Письмо к Флорентийской матери
Здравствуй, мама! Тут мало что изменилось:
По утрам читаем Вергилия, по ночам – Севиллу.
Пьём невыжатый сок, не едим мясного:
Скоромное нам заменяет слово.
Гости нас навещают – изредка и приватно,
Лишь часок помолятся – и обратно.
Мы так долго, мама, снаружи ждали,
Что, похоже, куда-то мы опоздали.
На отшибе теперь... Прилетает голубь
Все с того ж ковчега. Видно, мужского пола.
Поклюёт пшено, всё здесь кругом обгадит,
И на ковчег обратно. Ной с ним никак не сладит.
Мы, вообще-то, счастливы, мама, вместе,
И поэтому с ужасом ждём известий.
Ведь мы счастьем своим уже всех достали:
Ангелов, прочих небесных тварей.
Помню, вышел я из своей пещеры
и принюхался – явственный запах серы.
Присмотрелся – батюшки, а кругом ведь пламя!
Да пребудет Мадонна Благая с нами!
Мы спустились ниже, потом – наружу,
Но оно повсюду! Какой-то ужас!
Мама, мама, нам бы подняться выше:
Может там Он услышит нас? А то тут не слышит.
И стихи не растут здесь ни из какого сора,
Все я пробовал: подкуп и уговоры
Но напрасно. Пусто! Ни рифм, ни мыслей.
Все, что осталось, мама, – вот эти письма.
Я их читаю местным, вру им, что, мол, – верлибр:
Они-то не петрят в этом. Хотя, могли бы.
Приходили, выспрашивали, видать – агенты,
Обругали: стал, мол, ты – диссидентом.
Идиоты! Врут ведь, причем безбожно!
Это ж онтологически невозможно!
Пообщался с пушкинским Серафимом...
Помоги мне, Господи, и помилуй!
Не бойся
Дышал ли ты мегаполисным смрадом,
Обильно пивом его запивая,
Или колол орехи прикладом,
Служа на восточной границе с Китаем,
Читал ли ты, скажем, «Улисса» Джойса,
«Одиссею» Гомера и «Илиаду»,
Но если смерть оказалась рядом,
Мы ждем одного лишь: родного взгляда,
И чтобы взгляд нам сказал: «Не бойся».
Не бойся смерти, не бойся мрака,
Не бойся боли – совсем, нисколько,
Не бойся даже чужого страха
Того, кто лежит на соседней койке.
Мы все равны перед этим взглядом,
И верим ему до последнего вздоха...
Зачем же, Господи, ждать-то надо
Всю жизнь, когда станет смертельно плохо?
* * *
что там у вас, как живётся, что в мире слышно,
дорожают товары, в цене ли слово?
для нас теперь каждый голос – есть голос свыше,
и каждый звук нам кажется чьим-то зовом.
не так-то просто, скажу вам, испить из Леты,–
граница забвенья пока что недостижима.
граница же смерти и тьмы – есть распад скелета,
пока же он цел, мы, считайте,
почти что живы.
когда-то давно, пока мы не склеили ласты,
мы жили в единстве, в гармонии с Первоосновой.
но Истина бросила нас,
как бывает часто,
не делая разницы между Кацманом и Петровым.
распад империй,
распад материй,
распад скелетов,
разлад в семье,
сын вырос в наёмника и убийцу...
добраться б быстрей уж до обетованной Леты...
но где те боги, которым бы нам
молиться?
Есть у меня кумир
Есть у меня кумир.
Ну вы знаете, так бывает:
Создашь кумира себе,
вопреки запретам...
Возникнув,
зависимость
со временем
нарастает
до степени поклонения.
Читая газету,
ищешь упоминания своего кумира.
И если они там есть,
сохраняешь газету
в личном архиве.
То же
с ТВ-эфиром.
Ходишь за ним повсюду,
тревожный
(но так-то
спокойный наружно,
как вы уже
догадались),
всюду,
где может он появиться,
словно на вахту,
словно вампир,
в зеркалах коридоров
не отражаясь.
Хочешь спросить, но боишься
– вдруг не ответит, –
хочешь спросить:
– Я сам ещё существую, учитель?
Или я полностью
растворился
в вашем волшебном свете?
Зеркала меня вон не отражают,
что удивитель...
* * *
В конце концов, не для того ли
Мы знаем творческую власть,
Чтобы хлебнуть добра и боли –
Отгоревать и не проклясть!
С. Гандлевский
День, уходя, краской трогает лица,
высокомерно жмурится англичанин за ближним столом...
Не правда ли, нам этот денди ещё приснится,
сидящий вот так, на веранде кафе, поедая пиццу,
с этим матовым, мелом вычерченным лицом?
День умирает без пафоса и тревоги,
гладя равнину моря тёплым ласковым brise,
убегая от волн, с морем играют бульдоги,
отскочив от прибоя, кидаются пулей в ноги
хозяйке, чей хохот напоминает визг.
Денди, море, кафе, хозяйка, её бульдоги –
вся эта пошлость курортная, в общем – хлам, –
все это снится и нравится тут столь многим:
клеркам, начальникам, дамам их длинноногим,
что лучше не придавать значения этим снам.
Иль это мы все снимся офисной мгле московской?
В царстве Аида, от самозабвения на волосок,–
e lucevan le stelle – вспомни, и на недельку в отпуск
сбеги от тоски, билеты возьми на «Тоску»,–
все лучше, чем жизнь, утекающая в песок...
сегодня умер ты
сегодня умер ты
а может быть не умер
и это все тщеславие моё
я представляю как стою над изголовьем
и в лоб боюсь тебя поцеловать
скажи Патрокл Платон как там тебя?
скажи чего я так боюсь?
того что ты мерзавец слишком умер
или того что я пока что слишком жив?
и ты меня стоять вот так заставил
в толпе друзей поклонников твоих
и плакальщиц
безумный этот вой
я должен с ними выть – какой позор! –
я ведь любил тебя а ты меня унизил
своею ранней смертью в ноябре
я им подвою – плакальщицам этим
я не герой мне можно мне простят
пускай вот эти с бронзовым загаром
стоят сурово не роняя слёз
и воинского не позоря званья
стоят
смотри у них сугробы вместо глаз
мне можно всё меня никто не знает
я был и есть никто – я раб рабов
мне можно выть
проклятья изрыгать
прилюдно называть тебя мерзавцем
мне всё простят и
ты простишь меня
последний день
как я устал
ну отпусти ж меня
Размышляя о вечном
Размышляя о вечном
и предаваясь блуду,
задержись на краю,
преподай сам себе урок:
обмани судьбу,
например, перемой посуду,
поваляй любимую кошку,
заштопай чужой носок.
О себе не плачь,
о тебе пусть другие плачут:
например, тюрьма
или дождь в больничной дыре...
Все проходит, мой друг:
кого ты любил – утрачен,
захлебнулся потом,
стал дыханием
на стекле.
Как-то много мёртвых
в последнее время стало,
и свежи они,
и золотист их взгляд!
Что-то крутится в памяти,
вроде бы слово – жало,
и другое слово,
вроде бы слово – ад.
Вот и нам не уйти,–
наблюдают за нами в оба,
и, по правде сказать,
тебе уж давно плевать,
что диктует все это:
страдание или злоба...
Все пустое!
Ложись-ка пораньше
спать.
Адам и Ева
Начать
с местоименья «он»
нельзя –
Ведь он тут ни при чём.
Причём, кто б ни был он.
Допустим, что она –
условная «она».
И никаких имён.
Есть целостность её
и пустота его.
Никто ведь
никому
не может надоесть,
когда обоих нет...
Их – тех, которых нет –
вмещает то, что есть.
Допустим, декольте,
французские духи,
кино по выходным,
овсянка на воде.
Есть антураж судьбы,
но без приставки «чья».
Условные «они»
в конкретном
павшем
«где».
* * *
Благодаря тебе я все ещё на плаву,
Ко всему привыкаю, правда, немного медленно,
Куда-то хожу, чем-то дышу, словом – пока живу,
Первым не доверяю, общаюсь больше с последними.
Благодаря тебе, я ко всему привык:
К пению птиц, шуму ветра, единобожию.
Я не любил тишину, больше – движуху и крик,
Но ты приучило меня, что тишина надёжнее.
Я ошалело слушал тогда, в еловом лесу,
Как пело ты гимны, сливаясь с лесными с птицами...
Хоть тесен будет мой гроб, но это я унесу, –
Как бы ни был он тесен, но это в нем уместится.
Недавно узнал, что в живых уже нет отца,
Его уже нет, но все же осталось отчество.
Так и тебе не будет после меня конца...
Благослови же меня, священное Одиночество!
Надо бы все же у жизни просить прощения
Надо бы все же у жизни просить прощения
За то, что живу, хотя я для жизни плох.
Хорошо быть Кощеем, – есть где-то игла кощеева,
Надломил Добрый Молодец, тут-то Кощей и сдох!
Или вот, например, чума, как в трагедии Пушкина,
Все танцуют, гимны поют чуме...
Иль у Гоголя – подавился странник галушками, –
Я не то, чтоб завидую – завидно просто мне.
Но не жалуюсь... Впрочем, зарыться в колени бы,
Промычать что-то вроде: любимая, подождём, –
Впереди зима, вечера, свитера с оленями,
Собака у ног, стол накрыт и камин с огнём.
Медный Всадник
Каждый день, ежечасно, чуть-чуть, по капле,
Отдаю пространству себя наружу...
Я стою на одной ноге, словно цапля.
Только я в могиле, а цапля в луже.
Молодые девки меня боятся,
Женщины в возрасте смотрят строго.
Да и правду сказать: далеко не двадцать,
Хоть и в двадцать достоинств было немного.
Чем прочнее броня у тебя, тем хуже, –
Уязвимые меньше всегда теряли, –
Был отцом, управляющим, верным мужем,
Стал никем – это меньше, чем был в начале.
Да и сколько б ангелы ни летали,
Старость вот она – за порогом.
Ни деньжат ни скопил, ни хотя б медалей.
Остаётся смириться и верить в Бога.
Но на Небе нам не видать богатства:
Бога нет, в смысле нет такого объекта.
Если ты им платишь, то это блядство,
Если они тебе – это секта.
Ах ты гой еси, Всадник Медный
Не гонись ты вслед, не скачи, за мною.
Встань, как раньше, статУей медной,
Да не медной стАтуей, золотою!
© Артём Слонимский, 2018–2019.
© 45-я параллель, 2019.