется конь-булан...
Мир праху дня,
прошедшего дня!
Звезда зелёная, усыпи меня.
Если
Если бабы недружно запели,
значит, труп повезут со двора...
Если морда опухла с похмелья,
значит, весело было вчера.
Если мысль выше крыш не взлетает,
значит, кончился в сердце огонь...
Если снег на ладони не тает,
значит, мёртвая это ладонь.
Если умер, но ходишь, как прежде,
если сдался, врагов возлюбя, –
значит, слава Последней Надежде,
что воскреснуть заставит тебя!
* * *
Жизнь моя, поэзия, подруга...
Я в стихах тонул, горел и мёрз...
Очи мне не выклевала вьюга,
хоть прошёл под вьюгой много вёрст.
Скажут: поза? Да, возможно, поза...
Жизнь – она из поз и прочих крох.
Пусть сгниет раздавленная роза,
а в гнилье взойдёт чертополох!
Я не жду бессмертья ни минутки,
мне дороже – пальцы на струне,
чтоб рядком сидели проститутки,
весело болтая обо мне.
Любовь
Я влюблён...
Отвлекаться нельзя...
Ты да я, да транзистор на кресле...
Потихоньку
исчезли друзья,
и враги потихоньку исчезли.
Мы одни.
Заметает наш след
голубая любовная вьюга...
Как вчера
мы любили весь свет,
так сегодня мы любим друг друга.
* * *
Меня убили. Мозг втоптали в грязь.
И вот я стал обыкновенный «жмурик».
Моя душа, паскудно матерясь,
Сидит на мне. Сидит и, падла, курит.
Моя избушка
Живу в таинственном местечке,
в краю запуганных зверей.
Моя избушка возле речки
стоит без окон и дверей.
Окно и дверь на зорьке ясной
унёс сохатый на рогах.
Погожей ночью и в ненастье
мой сон черёмухой пропах.
Налево – согра, справа – ельник...
Разрыв-трава, трава-поклон,
ромашка, донник, можжевельник,
анчар, черёмуха и клён...
Зверья не видно... Научилось
внезапно прятаться зверьё.
Любой хорёк, скажи на милость,
почует издали ружьё.
Покоя нет лесному богу,
грохочут взрывы круглый год...
Бульдозер, рухнувший в берлогу,
как мамонт пойманный, ревёт.
Они бескрылы
Боготворю их, солнечных и милых,
люблю сиянье знойное зрачков...
Они бескрылы, но имеют силы
нас окрылять, бескрылых мужиков!
Границы платьев берегут их прочно…
Я, нарушитель ситцевых границ, –
они бескрылы – видел это точно!
А, впрочем, кто их знает, этих птиц…
* * *
Петух красиво лёг на плаху,
допев свое «кукареку»,
и каплю крови на рубаху
брезгливо бросил мужику!
Плен
Край подушки слезами захлюстан,
в злобе тягостной щерится рот,
на душе по-осеннему пусто,
только ветер танцует фокстрот...
Но! – слезятся барачные стены!
Но! – сугробы страдают от ран!
Ручейки, словно вскрытые вены
голубых чистокровных дворян.
Но! – свистит на свободе пичужка!
Но! – сосульки звенят допоздна!
У конвойного –
морда в веснушках...
Значит, там, на свободе, – весна!
Подранок
После выстрела смог он собой овладеть,
он посмел улететь, очумев от испуга.
Между крыльев – дробинка, но сумел улететь...
Только ровно на жизнь приотстала подруга.
Распустились цветком два разбитых крыла,
поднялась голова в драматическом жесте...
Тонкой лапкой гребла, суетливо плыла,
всё куда-то плыла, оставаясь на месте.
Окровавленный пух понесло к камышу,
и молчат небеса, перелески и воды...
(Ты ответь мне, Ирина, я тебе же пишу, –
что случилось потом, после этой охоты?
Был ли выстрел ещё, иль, жалея заряд,
ощипали тебя, несмотря, что живая...
И весёлый охотник – голубой бюрократ,
нежно кушал крыло, коньячком запивая...
Может, выжила ты, всем дробинкам назло,
только жизнь приняла, как стандартную милость…
И свистит по квартире расписное крыло,
забывая на миг, что летать разучилось.
Телевизор, базар, танцплощадка, завод,
петухи-женихи, разодетые жутко...)
А в заливе души всё куда-то плывет,
всё куда-то плывет недобитая утка...
Пришла беда
Пришла беда.
Одна пока.
Тряхнула так себе,
слегка...
Но, вздохнув одиозно,
мол, прощай, дорогой!. –
мне невеста морозно
помахала рукой.
С женщин утренних пудра –
чуть заденешь листом
осыпалась всё утро
на прохладный бетон.
Что же делать? Давиться?
Отравиться ли супом?..
Чтоб соседки-девицы
восторгались над трупом...
Или просто – в дурдоме
схохотать и срыдать,
снять весёленький номер
и беду переждать?..
Есть рецепты похлеще:
пропить тёщины вещи
и беду-горожанку
взять в тюремные клещи.
Есть рецепты попроще:
если в сердце зима,
дуй, товарищ, на площадь, –
а на площади – май!
А на площади – лица, –
что ни девка – звезда!..
Постарайся влюбиться –
и растает беда!
...Пришла беда...
Пока одна...
А в жизни бед –
не видно дна.
Родина
Себя я люблю,
но не скоро,
а прежде –
Россию любя,
в России – Сибирь,
в ней – свой город,
в нём – сына,
а в сыне – себя.
Счастье
Всё в порядке! Рассыпались прядки...
Темнота нас с тобою хранит.
Пусть луна наиграется в прятки...
Наигралась. Взошла – и звенит!
Поцелуи, ночные загадки...
И дымится, дымится вода...
Всё в порядке, в таком уж порядке,
что секунда – и грянет беда.
Ты
Кем-то в жизнь ты неласково брошена.
Безотцовщиной звали в селе...
Откопал я тебя, как картошину,
в чуть прохладной сибирской земле.
Я впустил тебя в душу погреться,
но любовь залетела вослед...
И теперь на тебя насмотреться
не смогу и за тысячу лет.
Чёрный лось
Вновь я там, где простился с детством.
В милом детстве теперь я гость...
Синий воздух ломая с треском,
выйди из лесу, чёрный лось!..
Напугай меня белым рогом,
бей копытом в трухлявый пень,
закружи по лесным дорогам,
но верни мне из детства день.
Пусть откроет густой малинник
сотни алых пахучих тайн...
Золотистых озёрных лилий
звон волшебный услышать дай...
На заре прибредём к посёлку,
я тихонечко в дом войду...
Подожди за кустом, я только
спичек розовых украду.
В ночь – костёр! Да такой, чтоб сразу
небо пламенем занялось!..
Лось, не щупай сквозь листья глазом,
выйди из лесу, чёрный лось...
* * *
Шли великаны
по росному лугу.
Шапки, играя,
бросали друг другу.
Падали шапки,
в тумане терялись,
шли великаны
и громко смеялись.
Скрылись в заре
молодцы-великаны...
Шапки в тумане
торчали стогами.
* * *
Эй, поэты, не скрипите перьями!
Топайте за мной по росе!
Умирает старое дерево –
дань позавчерашней грозе...
Умирает дерево... Зарево
ослепило весь окоём...
Дятлы в барабаны ударили,
взмыли журавли над жнивьём...
Проплывают уточки парами
в сумрачных кругах камыша...
Умирает дерево старое,
трудно,
через листья
дыша...
* * *
Я люблю уютом тешить душу,
для уюта только и тружусь.
Я люблю мороженое кушать,
только прежде мяса нажуюсь.
Косточки жар-птицы пообглоданы,
вместо кофе – рюмочка крови...
Ищешь благоденствия – так вот оно:
знай работай, кушай да живи.
Детектив ловлю на книжной полке,
сяду в кресло с верхом из парчи...
И жену похлопаю по холке:
ну-ка, баба, музыку включи!
Пусть во мне мороженое тает,
пусть рыдают рябчики во мне...
Баба клавиш сладостно придавит,
как клопа когда-то на стене.
...Скрипка враз пощады запросила,
барабан взревел: иду на вы!..
И пошла божественная сила
вдоль по жилам – с ног до головы.
На парче, с сигарой золотистой,
возлежу, как бог на облаках.
И звучит напев густой и чистый
родничком на мартовских снегах.
А в снегу проталины синеют,
рвётся к солнцу мёртвая трава.
Оживают суслики и змеи,
обретая вешние права.
Под бичами царственного танго,
под напев бамбуковой трубы,
муравьи, построившись фалангой,
тянут крест невольничьей судьбы.
Антимир!.. И вот уже из горла
льётся песня вместо матерков...
Журавли торжественно и гордо
проплывают выше облаков.
На канате музыки с востока
золотое солнце поднялось...
Как я оскотинился жестоко!
Как пронафталинился насквозь!..
Я хочу дорог и много станций,
много дыма, грома и зарниц...
Я хочу башкой разбить свой панцирь,
диверсантом рыскать у границ.
Я хочу!.. Пусть чёрт во мне проснётся!
Я хочу, чтоб рявкнула труба!
Пусть с моей тропой перехлестнётся
муравья невольничья тропа!..
* * *
Я ростом был в полчеловека...
Стоял во тьме, осилив страх...
Два бородатых печенега
ругались ласково в кустах.
В ночи таинственно дрожало
две бороды и два огня...
...Она лежала,
тихо ржала,
она рожала
мне коня.