Арон Липовецкий

Арон Липовецкий

Все стихи Арона Липовецкого

«Все критяне лжецы»

 

На Крите в Кносском дворце

я попросил рассказать

о минойцах, о водостоках,

о мощёных дорогах, о фресках,

похожих на египетские.

Но гид продолжала рассказ

о Миносе и лабиринте,

о Минотавре, Ариадне и Тесее,

о хитроумии, отваге и любви.

Я уже хотел повторить просьбу,

но красивая молодая женщина

отважно подошла ко мне сзади

и, почти касаясь, привстала на носках:

– Не мешайте людям слушать сказку, –

нежно шепнула она мне на ухо.

 

«Вчера»

 

Вчера – это мы услышали.

Это всё, что мы поняли

в настоящей английской речи.

Мы слышали её впервые в жизни.

Вчера мы ничего не понимали,

но слышали этого парня Пола

с магнитной плёнки,

которую принесла в наш класс

практикантка из педа.

– Английский существует, – сказала она.

– Давайте переведём его вместе! –

и обманула нас, создав иллюзию,

будто мы перевели его сами.

 

Там, в иллюзорном мире, было

тёплое солнце весны и учительница,

которая может быть весёлой и лёгкой.

Там бьёт по ноздрям

острая терпкость «Yesterday»

в красиво распавшейся 

на понятные слова

английской речи.

Пашка Маккартни 

поёт про девочку вчера, 

без которой нельзя

ни сегодня, ни завтра, никогда.

Сладкое узнавание настоящего,

его го̀лоса, его рукѝ на плече.

Поэзия существует,

«Я так верю в то, что случилось вчера»

 

 

 

Баклажаны

 

Как многозначительны

подгоревшие баклажаны

в солнечной кухне:

нижние придётся выбросить,

а верхним хоть бы хны.

 

Благодарность

 

С благодарностью

читаю рекламу вещей,

от которых я свободен:

– одноразовый кондиционер;

– подводная электробритва;

– светодиодный стул;

– зубная щетка с wi-fi…

Они не напомнят о себе, 

когда придёт время откинуть

серебряное копытце.

 


Поэтическая викторина

Браслет

 

Я притянул тебя, как то бывало прежде,

прижал к себе. Твой запах и в одежде

я узнавал и был согрет теплом 

родным, своё припоминая о былом.

Придумал: ты не противишься, всего-то –

забыть размолвку, ледоход переждан. 

Но не спросил тебя: хотела ль ты того,

сжимая свой браслет под длинным рукавом?

 

* * *

 

Для иных есть час, когда надобно без фальши

сказать во всем величье Да иль Нет...

Константинос Кавафис, пер. А. Величанского

 

В житейских шахматах

позиция, ты знаешь, переменчива.

И, делая свой ход,

забудь о предыстории,

в ней ни вины, ни правды не ищи.

Перед тобой фигуры на доске.

Твой ход. Не слишком медли,

не сожалей, что в прошлом

не взорвался, не хлопнул дверью,

что негодяя ты не осадил,

родителей утешить не успел.

Ведь, сожалея, вновь поймёшь,

что также поступил бы снова,

так логика позиции решала.

А прошлое само тебя догонит:

нетвёрдо сказанное Нет,

и покровителя не снятая рука.

 

* * *

 

В свои 60-плюс

она подводила итоги,

печалилась, что стареет,

жаловалась на усталость.

Было все у неё, как у всех.

Достигнув семидесяти, пережила

смерть единственной дочери.

Вскоре рассталась и с мужем.

Потом прожила ещё 20 лет,

в воспоминаниях и болезнях,

нарастающих и беспощадных.

Плюс два переезда

Теперь и оттуда она бодрит:

– Будет хуже, держись.

 

С другой стороны,

достигнув семидесяти,

увлеклась керамикой,

стала лучшей в районном клубе,

победила в нескольких конкурсах,

что-то купили в коллекции и музеи.

Двадцать лет новой жизни,

о которой и не мечтала.

Теперь и оттуда она бодрит:

– Держись, у тебя всё впереди.

 

В холоде третьих вод

 

Говорил мне резник, отмывая руки:

– Первая вода – кровь и грязь, срамота,

а вторая – вонь и слизь, мертвоты цвета,

а третья вода – несёт холода, она чиста,

в ней родных костей ломота

да свободы распахнутые врата

туда, где в Святой святых для всех Пустота.

 

* * *

 

В этакую рань

зимнего дня

грохочет мусоровоз,

безжалостно

собирает свою дань.

 

 

Великие боги

 

Тем временем звёзды,

Утвердившись на дне водоёма,

Вершат судьбы.

Сильвия Плат, пер. А.Л.

 

Великие боги: 

Юпитер, Нептун, Плутон,

Сатурн и Марс, Венера и Меркурий…

– изгнаны к себе – на планеты и спутники –

Селена, Эрида, Парки, нимфы и музы

– приживалки во млечной пыли…

 

Эти изгои возвращаются отражениями.

Ворожат со дна океана, 

проникают через цветочные вазы,

подсматривают из стакана воды, 

утопают соблазнами в линзах наших глаз.

 

Вершат наши судьбы,

уступая мелкие заботы 

земным богам.

 

Вестник

 

Какой-то день сегодня смутный,

не то жара, не то к дождю,

и воздух, воздух перламутровый

твердит: – Беги, я подожду.

Ты их не слушай, не наверчивай

чужой обманчивой молвы.

Беги тропою недоверчивой,

на запах звонкой синевы.

И там, откуда свет потерянный

упал на стены и углы,

там обретёшь своё, отмеренное,

подслушанное у пчелы.

 

* * *

 

Ветер восточный

В трубе водосточной

Наспех читает

Мне первоисточник.

Чтеньем такие

Мы с ним занятые,

Что замираем,

Когда запятые.

В новом отрывке

Костры и арыки,

Шёпот молитвы,

Проклятия крики.

Что там? Пергамент

Хрустит уголками?

Иль бедуины

Кочуют песками?

Голос высокий,

Пришлый, с востока,

Полузабытой

Речи пророка.

 

* * *

 

ветер по морю гуляет

он свою катрину гонит

безымянную маруху

никаких преград не метит

непутёвый и беспутный

бестолково норовистый

вышел в море погулять

в рубашонке красной нагло

на раскатистый рассвет

молчаливый и простой

может быть ему на плаху

как шекспир прямым и грубым

быть сегодня предстоит

или попросту не быть

пенный жребий свой бросает

развесёлую катрину

в набежавшую волну

и трепещет и клокочет

и боится угадать

 

* * *

 

Вольтерово точка

право

у каждого

нынче есть

сморозить

своё мнение

и насмерть

зрения стоять

за неё

виртуально

танцуй

себе соло

ни за что

не уступая

ни за что

не отвечая

 

Время лечит

 

Когда бесшумно вымирают

свидетели ночных кошмаров,

 

не ведающие современники

бормочут, повторяя:

– Время лечит, лечит...

 

– Да что ты несёшь!?

– Орёт немое прошлое

на своей частоте,

– Время сводит с ума!

 

Всего лишь

 

Мне показалось в трапезной сегодня

был чем-то огорчён мой друг Менаше.

Не мог же козий сыр ему наскучить?

И тот пустяк не мог его расстроить.

В разборах ли в ешиве или в праздник

мы вместе рядом, как всегда бывало.

Мы можем друг на друга полагаться,

ничей навет не мог нам навредить.

Но знает он, во мнении своём я твёрд

и с ним я совершенно не согласен.

 

 

* * *

 

Вывалился Иона* из рыбы и вырос птицей,

крыльями обзавёлся, взлетел и обрёл свободу,

по ладоням пустынь предсказывает осанну.

Высмотрел, думал, что о себе, на рябой странице:

«сиротливый ион серебра обогащает воду»,

как одинокий голубь принимает небесную ванну

и в голубых глубинах рыбкою серебрится.

 

______________________________________

*Иона — это голубь на иврите

 

Гений

 

Он умер, и о нём вспомнили:

стихи в Шекспировском сборнике,

поэму «На смерть Высоцкого»,

сценарии «в стол» для Вуди Алена.

Сравнили с Данте и Гумилёвым. 

«Гений уровня Венечки и Платонова».

«Рюкзак из горла на кухне под гитару».

Весь день скорбели в новостях.

Назавтра упокоили. Навсегда.

Так бы умирал каждый год,

был бы бессмертен.

 

Глобализация

 

Отдыхая во Вьетнаме, она познакомилась

со спутником по туру, который готовит ахла кофе.

По его просьбе она звонит в Мексику 

политологу на постдоке, однокурснику 

по Иерусалимскому университету,

чтобы узнать: «Абхазия – это в России? Помнишь

…полевые командиры? А полевые цветы?»

 

Давиду Фогелю*

 

Мир ловил меня, но не поймал

Григорий Сковорода

 

Птичка-птичка

фогель-фогель

кому поёшь среди

сирийской мовы

кто ловит тебя

зяблик

в целом мире

на приманку

стрекоз ассирийских

в лесах баварских

кому пел ты

в зимнем бараке

кто слышал тебя

среди лязга

маршей и стонов

со щеглом

пересвист

сквозь скрежет

канкана

кто волну

твою ищет

на дудочке

птицелова

с настройкой

радио своего

ловит и ловит

и не поймал тебя

на той стороне

______________________

* Давид Фогель (1891-1944), еврейский поэт, язык иврит

 

Двухтомник Блока

 

Они забежали в подъезд или домой.

Был ли там кто-то ещё, холодно ли было? 

Тяжесть сапог, теснота шинели,

цвета, запахи, звуки, свет,… 

– спрессованы в небытии времён.

Прямо сейчас на книге появится появится надпись: 

«Товарищу по учёбе и совместной работе Г.Т. Павлову

в знак памяти от соученика и сослуживца,

а ныне командира РККА. 

           [ – и вдруг личное: ]

Вспомни только хорошее

[неразборчивая подпись]  18.11.41 г.

Писано – В Москве в час

объявленной воздушной тревоги

под грохот зениток».

 

Надпись на заднем форзаце

ясным командирским почерком

заканчивает первый том Блока.

(Библиотека поэта, малая серия, № 56, 1938 г.)

«Так много жадных взоров кинуто

В пустынные глаза вагонов».

Хорошо, наверное, Г.Т. Павлову,

– у него есть надёжный друг  

и двухтомник любимого поэта.

– «Да что там? Война скоро кончится!»,

«Они говорили о ранней весне,

О белых, синих снегах».

Грохот зениток значит – бомбёжка начинается.

«А там – горела звезда в вышине,

Горели две жизни в мечтах».*

______________________________________

* Все цитаты из стихов А.А. Блока

 

дождь на краю…

 

дождь на краю

земли израиля

шумит монотонно

одинаково всюду

размывает границы

мест и лет

под этот шумок

хокингово

время-подросток

косит и смывает

скошенное

в абсолютную

канализацию

 

* * *

 

Замешкаешься – темень за окном,

забудешься – дождя не оберёшься;

сойдет с небес за яблочным руном,

растянет сети, и не отобьёшься.

 

 

Западный ветер

 

Это я, Иуда,

столбовой еврей, 

выхожу во двор!

И тогда

со всех до меня сторон

долетает духовный сор:

– Йеошуа – сын, – говорит один. 

– Матфей твой – лошак и петел,  – 

другой из дверей ответил. 

Третий – бога поводырей

поволок к прокуратору на ковёр.

Доннер Вертер! 

Достал уже этот вздор!

Что напрягся, как на току катетер?

 

В пятницу будет 

западный ветер.

Смелее, Тамар, смелей!

Тебе продадут «Нивею», 

мол, меж бёдрами помусоль.  

А наступит утро росных трав, 

не пускай Варвар и Варрав

в свою прохладу.

Перец прорвётся твоей усладой 

с гроздьями винограда.

Я к тому, что грядёт урожай  

наливных олив, молодых акрид.  

Ной и Каин в Ниневии,  

как пить, заблюют консоль. 

Мелкиор с ослицею  лижут 

в Веймаре с Лоттовой бабы соль.

 

* * *

 

Зачем мне гордость и забота?

Недугов ли решать исход?

Одна игольчатая нота

душисто пробивает свод.

Одной беспечною звездою

оборонён и утверждён.

Одной молекулы водою

опять на круги возвращён.

Зачем сгорать и растворяться,

лукавых толп на поводу?

Одним словцом расхохотаться

и рвать подмётки на ходу.

 

Знал я одного…

 

Знал я одного старого большевика.

Он понятия не имел о

«Столовой старых большевиков».

 

– Гегемоны совсем оборзели,

работают только по субботам

за двойную оплату, –

говорил я ему неизвестно зачем.

– Не открывай пасть на рабочий класс! –

срывался он в ответ.

– В деревне народа совсем не осталось,

кто не сбежал, спился или помер, –

продолжал я.

– Опять «голосов» наслушался?

– Нет, были вчера на картошке.

– Не болтай, дурак,

И за меньшее расстреливали! –

он поправлял зубной протез,

слетевший от ярости.

 

– Да ладно, пап, проскочим, –

отвечал ему я и оставлял

на табуретке сумку с продуктами,

купленными по талонам

для инвалидов войны.

– Я захлопну дверь, не вставай, –

говорил я, уходя.

– Да уж, доверяй таким, –

И ковылял со своей палкой

приобнять меня в дверях.

 

Золотой ключик

 

Вздыхает Буратино,

вместо забега на скейтах

его ждёт обед и ненавистная Азбука.

 

Вздыхает зубной врач.

Кот Базилио, видно, хотел найти 

у меня во рту золотую монетку.

 

Вздыхаю я. Наткнулся на воспоминания

сенильных стариков о Cтране Дураков.

Отвали со своим золотым ключиком, Тортилла.

 

* * *

 

1.

И вдруг оказываешься в чужом дому,

с чужою женщиной,

среди чужих вещей

и с памятью о годах,

что прожиты вне смыслов, вне значений.

Тогда не быть и быть – все ни к чему,

тогда свобода не нужна уму,

и весь словарь становится ничей –

ненужным правилом беспомощных общений.

Не хочется ни говорить, ни действовать.

Игра обнажена

и прежней веры ей уже не будет.

Становится так холодно и ясно:

так вот взамен чего...

 

2.

Но медленно стечёт оцепененье,

и взгляд наполнят прежние предметы,

и прежних мыслей строй меня займёт,

оставив гаснуть память как прощенье.

А горечь сотворит свои приметы

и прежний путь вокруг меня замкнёт.

 

И не смотреть по сторонам

 

И не смотреть по сторонам,

на пейзажи за окнами,

тогда получится не расплескать. 

Рука подрагивает,

чашка дребезжит на блюдце,

как будто я иду по проходу

плацкартного вагона

поезда Москва – Владивосток. 

 

Иерусалим

 

Как буланый верблюд о двух холмах,

Иерусалим попирает прах.

Что ему твоя совесть, гнев и страх,

Что ему аромат пирогов,

Да итоги валютных торгов.

Он колоду держит в своей горсти

Приходи и ты на миньян к шести.

 

 

Из новостей

 

Если эту монету правильно развернуть к экрану,

профиль Германика поднимется из её глубин.

Век свой с собой приведёт упрямый и пряный

с подлогом, Калигулой в спину. А ведь сын.

Теперь отложить монету и повернуться к экрану

Что там такое в Сирии, когда же все началось?

Новый Пизон наносит смертельную рану,

отменяет эдикты. Яды разлиты и сочинён донос.

 

* * *

 

Или я не дружил с нищетой?

Я давно её прихоти знаю,

и колючий сухарь за щекой,

и пробежку за тесным трамваем.

Зря, малыш. Зря ты клянчишь тепла.

Ты силач, ты ловкач, ты не трус.

Привыкай! Выжигает дотла.

Не испытывай жизнь на прикус.

 

Исторический роман

 

Хроники и легенды первых веков

о великом восстании разбавлены

средневековой эротикой

и героическим эпосом прошлого века.

Ты развлечёшь романом гостей на вечеринке,

если ничего не переврёшь.

Праздник пройдёт, история закончится.

А ты так и не понял: погиб ли предводитель,

или свои выдали его врагам?

Посуда на столе молчит,

как черепки в развалинах цитадели.

 

Иуда Амихай

«Жаль. Мы были придуманы толково»

перевод с иврита

 

Они отсекли

твои бёдра от моего паха.

В таких делах они наготове,

все они доктора.

 

К тому же

они нас разделили.

В таких делах они инженеры.

 

Жаль. Мы были придуманы толково

и было нам любить, аэроплану,

сложенному из мужчины и женщины,

крылья и всё такое;

уже приподнялись над землёй,

уже летели.

 

* * *

 

Как же всё-таки

по-разному клюют

птица и рыба 

 

* * *

 

Какое счастье – забывать 

почтовый ящик, и перила,

и лестничных пролётов стать, 

и полузвук ключа в двери,

и полуперечень ступеней.

Прохладное переплетенье

с твоей согласной полутенью

блаженно было забывать.

 

Камлание на раскаяние

 

Осаждён я пустыней, пространством обложен со всех сторон.

На язык жестяной лишь базальта стакан, на понюх – хилазон,

ни рукой шевельнуть, ни травы отхлебнуть, ни молитвенный стон.

Снять осаду сухим ветерком, и копыт говорком ты освобождён.

Снизойдёт валуном, опалит пустотой, окрылит тишиной, – прощён.

 

 

Каникулы

 

Духовитый настой венских стульев и пыльных гардин,

Он тебя заведёт в лабиринт полустёртых отметин,

Запустеньем наполнен наследства грибной габардин

непошитых пальто, не распетых в два голоса сплетен.

Поманит заоконная даль конопатою бойкой жарой,

Дразнит плеск у моста и песок на открытой странице.

Жми по центру, Санёк, захлебнись беззаботной игрой.

Твой доверчивый август в зените все длится, и длится.

 

Кино

 

Она, конечно, убежит, поскольку, если нет,

то вот на этом кадре вот закончится сюжет.

Потом ближайший друг продаст, потом дитя убьют,

ведь, если будет что не так, бестселлеру капут.

Щепотка ностальжи взасос, слезливый злой старик,

из Мандельштама парафраз, растрёпанный парик.

Догадливый наивный фрик, его ножом пырнут.

Всё-всё на голубом глазу по списку помянут.

Во лжи погряз игривый крик, смешной еврей-сосед,

там вскрыт конверт, там скрип окна, там долга тёмный след.

Запрыгнет кошка на балкон, свою умерив прыть.

Я тоже там стою в дверях. И стоит ли входить?

 

Классик

 

Саше Штейнбергу, 22 ноября 2016

 

Поскальзываясь на утоптанном снегу, 

мужичок толкнул дверь в каптёрку 

прямо шкаликом в правой руке. 

Сбылось твоё предсказание: 

– Вот он, вот он пошёл, пошёл за угол, 

ко входу в подвал, нашёл свой стакан. 

Ты не знал? Он прячет стакан за кирпичами. 

 

Солнце сияло весной сквозь запылённое окно, 

наши сигареты были только что раскурены, 

перестройка развела инфляцию оптимизмом, 

выезд в Израиль внезапно стал доступен. 

И мы всё ещё были молоды. 

 

Всё это мы ещё припомним судьбе сегодня. 

Поговорим и о Риме и твоей любимой вилле Адриана, 

которому я не могу простить его успехов в Иудее. 

 

А пока мы стоим в 89 году 

на третьем этаже филиала института, 

в курилке на задней лестнице.

Ты отправил статью 

и ещё не знаешь, что она станет классикой, 

не ссылаться на которую будет невежеством. 

 

Раздумывая о метаморфозах судьбы, 

я освобождаю указательный палец 

и нажимаю на кнопку звонка. 

И, когда ты откроешь дверь, 

то освободишь и остальные мои пальцы, 

сжимающие бутылку. 

И мы примемся в Иудее дегустировать коньяк, 

заложенный ещё рабами Рима.

 

Красный светофор

 

Вечером в шабат,

во время футбола

и молитвы в синагогах

при свете жёлтых фонарей

под тёмно-голубым небом

мне была отпущена

долгая минута равнодушия,

которому научил меня

красный светофор

на пустом перекрёстке.

 

* * *

 

Кто сподобился прокатиться

на кораблике по Гвадалквивиру,

тот стал бессмертен.

Двое нас таких, Коля Был-Здесь

и я в тени его величия!

 

* * *

 

купить стадион

вместе с потом борьбы

гулом надежд

и рокотом триумфа

перекрыть входы и выходы

отключить прожекторы

ухаживать за морковью и редиской

у кромки поля

немного

на салат зимой

прятать в лабиринте трибун

любимые предметы

и забывать о них

прослушивать

отголоски шумов толпы

в бетонных заусенцах

недоумевая о чем это они

засыпать где попало

и просыпаться каждый раз

в другое время,

другого возраста

или роста и веса

по стуку и резонансу

под звёздным небом

определять своё место

в армированной паутине

прятаться от дождя

натыкаться по запаху озона

на свои забытые тайники

стоять на солнце посреди арены

под вопли трибун:

– свободу ему! свободу! свободу!

 

ЛЭП через пустыню

 

Натянуты струны арфы,

ждут лёгких пальцев Давида.

Камни пустыни вторят: – Амэн!

 

 

* * *

 

Лето только пережить

и в демисезонной стае

над горами, над крестами,

над волнами покружить.

Праздник только пережить,

чтоб в задорном ритуале

не сожгли, не затоптали.

Над волнами покружить.

Вечность только пережить,

погасить долги оболом

и на том пути весёлом

над волнами покружить

 

Любовь

 

Он любит стеклянную посуду.

Зрение с возрастом ухудшилось,

всё чаще невидимая посуда бьётся.

Бьёт её и режется, бьёт и режется. 

Покупает снова прозрачную.

Зрение мешает ему увидеть

ослабление зрения.

 

Маркс

 

Какое пророческое прозрение

было у Карла Маркса! 

Во тьме Европы

с тлеющими гегелями и и фихте 

он увидел его.

И ткнул в него пальцем:

– Призрак бродит по Европе! 

И назвал его по имени: 

– Призрак Коммунизма!

 

* * *

 

Мне из постели видно: выпал снег.

Он на покатой крыше дома, что напротив,

слегка светлее серой кальки неба.

Ты спишь ещё и плен сомкнутых век

хранит сюжет вчерашний в тёплой ноте

с последним солнцем. Чьим по мифу? Феба?

А прежде жгли в такое утро свет,

шёл пар из чайника и грел стакан с кефиром.

Встаёшь, а день уже привычно завязался:

от мамы пахнет кухней, из газеты

лицо отца.

                   Блаженна власть над миром.

Жаль, от неё мне только миф остался.

 

Многоликая тень

 

«Но на солгавших зла в душе не держит»

Константинос Кавафис

 

Когда меня заманивают духовностью,

– я вижу отрешённость нездешних лиц.

 

Когда от меня требуют благородства,

– я узнаю речь нечестивца.

 

Когда меня призывают к жертвенности,

– я слышу: «ответь за все наши грехи».

 

Когда мне напоминают о честности,

– я всё-таки сдерживаю гнев

 

и улыбаюсь им, лгущим в руинах.

И гоню их всех – оборотней смерти.

 

* * *

 

Может, милая, впрямь – на море?

Ветер там не такой горячий

и солёный, как был в Гоморре.

Там проклятий отскочит мячик

– вероломно воскресли, влезли

безраздельничать в эмпирее.

Нам не важно, остаться нами

нечленораздельными если.

Или вместе болтать ногами

на одной корабельной рее.

 

* * *

 

мой дядюшка лёнчик

своё навыброс дарил мне

учил и наказывал

что задарма – это

 

дорого гильден

и кранц дружили

со мной оба

цепные гэбные

 

сексоты не быть мне

карлом брюлло

-вым разделся догола

на границе покинутой

родины где мне

 

было набраться смелости

кутался флейтой

в бумажки и книжки

оставляя даром

чтобы петь на морозе

 

 

Мост

 

Жизнь - это узкий мост

и не надо бояться его перейти

Раби Нахман из Брацлава

 

Тебе дано один раз пронестись  

сгустком миражей и воспоминаний

по узкому шаткому мосту,

по квантовому туннелю времени.

Здесь нельзя сбавлять скорость,

оглядываться

и нелепо бояться.

 

Мужчины не плачут

 

Днем с конницей он громил фашистов,

потом был сончас и полдник с пенкой,

а, когда всех детей разобрали, 

оказалось, родители за ним не придут,

он остаётся в «круглосуточной группе».

 

Назавтра всё продолжилось, 

и он был особенно храбрым в бою.

И потом на загорелых руках у папы 

было стыдно сидеть, как малышу,

он всё-таки в средней группе.

 

Папе он не расскажет, 

что даже за играми не забыл 

себя одного в тёмной гулкой спальне, 

среди рядов пустых кроватей.  

Тут и там непонятные звуки в тишине,

и он один во всём детском саду.

– Я не плакал, папа, мужчины не плачут. 

А ночь всё тянулась и не кончалась.  

Надо было откинуть одеяло, слезть с кровати,

в холодной пугающей темноте найти горшок, 

а он струсил, большой, а струсил.

Крепился, терпел до утра, но уснул 

и описался, как маленький.

А вдруг родители не простят?

 

* * *

 

Мёртвое море летейский союз

дочери Лота хасидский картуз

пляшут бородками тряско

тфилнами в мотоколяске.

Солью упёрлась их мама про нас,

талес сгоревший от Спаса не спас,

Запропастился родимый Содом

лунной дорожкой под первым кустом.

С пальмы свисают плоды ананас,

там ваши штраймлы и шляпы

дочери прячут от папы.

 

Надежды 3-Dec-2020 

 

Такого дешёвого доллара 

не было в Израиле 

четверть века.

И вдруг пахнуло

терпкостью девяностых, 

куражом, надеждой.

Мелькнула уверенность

что всё сложится.

Будто времена вернулись. 

 

Накануне

 

Как собеседника на пир.

Ф. И. Тютчев

 

Мы возвращались из Берлина

со сложными чувствами в ручной клади.

Рядом со мной сидел молодой турок.

Он летел только до Истанбула,

где у нас была пересадка.

В коротком разговоре я выбирал слова:

– Турков много в Берлине.

В Турции остаётся пассивное население. –

Он удивился и проговорил что-то вроде:

– Возможно вы правы, – и вдруг:

– Скоро все изменится, –

он резко отвернулся к окну.

Повернулся ко мне и повторил с улыбкой:

– Скоро все изменится!

– Было бы неплохо, – поддержал его я.

Через пару недель после возвращения,

когда мы забыли об отпуске,

в новостях сообщили

о неудавшемся перевороте в Турции

и о волне массовых репрессий.

Удалось ли ему избежать ареста?

Удалось ли сохранить надежду?

 

* * *

 

Не были мы 

мореплавателями.

Открывать новые земли

–  это не про нас.

Море, – твердят. – А что море?

Вода солёная, рыба воняет,

ходишь вечно потный.

Железо ржавеет, в доме плесень.

И воздух тяжёлый мокрый.

 

Не баранина же, не финики.

Садово-огородное хозяйство

на горных террасах

с тремя урожаями в год

да скотина, птица, благовония.

Ну и специи, ну и соль,

всякая всячина по мелочам.

Да, конечно, пошлины за проезд,

дешёвое индийское золото

на распасах с италийским серебром.

И возноси себе молитву Единому

за оливки да хумус насущные.

 

И когда филистимлян мы победили,

то дело морское от них не взяли,

ни корабли строить, ни морем жить.

Навыки их ушли к финикийцам. 

 

Был, правда, один, говорят, еврей,

Колумбом звали, плавал куда-то,

отщепенец.

 

Небо и земля

 

Я тогда разделял

небо и землю,

обучал компьютер

водить машину.

И вдруг понял,

что небо – не там,

не над головой.

Оно начинается

прямо от земли,

прямо из-под ног.

Есть только небо

и только земля.

 

 

Эволюция материалов

 

1.

Небьющееся стекло

Огнеупорная бумага

Каменное литье

Аморфный металл

2.

Чёрный свет

Сжатая информация

Искривлённое пространство

3.

Уплотнённое время

Нечёткая логика

Смертная душа

Неопалимая купина

 

Нектар

 

Прежде, чем спикировать при боковом ветре,

пустельга набирает высоту, ещё не зная цели.

Писец не успеет выдавить на глине список её побед.

Пишет он быстро, таких-то ловких на пальцах руки,

влажная глина податлива и лежит неподвижно,

он любит эту отборную мягкую глину сильнее,

чем сорок тысяч братьев, он умеет касаться её тяжести

с обеих рук, но даже тогда

бурая пустельга летает быстрее и против ветра,

да ещё и сама по себе, а не у ловчего на поводке.

Она атакует полёвку с трепетом, окрашивая собою степь,

словно колибри зависает, учуяв нектар.

Глине не стать царицей библиотек,

разобьют таблички все, кто встретится на пути.

И что останется векам, ради которых её обжигали

крепче камня, складывали в прочные ниши?

Писец ловит пустельгу одним движением.

И она летит себе, а табличка живёт с её отпечатком.

 

* * *

 

Нет ни эллина,

ни иудея.

Не выбирает пуля.

 

* * *

 

Папе

 

Ну и в чем я теперь виноват, почему

тянешь жилы: надо быть человеком?

Намекаешь: не влезу в игольную тьму.

Что ты знал, уходя по небесному треку?

– Если ты, мол, не нон, мать его, конформист,

то уж но пасаран нам в тобой обеспечат, –

расскажи, как я грешен, хоть ты не речист.

Лишь вернись, я возьму эту тяжесть на плечи.

 

Обожать Уругвай

 

– Они обожают Уругвай! –

Выяснилось, что он давно когда-то

перевёз жену и дочерей в Штаты.

Он так о них и сказал:

– Они обожают! Обожают Уругвай! –

 

Вдруг выяснилось, что есть люди,

которые обожают Уругвай.

А я пропустил.

Не подумал о них ни разу в жизни,

не попытался их понять.

И как это я не брал в расчёт?

Можно обожать и Уругвай!

 

Даже не обязательно там родиться.

Вот бы на минуту попробовать

обожать Уругвай.

Как же должна перекоситься психика,

чтобы полюбить Уругвай?

Вот бы такое пережить.

 

Может, это уложится

в моей израильской башке,

пока я стою в пробке на Бейт Дагане:

– Некоторые обожают Уругвай!

 

Обратный отсчёт. День прощанья

 

Мы с мамой и папой покупали тебе, брат, свечи

на день твоего прощанья, но продавец сказал,

что недельный запас почти распродан.

Пришлось поездить по всем магазинам в округе.

Свечей надо много, ты же ещё не родился.

Стол в твою честь уже раздвинут, часть свечей

пришлось составить на пол. Думаю, одного выдоха

будет мало, Йоська, чтобы задуть их.

Мы же считаем с конца, от ста двадцати,

а ты ещё не родился. Ты походишь, подышишь,

и задуешь все их или, как год назад,

пусть сгорают сами. Музыка, как у Гайдна,

тоже, конечно, смолкнет.

Мы уйдём куда-нибудь, может в спальню, там

с кроватью рядом сядем на коврик на пол.

Переставим к себе ночник и съедим твой торт,

вспоминая будущие твои радости и успехи.

А смеяться громко нам что-то не разрешают.

День, когда ты родишься приближается. В этом году

он на год ближе. Только мама и папа знают

точный день твоего рожденья, говорят, что ещё

не очень скоро. Как же мне хочется,

чтобы в день твоего прощанья ты был уже с нами.

 

Отбойник

 

Вот так же ты бесишься 

и на заправке, 

когда сопло пистолета 

не входит в бензобак.

 

Пока не заметишь, 

что пытаешься залить 

солярку вместо 95-го.

 

Ты злишься, что сопло 

большого диаметра 

спасает твою машину.

 

Как же часто, дурачок,

тебя выбешивает стойкий

непреклонный  отбойник 

тем, что не даёт тебе 

вылететь с дороги.

 

 

* * *

 

Перевод стихов – это

не сходящееся итеративное

доказательство теоремы

существования и единственности

одного и только одного текста

на другом языке.

 

* * *

 

Перед прыжком с дерева на балкон

я наконец услышал, что сказал отец:

– Рядом ограбят квартиру

и кто-то укажет на тебя:

– Этот влезал на балкон.

Кому будет дело, что ты потерял ключи?

 

Откуда папа знал об этом?

Цвела ли черёмуха его свиданий

той дождливой ночью,

по которой раскатился воровской свист?

 

Квартирная кража у соседей отозвалась эхом

в новом веке и в другой стране.

Иду домой по своей улице

под пристальными взглядами

из тёмной глубины окон.

 

Перфекционист

 

Перфекционист: превосходно или никак.

Любая трещина, неполнота эффекта, или рана

– причина истребительной ненависти

к творению,

к изделию,

к другу.

 

Песня путника

 

Была одна девочка в школе моей 

Посмотрит – и псина сорвётся с цепей, 

Плечом поведёт – и вспорхнёт воробей, 

Коснётся – и падаешь в царство теней. 

 

На камень ступеньки привстанет она – 

И хлынет вослед за волною волна. 

И, смытый волнами в пучину морей, 

Скитаюсь по свету и грежу о ней. 

 

Петербургская элегия

 

Юлии Кокуевой, художнице

 

Север, север, двойные рамы, светлые ночи

и затянувшийся на долгий взгляд рассвет.

В окнах при жёлтом вздохе ещё бормочет

под растворимый кофе невыспавшийся поэт.

Смиренный викинг, где дальний обшлаг залива,

из-под Москвы татары, под боком стоит пруссак.

Только вверх глазеть да уповать болтливо

на лестницу в небо, с чашкой, в одних трусах.

Прошлое настоялось и выстояло настоящим,

разлито по парадным мерцанием на просвет.

Что тебе здесь? Ты не вперёдсмотрящий,

так пригуби, поёжься, облокотись в ответ.

Сырые стоны по борту, небеса в канавке,

морошный гул от верфи сукровицей подвоха

растеклись по венам дворов, где ожиданья навык

передаётся эстафетной палочкой Коха.

 

Пляши, Тевье

 

Тевье–молочника

придумал на идиш 

писатель Шолом-Алейхем.

 

Через полвека, 

после революций, 

двух мировых войн,

Шоа, появления Израиля,

атомной бомбы, людей в космосе...

его уже путали с картинкой Шагала.

 

И тут наконец-то поставили мюзикл.

И что же? Всё тот же Тевье-молочник,

влез на крышу поиграть на скрипке. 

Потом фильм, пиво на Песах,

конфеты, водка…

 

Прошёл век и поставлен балет,

потом чёрная уздечка

для белых кобылиц,

ликёр, вино на киддуш,

потом нежное бельё «Тевье»

и духи «Тевье-молочник»,

авторучка, часы, подзарядка,

навигатор…

Пляши-пляши, старый дурак,

мы ещё не всё продали.

 

Последняя правка

 

Его сын сразу после похорон

улетел обратно к себе.

Богадельне он ответил по мылу:

­– Можете выбросить все это.

Даже не спросил, что осталось:

сгнивший крой на яловые сапоги,

пиджаки с дырками для орденов

распавшейся страны,

нестоптанные выходные туфли,

набор инструментов в шкафу.

Ну и откровенный хлам:

белье, одежда, посуда,

авторучки, письма,

поблекшие фотографии,

полдюжины книг, испорченных

автографами и пометками,

на столе неразборчивая рукопись

воспоминаний,

страниц двести.

Последняя правка

сделана накануне.

 

 

Проданный дом

 

Старик там всё ещё живёт,

вино холодное жуёт

на голубом балконе.

Белеет стул и куст растёт

осадком во флаконе.

А дом почти и не его,

дом продан почкой, глазом,

ходи с пустою головой,

за то, что пережил её,

кляни её, заразу.

Никто тебя не потроллит

и в райский сад не заманит.

В ночи не бахнет влёт:

- Всё лезешь, идиот?

Ты флаг свой бело-голубой

оставил там, повыше.

С древка он плещет над тобой,

над не твоею крышей.

 

* * *

 

Проснуться и,

не открывая глаз,

знать, что ещё темно,

раз одинокий соловей

поёт тебе в окно.

Он далеко, он у моста,

его блаженный глас

под небеса пролит.

А он с соседнего куста

творит и мост и небеса,

и горизонт творит.

И лучше глаз не открывать,

себе свободу даровать,

услышать эха вертикаль.

И снова необъятна даль

и первозданна нагота

шоссе, кустов, моста.

 

Равенна

 

Кодируют кладкой кирпичной следы

к мозаике Дантовой немоты.

Я выучил площадь, припомнить в аду,

я мёртвой воды насмотрелся в порту,

я был там закован, с Равенной грустил.

И каждый мой грех там меня отпустил

весёлым и молодым.

 

Распознавание

(собеседование)

 

Ты научишь распознавать

лицо в толпе

на свету и без, и в лучах заката,

под любыми углами.

Не пить воды с лица,

ударившего в грязь,

распознать, даже если

в гриме лысой бороды.

Напишешь трэкер,

отследишь по всему свету.

Лицо отделят, выдавят

из него понты, инфу,

удалят, как гланды,

аннулируют право быть.

Секреты в сейфах сгорят,

Спас на крови зальётся,

распознавание не устаёт.

 

– Откажись от льгот –

не заставят же, – шепчет.

– Платят неплохо,

наймут другого за небольшие деньги,

не остановишь ведь, просто нечем.

Займись их деньгами

научишь снижать риски –

распознавать физ. лица

с ненадёжными подноготными,

под ногтями и распознаешь.

 

«Всё прекрасное и лицо и» –

не угроза, отсеется.

— Откажись, и они найдут

другое химическое лицо

на те же деньги.

Русла рек не развернуть вверх

не пустить под откос ядовитые пузыри.

–А тебе-то что, больше всех? –

вторит юридическое каменное лицо.

 

Хватайся за лица,

за одёжку, выведи на воду,

вникни в тела под улыбками.

Вычисли душу под телом –

среди костей и крови

годные имплантаты душ.

Займись медициной,

точным диагнозом, 

спасёшь лицо и лица.

Потом распознают.

Тебе-то что? Не твоё.

 

Рассвет

 

Мне б каши гречневой глоток

и помидора лоскуток.

И пусть дерюгою платок

накинут на роток.

Смотри, уже земля плывёт,

разбух оконный переплёт.

Вороний грай вот-вот взойдёт,

бульон прозрачный разольёт.

Вот-вот в оконный переплёт

плеснёт срамное воронье

и выклюет своё.

 

* * *

 

Рисовать на небритой руке,

на небритой щеке,

рисовать до пришествия бритвы,

до щекотки ветров в рукаве

до скончания тока в розетке.

По канве первой капли в пипетке

кисти, клюва перед вспорхом

под свод золотой.

Остальное – отстой.

Сам без спроса стоял босой

на столпе на одной ноге.

 

Ритуал

 

Тепло уходит из-под одеяла.

Холодный пол, горячий чай, в окно

Неяркий свет, колючее сукно.

Врасплох и это утро нас застало.

Но каждое движенье разрушало

Молчание. Уже обречено

Беспечным гулом улиц стать оно,

Бумажным шорохом и скрежетом вокзала.

День проживу, как будто в забытьи,

Знакомый ритуал исполню строго.

Вдохну, коснусь, глотну на полпути

Тревоги, сплетен, солнечного сока.

Торопит, ждёт, но вовсе без предлога

Я встану вдруг, очнувшись посреди.

 

 

С особенной любовью

 

Ей исполнялось в августе сто лет,

наполнили её квартиру гости,

теперь ей стало трудно выезжать.

И весь мой путь к ней угасало солнце

над морем. Лишь из почтенья

я пришёл сюда, по родственному долгу.

Но в том неписанном и скучном ритуале

со мною шли непрошеные тени.

Они на крыльях принесли другую встречу.

 

С немолодым почтенным господином

тогда свою родню мы навестили

в большом далёком городе холодном.

И вдруг о ней, не о хозяйке дома,

о ней сказал мой седовласый спутник:

«Мать его жены, пожалуй, интересней самой жены».

Так он сказал о бабушке при внуках.

Он словно видел судьбы поверх времён,

людей ценил он в их вершинном свете.

Таков был мой отец. Он обратился лишь ко мне,

как будто заповедал к ней отнестись

с особенной любовью.

 

И вот я здесь один, и что сейчас сказать?

Спасут меня обрядовые фразы,

как всех гостей, собравшихся сегодня.

 

Селфи

 

Селфи кричит

из новенького

                       прошлого:

– Это я!

– Смотри, это я!

 

Вытесняет прежнее,

затихает напоследок:

– Запомни

                    меня,

                                если что.   

– Это,

            если что,

                              я.

Вибрирует и остывает

поток селфи

в мировой паутине.

Коллективная мумия

погружается

                       в облачный Фаюм,

                                                          в стране серверов.

Обретает своё небытие

под слоем

трепетной пыли,

                              оседающей

                                                     следом.

 

Скарабей

 

Оттого ли, что тонок в кости,

иль болезнью высокою болен,

тебе говорят: — Прости.

Шибболет, скажи: шибболет.

Венецьянский разлёт бровей,

идумейская скань бородки —

ты беги себе, скарабей,

по разнеженной сковородке

 

Спам

 

Дениска, с которым мы делили

третье место в стиле баттерфляй,

теперь стал китайцем Деннисом,

расколдовал букву

и пишет из Шанхая,

как сильно упали цены

на его сварочные электроды.

Для меня особые скидки.

 

Столпник

 

А ты видел где

он стоял на столпе?

Солнце палит, сухая щебень,

бездорожье, безлюдно.

Влез от зверья подальше

на столпик свой невысокий.

Отстоял ножки свои

тощие кривенькие

до дыр

на подошвах

бедуинских.

Мощи свои

чудотворные

отстоял

напрочь.

И вопрошал  годами

Сын человеческий

сына божьего:

– Ради чего?

– Амен, – гуляет эхо.

 

Сын

 

Он сына закалить решил суровою судьбой,

он сам такую жизнь прожил, и был он горд собой.

 

Вдали от дома и семьи его окрепнет сын.     

И закалился сын его и справился один.

 

Но вот решил опять уйти матёрый и прямой,

так сын решил пуститься в путь, какой ни есть, но свой.

 

И понял тут старик отец – остался он один.

Один он будет на один, доживший до седин,

 

и натиск не сдержать ему суровости своей.

А сын не видит. Сын вдали. Сын пересёк ручей.

 

Традиция

 

Социум баранов,

прыгающих через веревочку,

которую давно убрали.

 

 

* * *

 

Трудно приехать вовремя 

на вечеринку в дождливый день 

через пробки на Аялоне.

 

Трудно даётся равнодушие 

перед промоиной на шоссе

с античными черепками на дне.

 

Трудно праздновать победы

с друзьями, разглядев разбитую посуду

отмытую ливнем от древней крови.

 

Трёхстишия

 

* * *

 

Архангелы знают.

Их счета – в банках Израиля.

Мало ли что?

 

* * *

 

Он увидел в Мекке Каабу.

И через чёрный квадрат

заглянул в самую его душу.

 

* * *

 

В прудике рядом с домом

резвится девчушка.

Ей все равно, что она рыбка.

 

* * *

 

На закате в конце Ава

нашёл синагогу в Мальмё.

По граффити со свастикой.

 

* * *

 

Монеткой о камень мостовой

звякнет смс-ка. Подхвачу её.

Хватит на газировку.

 

* * *

 

Мотылёк-однодневка в полдень

знает о зиме всего ничего.

Мне бы так вспорхнуть над прошлым.

 

* * *

 

Даже с отрубленной головой самурай способен

Нанести последний, смертельный удар.

Из комментариев к кодексу самурая

 

Срезанные цветы,

как самурай, напоследок

поражают свежестью.

 

* * *

 

Ты ещё помнишь своё 

приглашение на верс-сейшн. 

Дважды за это время я подстригся

немерено перестирал одежду

тетрарх наш стал монархом

квариат антиквариатом 

оба и нефть вздорожали на сотбис

ортодоксы устали от парадоксов 

парадоксы выродились в тетрадоксы 

«дикси» кто-то сказал на латыни

но не пугает 

Разлюбил я всё 

в этой забегаловке-однодневке

и не жду тебя больше 

Я думал мы квиты 

а ты бисквит

сам устрою

соло версе мой сейшн

сам спою свои песни

сам утону в восторге

а ты не тушуйся

приглашай на ужин

Начинаю ждать

до первого парикмахера 

и ужинаю один

 

* * *

 

Ты поздно родился, комарик,

Уж август подходит к концу

И дождь по стеклу барабанит,

По крыльям тебе, не жильцу.

Влетай в приоткрытую створку

И в пасмурной кухне кружи.

Здесь пахнет не кровью, а хлоркой,

Попробуй продли свою жизнь.

Ни пищи тебе, ни боренья,

Мы оба, как небо, бледны,

Пьяны ожиданием тленья,

В посредники посвящены.

Здесь царствуют морока звуки,

Не слышен сородичей рой.

Влетай и целуй мои руки,

Поскрёбыш, уродец, изгой.

 

* * *

 

У чашки кофейной толстое дно,

отвару остыть не позволит оно.

Пока он горячий, в себе пронесёт

в темницу ума свой холодный расчёт.

 

* * *

 

Уйти к окну к дождю, где так неровно

ютятся блики, и за ними вслед

все, что не видел, что не замечал,

чем пренебрёг, перечислять подробно,

не сознаваясь, что погашен свет,

и где теперь понять, что означал?

Я с этой стороны стекла в игре,

где с полуслова принимая данность,

таю инстинкт, занявший пустоту,

когда Ему хватило на пере

в один замах увековечить странность

весь мир свести за смертную черту.

В такую ночь дано всей кожей знать,

что отсветы – лишь форма мглы и страха,

сойти к удушью в глубине двора

и родовую память перенять.

Но для чего мне ветерком с пера

на полный вдох недомоганье взмаха?

 

Чернёное серебро

 

От века того оставались мерцающие паутинки.

И можно было услышать серебряные отголоски.

Закатное эхо горело на твёрдой пластинке

именами Ахматова или Тарковский.

Тогда уже разделяли нас войны, перевороты,

бездны, заваленные растерзанными и расстрелянными.

Считали их миллионами, а палачей отделами и ротами.

Счастьем была теперь смерть от гнева в своей постели.

Но, когда выдавалась минута короткая, но свободная

от реформ, предсказаний, отъездов и прочей смуты,

проступали чернёными строками гимны и оды,

меченый атом в людях, что были и биты, и гнуты.

Когда же на этой улице я снова встречаю промельк,

брошенный по-над бездной, выпавший из картинки,

откликнусь, но не понимаю, что в нём. Разве кроме…

Чтобы стоило просыпаться за серебром паутинки.

 

 

Что делает Ави

 

Что делает Ави, что делает Ави,

откуда мне знать?

А был бы он Вовкой, гонял бы в футбол,

шёл бы в рощу играть.

Что делает Йони, что делает Йони,

откуда мне знать?

А был бы он Лёнькой, на рынок он шёл бы

с отцом торговать.

Что делает Роник, что делает Роник,

откуда мне знать?

А был бы он Санькой, бежал бы за Танькой,

портфель ей таскать.

Что делают парни, соседские парни,

откуда мне знать?

Что делают Ави, и Йони, и Роник,

хочу я понять.

И где теперь Вовка, и Ленька, и Санька,

откуда мне знать?

 

* * *

 

Чувство ритма,

когда отбиваешь свои 60 плюс

на 40 минус самочувствия.

Скоро стану

классным ударником

в джаз-банде

«Было неплохо».

 

Элементарная частица

 

Когда филолог спрашивает меня, 

что я знаю о стихосложении, 

я недоумеваю: о чём это он? 

Я всего лишь какой-то поэт.

Для него я, как для физика 

элементарная частица.

А он для меня – физик.

 

Мне неинтересно, 

как он меня отслеживает

по траектории или возмущению полей.

Мне безразлично, считает он меня

простым или сложным, 

редким или заурядным. 

Мне всё равно,

каким он хотел бы видеть меня

и одомашнить  в своих терминах.

 

Он регистрирует меня в вакууме,

а я пропускаю через мозг и нервы

эту монолитную пустоту бытия, 

токи отпущенного мне и недоступного,

сталкиваюсь с неназванным.

И выхожу на новую орбиту свободы 

в космосе сенсорики языка.

Я – сочинитель стихов,

элементарная частица.

 

* * *

 

Я не русский, я просто татарин,

И на Чуйском ворсистом тракту

Этой ночью пуховой затарен,

Сплю под Спасом в душистом скиту.

 

Обменяю товар на варенье,

Трели, косточку, гулкий глоток.

Налитые дорогой колени

Отогреет узорный платок.

 

И пока этой ночью торгую,

Как футляром, где прячут Талмуд,

Комариные самки, тоскуя,

Иудейскую кровь соберут.

 

яблоко ребёнку

 

ещё не родившись

ты посвящена яблоку

 

пока дитя не родилось  

останься в раю с яблоком

 

мандрагорово своё 

забери яблоко ребёнку