Артём Слонимский

Артём Слонимский

Четвёртое измерение № 36 (492) от 21 декабря 2019 года

Не бойся

Письмо к Флорентийской матери

 

Здравствуй, мама! Тут мало что изменилось:

По утрам читаем Вергилия, по ночам – Севиллу.

 

Пьём невыжатый сок, не едим мясного:

Скоромное нам заменяет слово.

 

Гости нас навещают – изредка и приватно,

Лишь часок помолятся – и обратно.

 

Мы так долго, мама, снаружи ждали,

Что, похоже, куда-то мы опоздали.

 

На отшибе теперь... Прилетает голубь

Все с того ж ковчега. Видно, мужского пола.

 

Поклюёт пшено, всё здесь кругом обгадит,

И на ковчег обратно. Ной с ним никак не сладит.

 

Мы, вообще-то, счастливы, мама, вместе,

И поэтому с ужасом ждём известий.

 

Ведь мы счастьем своим уже всех достали:

Ангелов, прочих небесных тварей.

 

Помню, вышел я из своей пещеры

и принюхался – явственный запах серы.

 

Присмотрелся – батюшки, а кругом ведь пламя!

Да пребудет Мадонна Благая с нами!

 

Мы спустились ниже, потом – наружу,

Но оно повсюду! Какой-то ужас!

 

Мама, мама, нам бы подняться выше:

Может там Он услышит нас? А то тут не слышит.

 

И стихи не растут здесь ни из какого сора,

Все я пробовал: подкуп и уговоры

 

Но напрасно. Пусто! Ни рифм, ни мыслей.

Все, что осталось, мама, – вот эти письма.

 

Я их читаю местным, вру им, что, мол, – верлибр:

Они-то не петрят в этом. Хотя, могли бы.

 

Приходили, выспрашивали, видать – агенты,

Обругали: стал, мол, ты – диссидентом.

 

Идиоты! Врут ведь, причем безбожно!

Это ж онтологически невозможно!

 

Пообщался с пушкинским Серафимом...

Помоги мне, Господи, и помилуй!

 

Не бойся

 

Дышал ли ты мегаполисным смрадом,

Обильно пивом его запивая,

Или колол орехи прикладом,

Служа на восточной границе с Китаем,

Читал ли ты, скажем, «Улисса» Джойса,

«Одиссею» Гомера и «Илиаду»,

Но если смерть оказалась рядом,

Мы ждем одного лишь: родного взгляда,

И чтобы взгляд нам сказал: «Не бойся».

 

Не бойся смерти, не бойся мрака,

Не бойся боли – совсем, нисколько,

Не бойся даже чужого страха

Того, кто лежит на соседней койке.

 

Мы все равны перед этим взглядом,

И верим ему до последнего вздоха...

 

Зачем же, Господи, ждать-то надо

Всю жизнь, когда станет смертельно плохо?

 

* * *

 

что там у вас, как живётся, что в мире слышно,

дорожают товары, в цене ли слово?

для нас теперь каждый голос – есть голос свыше,

и каждый звук нам кажется чьим-то зовом.

не так-то просто, скажу вам, испить из Леты,–

граница забвенья пока что недостижима.

граница же смерти и тьмы – есть распад скелета,

пока же он цел, мы, считайте,

почти что живы.

когда-то давно, пока мы не склеили ласты,

мы жили в единстве, в гармонии с Первоосновой.

но Истина бросила нас,

как бывает часто,

не делая разницы между Кацманом и Петровым.

распад империй,

распад материй,

распад скелетов,

разлад в семье,

сын вырос в наёмника и убийцу...

добраться б быстрей уж до обетованной Леты...

но где те боги, которым бы нам

молиться?

 

Есть у меня кумир

 

Есть у меня кумир.

Ну вы знаете, так бывает:

Создашь кумира себе,

вопреки запретам...

Возникнув,

зависимость

со временем

нарастает

до степени поклонения.

Читая газету,

ищешь упоминания своего кумира.

И если они там есть,

сохраняешь газету

в личном архиве.

То же

с ТВ-эфиром.

 

Ходишь за ним повсюду,

тревожный

(но так-то

спокойный наружно,

как вы уже

догадались),

всюду,

где может он появиться,

словно на вахту,

словно вампир,

в зеркалах коридоров

не отражаясь.

 

Хочешь спросить, но боишься

– вдруг не ответит, –

хочешь спросить:

– Я сам ещё существую, учитель?

Или я полностью

растворился

в вашем волшебном свете?

Зеркала меня вон не отражают,

что удивитель...

 

* * *

 

В конце концов, не для того ли

Мы знаем творческую власть,

Чтобы хлебнуть добра и боли –

Отгоревать и не проклясть!

С. Гандлевский

 

День, уходя, краской трогает лица,

высокомерно жмурится англичанин за ближним столом...

Не правда ли, нам этот денди ещё приснится,

сидящий вот так, на веранде кафе, поедая пиццу,

с этим матовым, мелом вычерченным лицом?

 

День умирает без пафоса и тревоги,

гладя равнину моря тёплым ласковым brise,

убегая от волн, с морем играют бульдоги,

отскочив от прибоя, кидаются пулей в ноги

хозяйке, чей хохот напоминает визг.

 

Денди, море, кафе, хозяйка, её бульдоги –

вся эта пошлость курортная, в общем – хлам, –

все это снится и нравится тут столь многим:

клеркам, начальникам, дамам их длинноногим,

что лучше не придавать значения этим снам.

 

Иль это мы все снимся офисной мгле московской?

В царстве Аида, от самозабвения на волосок,–

e lucevan le stelle – вспомни, и на недельку в отпуск

сбеги от тоски, билеты возьми на «Тоску»,–

все лучше, чем жизнь, утекающая в песок...

 

сегодня умер ты

 

сегодня умер ты

а может быть не умер

и это все тщеславие моё

я представляю как стою над изголовьем

и в лоб боюсь тебя поцеловать

скажи Патрокл Платон как там тебя?

скажи чего я так боюсь?

того что ты мерзавец слишком умер

или того что я пока что слишком жив?

 

и ты меня стоять вот так заставил

в толпе друзей поклонников твоих

и плакальщиц

безумный этот вой

я должен с ними выть – какой позор! –

я ведь любил тебя а ты меня унизил

своею ранней смертью в ноябре

 

я им подвою – плакальщицам этим

я не герой мне можно мне простят

пускай вот эти с бронзовым загаром

стоят сурово не роняя слёз

и воинского не позоря званья

стоят

смотри у них сугробы вместо глаз

 

мне можно всё меня никто не знает

я был и есть никто – я раб рабов

мне можно выть

проклятья изрыгать

прилюдно называть тебя мерзавцем

мне всё простят и

ты простишь меня

 

последний день

как я устал

ну отпусти ж меня

 

Размышляя о вечном

 

Размышляя о вечном

и предаваясь блуду,

задержись на краю,

преподай сам себе урок:

обмани судьбу,

например, перемой посуду,

поваляй любимую кошку,

заштопай чужой носок.

О себе не плачь,

о тебе пусть другие плачут:

например, тюрьма

или дождь в больничной дыре...

Все проходит, мой друг:

кого ты любил – утрачен,

захлебнулся потом,

стал дыханием

на стекле.

 

Как-то много мёртвых

в последнее время стало,

и свежи они,

и золотист их взгляд!

Что-то крутится в памяти,

вроде бы слово – жало,

и другое слово,

вроде бы слово – ад.

 

Вот и нам не уйти,–

наблюдают за нами в оба,

и, по правде сказать,

тебе уж давно плевать,

что диктует все это:

страдание или злоба...

Все пустое!

Ложись-ка пораньше

спать.

 

Адам и Ева

 

Начать

с местоименья «он»

нельзя –

Ведь он тут ни при чём.

Причём, кто б ни был он.

Допустим, что она –

условная «она».

И никаких имён.

 

Есть целостность её

и пустота его.

Никто ведь

никому

не может надоесть,

когда обоих нет...

Их – тех, которых нет –

вмещает то, что есть.

 

Допустим, декольте,

французские духи,

кино по выходным,

овсянка на воде.

Есть антураж судьбы,

но без приставки «чья».

Условные «они»

в конкретном

павшем

«где».

 

* * *

 

Благодаря тебе я все ещё на плаву,

Ко всему привыкаю, правда, немного медленно,

Куда-то хожу, чем-то дышу, словом – пока живу,

Первым не доверяю, общаюсь больше с последними.

 

Благодаря тебе, я ко всему привык:

К пению птиц, шуму ветра, единобожию.

Я не любил тишину, больше – движуху и крик,

Но ты приучило меня, что тишина надёжнее.

 

Я ошалело слушал тогда, в еловом лесу,

Как пело ты гимны, сливаясь с лесными с птицами...

Хоть тесен будет мой гроб, но это я унесу, –

Как бы ни был он тесен, но это в нем уместится.

 

Недавно узнал, что в живых уже нет отца,

Его уже нет, но все же осталось отчество.

Так и тебе не будет после меня конца...

Благослови же меня, священное Одиночество!

 

Надо бы все же у жизни просить прощения

 

Надо бы все же у жизни просить прощения

За то, что живу, хотя я для жизни плох.

Хорошо быть Кощеем, – есть где-то игла кощеева,

Надломил Добрый Молодец, тут-то Кощей и сдох!

Или вот, например, чума, как в трагедии Пушкина,

Все танцуют, гимны поют чуме...

Иль у Гоголя – подавился странник галушками, –

Я не то, чтоб завидую – завидно просто мне.

Но не жалуюсь... Впрочем, зарыться в колени бы,

Промычать что-то вроде: любимая, подождём, –

Впереди зима, вечера, свитера с оленями,

Собака у ног, стол накрыт и камин с огнём.

 

Медный Всадник

 

Каждый день, ежечасно, чуть-чуть, по капле,

Отдаю пространству себя наружу...

Я стою на одной ноге, словно цапля.

Только я в могиле, а цапля в луже.

 

Молодые девки меня боятся,

Женщины в возрасте смотрят строго.

Да и правду сказать: далеко не двадцать,

Хоть и в двадцать достоинств было немного.

 

Чем прочнее броня у тебя, тем хуже, –

Уязвимые меньше всегда теряли, –

Был отцом, управляющим, верным мужем,

Стал никем – это меньше, чем был в начале.

 

Да и сколько б ангелы ни летали,

Старость вот она – за порогом.

Ни деньжат ни скопил, ни хотя б медалей.

Остаётся смириться и верить в Бога.

 

Но на Небе нам не видать богатства:

Бога нет, в смысле нет такого объекта.

Если ты им платишь, то это блядство,

Если они тебе – это секта.

 

Ах ты гой еси, Всадник Медный

Не гонись ты вслед, не скачи, за мною.

Встань, как раньше, статУей медной,

Да не медной стАтуей, золотою!