Борис Берлин

Борис Берлин

Новый Монтень № 8 (500) от 11 марта 2020 года

Привет, Счастливчик!

Как сказать, с чего всё началось?

Просто. Женщина летела в Геную. Есть такой портовый город в Италии, непохожий ни на один другой. Он лежит, как рыба, выброшенная на берег, и тяжело дышит, подставив солнцу солёный бок. Копит силы, готовится к прыжку обратно туда – в море. Вращает круглым холодным глазом – маяком. И плавники его буры от песка и крови.

 

Генуя… Женщина летела туда, хотя её там никто не ждал.

– Что за бессмыслица? – восклицали самые близкие подруги. – Лететь куда-то за тридевять земель, в этот грязный портовый город – одной. Тебя ведь там и не ждёт никто. Не ждёт?

– Не ждёт, – соглашалась она и упрямо наклоняла голову, так низко, что обнажалась шея под завитками мягких волос на затылке – где всегда тень и шёлк.

– Тогда – зачем?

Она не спорила. Просто смотрела на них тёмными от осени глазами и улыбалась. Немного, едва-едва. Вот как на этой самой фотографии, да.

 

Все рейсы из Рима в Геную были отложены – она даже толком не поняла из-за чего.

– Надо же, – сказала она самой себе, – и здесь сентябрь. Пролететь полмира и снова угодить в сентябрь. Может быть, хотя бы в Генуе – весна.

У римского аэропорта было имя – Леонардо. Ну, так его звали. Ей это понравилось, потому что она верила в переселение душ и прочую ерунду. Тому, кто верит – проще. Наверное, поэтому она так часто улыбалась. Из-за этой самой улыбки всё и случилось. Почти случилось…

 

…Мужчина внимательно посмотрел на себя в зеркало и, смочив ладони туалетной водой, приложил их к лицу. Похлопал по щекам, посмотрел на пальцы – нет, вроде не дрожат. Ну, почти, а почти не считается. И голова свежая. Врут, всё врут насчёт алкоголя…

Он хотел было сказать своему отражению что-то ещё, но раздумал.

Через четверть часа он вышел из своей одинокой квартиры в туман и отправился в аэропорт. Скорее всего, чтобы встретить именно её – Наташу. А для чего же ещё?

Этот мужчина – я.

На самом деле ничего этого не было.

Но какая разница, если мы с ней всё-таки встретились.

 

– Мне просто необходимо попасть сегодня в Геную. Это очень важно. Причём здесь забастовка? Какая забастовка? У меня же билет…

– Мадам, компания приносит вам свои извинения, – девушка за стойкой улыбнулась и пожала плечами. – Мне в самом деле очень жаль, но мы ничего не можем сделать, это профсоюз. Такое иногда случается, – она посмотрела на стоящую перед ней женщину и после крохотной паузы добавила: – Не думаю, что это закончится раньше полуночи, но если хотите, я могу записать ваше имя, вдруг появится какая-нибудь возможность, тогда мы вам сообщим.

– Конечно, запишите, спасибо. Наташа, Наташа Лурье. Я из Монреаля, это Канада.

– Да, мадам, я знаю, – дежурная снова улыбнулась и добавила: – Будем надеяться, что вам повезёт.

 

Уже. Вам уже повезло. Потому что я там живу.

 

…Мягкая замшевая куртка, шарф, на голове чёрная бейсболка. Глаз из-под козырька почти совсем не видно, впалые щеки. Среднего роста. Он стоял справа, у торца стойки и обращался именно к ней.

– Через пару часов, даже меньше, вы можете быть в Генуе. Конечно, если захотите. Хотите?

 

…шли по лётному полю, и я смотрел, как она придерживает руками плащ и ветер. В ней не было ничего особенного, может, только улыбка. Ещё, конечно, имя. Вернее то, как она его произнесла там, у стойки – Наташа. Наташа Лурье. Совершенно беззащитно, по-детски, словно отвечала на вопрос учителя. Ну как можно было пройти мимо?

 

– Это, правда, ваш самолёт? На самом деле? Он ужасно похож на веретено или на рыбу с огромными добрыми глазами. Просто красавчик.

– Иногда я называю его и так. По настроению.

– А как ещё? У него обязательно должно быть имя.

– Обычно я зову его «Аванти мио». Когда мы встречаемся, я говорю ему: «чао». Когда прощаемся: «грацие».

– Аванти – ведь это вперёд, да? Ему идёт.

– Это его настоящее имя, которое он получил при рождении.

– А вы? Какое имя при рождении получили вы? Моё вы слышали – Наташа.

Я киваю.

– Верно. А я… Можете называть меня Счастливчик – не ошибётесь.

– Хорошо. Но почему?

– Потому что так и есть. Я умею делать то, что люблю и могу себе это позволить. И всё то, что я люблю, у меня есть. Ну, почти… Хотите со мной в кабину?

 

Он указал мне на правое кресло и подал руку. Помог пристегнуться и надеть наушники.

– Зачем? – спросила я.

– Чтобы было интересней. Сами увидите. – затем ловко скользнул на своё место и начал нажимать разные кнопки. В наушниках раздалась почему-то английская речь, в которой я не поняла ни слова, но один из голосов оказался его. Потом заработали двигатели, и мы куда-то поехали. А когда остановились, я услышала: «Наташа, дайте руку. Не бойтесь, не бойтесь, ну…». Счастливчик взял мою левую руку, положил её на какие-то рычаги между нами и накрыл своей. Улыбнулся, и я увидела, что глаза у него оказывается оливкового цвета. Он произнес: «Аванти!», и рычаги вместе с нашими руками ушли вперёд, а бетон перед нами побежал назад, всё быстрее и быстрее, и я вдруг перестала видеть землю. Мы – взлетели….

 

…Мы взлетели. В кабине стоял запах моря и вина. Молодого белого вина – тёплого, ещё живого винограда, в котором вкус солнца и любимой женщины. И не говорите, что кабина герметична и этого не может быть – это так. Над морем я положил самолёт на правое крыло и сказал ей: «Смотрите, Наташа, внизу, вон там – Рим».

Она сидела справа от меня и улыбалась.

Мы летели в Геную.

 

Мы летели в Геную, и я наконец-то поняла – зачем. Где-то я прочла однажды, что счастье – это такая болезнь, которой очень трудно заразиться. Но может всё-таки – удастся?

– Смотрите, Наташа, внизу, вон там – Рим.

Мы летели над морем…

 

Всё дело в том, что я пошёл в свою мать, другого объяснения я не нахожу. Впрочем, уже давно и не ищу. Отец всю жизнь занимался одним – делал деньги. Скупал компании, расчленял, продавал, покупал снова – без конца. И спал, и видел, что я займусь тем же самым. Но мне хотелось летать – больше всего на свете. И я научился и даже получил лицензию коммерческого пилота – на его деньги. А мать… Она была способна смотреть на звёзды, на море – часами. Просто стоять и смотреть, и думать о чём-то своём, не произнося ни слова. У неё были глаза цвета спелой вишни. Отец так её и называл – моя вишенка. Она любила его. Откуда я это знаю? Очень просто: когда он ушёл, она стала пить. Сначала, чтобы забыть. Потом – уже не могла остановиться. Она высохла и пожелтела. И умерла всего через пять лет после развода. Итальянское вино – страшная штука. Хотя… всё врут насчёт алкоголя. Руки – они ведь почти не дрожат, а почти – не считается. И они вновь и вновь ложатся на штурвал – каждый раз, как впервые.

Да и как это возможно, лётчику – пить?

 

А вскоре погибла Ро.

Я ни разу не слышал, чтобы кто-то назвал её полным именем. Она просто не успела дожить. Оно написано только на могиле: «Роберта (Ро) Бартоли». Ей едва исполнилось двадцать два. Шесть из них она была моей. До нашей свадьбы оставался месяц.

В тот самый день, когда она не стала моей женой, отец сказал мне: «Плачь, не плачь – Роберту не вернёшь. Ты ещё молод, тебе только двадцать восемь. Надо жить. Надо жить дальше». Он не понимал, что этого я как раз не хочу совсем. Но он был мой отец, он был стар и мудр, как змей, и я его услышал.

Я перестал плакать и стал пить. Сначала понемногу и только вино. Тогда я ещё не знал, что вино – это самые горькие слезы. Ведь с чего начинается новая зависимость? С потери старой. Эта огромная дыра в груди, которая всегда голодна… Её надо кормить. Всё время.

И какая, в сущности, разница – чем…

 

* * *

 

Под нами Генуя. Самый обычный, как все, город. Вот разве что море. Разве что маяк. Берег, похожий на плавники, бурые от песка и крови. Знать бы ещё, что она собирается тут делать? Зачем она здесь? И зачем с ней я?

– Вон маяк. Видите?

– Ещё бы. По-моему, он виден даже с другого конца света.

– Это ля Латерна. Ей почти тысяча лет.

– А почему ей? Маяк же – он.

– Но у него женское имя, и это ведь неспроста. Кто лучше женщины способен позвать мужчину, указать ему дорогу домой? Вам это известно уж никак не хуже меня, правда? Вот и здесь, сейчас я оказался именно из-за вас. За тысячу лет мало, что изменилось. Ля Латерна продолжает указывать дорогу.

– А вы не только лётчик, Счастливчик. Вы поэт.

– В ближайшие минуты будет важно, какой я лётчик. Мы садимся, Наташа. Она под нами…

 

Город упрятан между горами и скрыт облаками, ты почти пролетаешь мимо. Но вот самолёт ложится на крыло, и долина раскрывается цветком, а в ногах её – море. И значит, это в самом деле она – Генуя.

В этот момент наушники вновь ожили, и зазвучала та же непонятная английская речь. Счастливчик слушал, что-то говорил сам, снова нажимал разные кнопки и щёлкал переключателями – ему было не до меня. Потом раздались какие-то звуки, шум ветра снаружи изменился, и самолёт почти остановился в воздухе – во всяком случае, мне так показалось.

Не глядя на меня, он произнес:

– Если хотите по-настоящему удивиться и получить удовольствие, не смотрите вперёд. Смотрите направо, на воду, не пожалеете.

Конечно же, я сделала, как он сказал. Справа было только море и ничего больше. Мы снижались, водная поверхность приближалась всё больше, летела мимо всё быстрее. Суши не было и не было, я решила, что мы садимся на воду, а ведь у самолёта нет поплавков, и в тот самый момент, когда мы должны были её коснуться, и я от страха хотела зажмурить глаза, внизу промелькнул берег, бетонные плиты побежали навстречу, самолёт словно завис над ними, не желая возвращаться на землю, чуть поднял нос, и я ощутила едва заметный толчок – мы приземлились…

– Наташа, а я ведь не самый плохой пилот на свете, – его глаза смотрели на меня, и он смеялся. – На самом деле неплохой. А почти – оно ведь не считается, верно?

И я киваю и смеюсь в ответ его оливковым глазам, и внутри у меня начинают петь птицы. Я уже знаю, чувствую, я даже почти уверена, хотя, как он только что сказал? Почти – оно ведь не считается, верно?

 

Она засмеялась, и я увидел, что она красива.

Но удивляет меня до сих пор совсем не это, потому что, когда тебе перевалило за сорок, то уже… И вспоминаю я не её фигуру, её тяжесть, гладкость и аромат её кожи – а как она засмеялась тогда, мне в ответ. Её прижатые наушниками светлые волосы и серые туманные глаза. Вот как на этой самой фотографии, да.

Впрочем, и её тяжесть тоже.

И это не имеет ровно никакого значения – я ведь уже сказал, что на самом деле ничего этого не было. Не случилось. Просто не случилось и всё.

Только ей я об этом не рассказываю.

Никогда.

– Хотите, я покажу вам город?

 

Именно с этих слов всё и началось.

В воздухе нет права на ошибку, хотя они всё же случаются, и тогда, чаще всего, уже некого спросить – почему?

А на земле? Оказывается, что бутылка кьянти или мерло – единственно она и может ответить. Да и то, если сама захочет.

На самом деле, мне почти всё равно, что пить, потому что всё решает одно-единственное короткое мгновение – за секунду до – когда наконец-то можно почувствовать себя слабым. И поддаться, чтобы заглушить эту привычную ненависть – к себе, к этой самой слабости и даже к Ро – за то, что умерла.

Я откупориваю бутылку и наполняю бокал, и вино раскачивает его, глядя на меня глазами-виноградинами и говорит со мной обо всём – о вечности, о Ро и ещё о том, как же я всё-таки похож на свою мать.

Потом – не помню, но только хочется ещё и ещё.

И даже небо, даже оно уже не спасает.

 

…Собственно, почему бы и нет? Она ведь всего-навсего красивая женщина со странной улыбкой и именем Наташа.

Вот именно.

– Хотите, я покажу вам город?

* * *

 

– У меня в жизни постоянно что-нибудь случается, я привыкла. Это трудно объяснить. Мне просто надо было сюда приехать и всё. Пока что я и сама не понимаю до конца – зачем? А слушаю себя и не заглядываю слишком далеко в будущее, потому что не вижу в этом никакого смысла. И когда что-нибудь такое приходит в голову и не отпускает, я верю… Ведь всё вокруг неслучайно, правда?

– Не знаю. В жизни иногда происходят странные вещи. Странные и необъяснимые. Страшные. И оглядываясь назад, понимаешь, что лучше было не доверять, не принимать никаких решений, не шевелиться. Может, небо бы и не рухнуло.

– Это не небо, Счастливчик, это иллюзия. Вам ли этого не знать. В настоящем мы с вами побывали совсем недавно, верно?

– Пусть. Неважно, как мы это назовём, сути это не меняет.

– И в чём же она, по-вашему?

– В том, что ранит больнее всего. В одиночестве. В одиночестве, которое не кончается.

– Кончается всё и одиночество тоже.

– Да, но только вместе с нами, когда уже поздно.

– А как же надежда? Она ведь не умирает. Потому что иначе – кому она была бы нужна?

Я смотрю на неё – долго, и, сам не зная почему, вдруг говорю:

– Видите ли, Наташа, всё очень просто. Дело в том, что у моей матери были такие вишнёвые глаза…

 

Ветер раскачивает мачты, запускает пальцы в волны, ерошит волосы.

Мы смотрим на море, и я понимаю, что хочу её. Может быть, даже не только на сегодняшний вечер. Но об этом я стараюсь не думать. Изо всех сил. Несмотря на надежду, которая, в самом деле, не умирает.

…Я так и не предложил ей показать город и ничего другого тоже. Ни к чему начинать то, что рано или поздно обязательно закончится.

И скорее всего – плохо.

 

…Утро было, как назло, звонким и радостным. Солнечные иглы проникали сквозь жалюзи, сквозь опущенные веки, кололи и совершенно не давали спать. Я открыл глаза. Стоявшая на столе, прямо напротив кровати, бутылка была совершенно пуста – и это первое, что я увидел.

Впрочем, скорее всего и это тоже иллюзия – кто знает?

Но ведь что-то же должно остаться. Хоть что-то – море, маяк, Аванти.

И, конечно же – Наташа…

 

* * *

 

…почти вплотную пробегают, покачивая своими стройными бёдрами, оливковые рощи. За ними степенно вышагивают по склонам виноградники – с изящными лигурийскими усиками и в шляпах. Я веду машину и изображаю Наташе знакомого священника, почти совершенно глухого, с которым всё время случаются из-за этого разные истории. Она хохочет и хохочет, запрокидывая голову, и концы её алого шёлкового шарфа на ветру, как снопы пламени из реактивных сопел – аванти, аванти, вперёд…

 

Санта Маргарита – всего-навсего рыбацкая деревушка, превращённая в курортный городок, но пока не отлакированная туристами, как соседнее Портофино. Зато там есть лагуна с медленной водой, баюкающей небо и всё на свете, и дома, похожие на разноцветных рыб, забытых на берегу последним отливом.

– Смотри, здесь купаются.

– Обязательно, а как ты думала?

– Но ты ничего не сказал, и я не взяла купальник.

– Очень надеюсь, Наташа, что это действительно так. Именно ради этого я…

 

Вчера она просто пришла ко мне и осталась. Вначале, когда я предложил ей вина – удивилась:

– Зачем? Я пьяна и без этого.

– От чего же?

– От жизни, ну как ты не понимаешь? От того, что вокруг, от тебя, от себя. От всего.

Я налил себе, и Наташа посмотрела на меня, на бокал в моей руке и сказала:

– А если завтра тебе придётся лететь? Я почему-то думала – лётчикам нельзя.

Я разозлился и тут же опустил глаза – только бы она не заметила, и от этого разозлился ещё больше и даже подумал, что вот сейчас…

Она просто подошла, положила руку мне на грудь и почти неслышно, одними губами произнесла: «Прости меня, ладно?»

Будто сразу всё поняв.

Только вот понимать было нечего. Это лишь один бокал вина, здесь, в Генуе, на закате солнца. И никто не виноват, что до сих пор не изобрели лекарство от невозможности простить себя или, в крайнем случае, забыть. Это – единственное. А один бокал… Всего один. И – легче…

– Знаешь, что? Я так и буду называть тебя – Счастливчик. До тех пор, пока ты сам не захочешь…

Потом она выскользнула из платья и исчезла в ванной. Запросто, как будто мы уже давным-давно, бог знает, сколько времени…

 

Мы сидели напротив друг друга, завтракали приготовленными на скорую руку гренками с сыром и запивали их кофе. Я поймал себя на мысли, что через пару дней она, скорее всего, уедет, и мне будет её не хватать. Как могло случиться, что я… Что нам хорошо вместе?

– Хочешь спросить, как мне было? С тобой?

– Зачем? Но ты все равно скажи.

– Мне было – улёт. Ты же лётчик. И вообще – счастливчик. У тебя есть все, что ты любишь. Ну, почти…

– Ты запомнила? Мы ведь совсем не были знакомы вчера, просто два чужих человека и всё. Почему?

Она не ответила.

 

В Санта Маргарита я рассказал ей о Ро – не знаю, зачем. Наташа молчала, отвернувшись, и молчанье было таким долгим, что я почти успел пожалеть.

– Спасибо тебе, Счастливчик. Немногих помнят ТАК.

Мне не стало легче, нет. Мне стало – спокойнее. Ведь теперь, если со мной что-то случится – Наташа знает, и значит, будет помнить вместо меня. И тогда Ро не придётся умирать снова.

Она так и не повернула голову. Солнце стояло как раз за моей спиной, и на него было просто невозможно смотреть – а почему же ещё?

 

…Мы бродили по крутым узким улицам, держались за руки, и Наташа разговаривала со всем, что видела, а оно оживало и улыбалось ей в ответ. И вместе со мной удивлялось – разве в одном человеке может быть столько души?

Она всё-таки пошла в воду – прямо в шёлковых крохотных трусиках, обвязав грудь своим алым шарфом. И само море улыбалось ей в эту минуту.

Возвращались мы уже затемно. День пролетел размытым солнечным пятном на мокром, словно сразу после дождя, асфальте. Почти всю дорогу Наташа просто спала, положив голову мне на плечо и уютно свернувшись на сиденье калачиком. Она умела и это тоже. Перед тем, как выйти из машины, я чуть было не спросил: «Скажи, где ты была раньше?»

И она бы мне ответила: «Какая разница? Зато теперь я точно знаю, что не ошиблась. А ещё, что имя Счастливчик ужасно тебе подходит».

 

Это всё могло бы быть, могло бы случиться, но вышло по-другому. Жёлтый вечер вытек из бутылки и превратился в такую же жёлтую ночь. Ну и что? Думаете, вино нужно, чтобы избавиться от одиночества? Нет, вовсе нет. Но одиночество приносит с собой пустоту. Сама по себе она не страшна, но как только ты пытаешься её заполнить, делается всё хуже и хуже, делается просто невыносимо.

И тогда пустота становится – кричащей...

 

* * *

 

...Мы лежим и изучаем друг друга – медленно.

– Ты улыбаешься, верно?

– Да. Но как ты увидела? Ведь темно.

– Сама не знаю. Здорово, да?

– Скажи, как ты жила раньше?

– Я жила без тебя, но всегда верила. И ждала – как все.

– Верила в кого? И где он – твой бог?

– Он внутри. Но верила я в себя и, конечно, в тебя.

– А я сейчас верю только тебе. Хочу верить. А вот себе – нет. Почему я верю тебе, Наташа?

– Не знаю. А что в этом странного?

– Это странно – для меня. И совсем на меня не похоже.

– Ты слишком поглощён прошлым, и это лишает тебя сил в настоящем.

– Но настоящее вырастает из прошлого – всегда. Как же быть?

– Может, просто радоваться – сейчас, в эту минуту.

– Это то, что даёт тебе силу?

– Это помогает преодолевать боль, которая есть всегда. Счастливчик, я ужасно хочу спать. Обними меня, а?

 

Все эти дни я почти не пил. Наверное, мне просто было некогда – она, Наташа, занимала все мои мысли. Оставались только редкие бокалы по вечерам, и тогда она просто отводила глаза. А днём я показывал ей город, соединивший для меня всё самое главное в жизни – море, небо, Наташу и Ро.

 

День её отъезда приближался, но мы почему-то об этом не вспоминали. Оба. По крайней мере – вслух. Только мои ласки становились всё жёстче – чтобы дольше помнила, только тело моё уже тосковало по её телу. Пустота вернулась. Да и исчезала ли она вообще?

Всего-то и надо было предложить ей поменять билет или просто порвать его в клочья. Но я не мог, если вы понимаете, о чём я.

Вместо этого я напился. Напился – это громко сказано, всего-то пара бокалов. Ну ладно – почти бутылка. Виски. Это было так просто – зайти в бар, где тебя хорошо знают. Да и кто мне может указывать, что можно, а чего нельзя.

И я ведь так похож на свою мать…

 

…Её и моё молчанье летели навстречу и разбивались друг о друга, как две холодные стеклянные птицы. Оказывается, все эти дни я жил с совершенно чужим человеком. И откуда эта упрямая складка в уголках рта? Наверное, я просто не замечал её раньше…

Она угадала мои мысли. Достаточно было один раз поднять на меня глаза. Она сделала это и снова услышала то, о чём я не хотел молчать.

Тогда она просто повернулась и пошла собирать свои вещи. А я стоял и пытался удержать слова, которые рвались наружу, ведь она должна, обязательно должна была их услышать. Иначе…

– Я люблю тебя, Наташа!

 

Она даже не попыталась не заплакать.

И что – дальше?

 

– Я знаю. Я всё-всё знаю.

– Откуда?

– У нас же всё одинаково. У нас жизнь – одна на двоих.

– Почему же ты молчала – так?

– Именно поэтому. И потому, что сначала – ты.

– И что теперь с этим делать, как ты думаешь?

– Ничего. Жить.

– Ты не должна уезжать. Ты ведь тоже этого не хочешь – я знаю. Останься, хотя бы ненадолго, а потом мы можем полететь туда вместе, в эту твою Канаду. Аванти ведь отлично умеет летать. Я не буду больше пить – никогда. Я же Счастливчик, и теперь у меня есть всё, что я люблю – без почти. Ну?

– Хорошо…

– Помнишь, ты обещала называть меня так до тех пор, пока я…

– Т-с-с-с… Подожди до утра, ладно? А сейчас – пойдём спать, уже поздно.

– Наташа, я обещаю, слышишь?

– Конечно, слышу. Ну, пойдём же, утро вечера мудренее…

 

Ночью я обнимаю её, я укрываю её от всего мира и рассказываю, рассказываю, рассказываю – без конца. Молча, но она, конечно же, слышит – про жидкость цвета виноградной крови, почти сумевшую отобрать у меня небо и её – Наташу. Почти – ведь теперь-то уж…

 

Вы не услышите от меня, как случилось на самом деле. Потому что – какая разница?

Наутро её не было так, как будто не было никогда. И в то же время – она была абсолютно везде.

Пустота по имени Наташа.

 

* * *

 

Счастливчиком называла меня только Ро.

У неё было гибкое тело золотой ящерицы и она совсем не умела плакать. В шестнадцать лет она поклялась мне в вечной любви. Оказалось, любовь и вечность плохо уживаются вместе – уж слишком разный у них темперамент.

Я изо всех сил стараюсь её не вспоминать. Лишь иногда – вспышкой – солнечным пятном на мокром асфальте – её лицо…

 

...Она хотела быть со мной везде и в небе тоже. Я сам учил её летать. Это был её подарок мне – в мой день рождения. Именно в этот день она так хотела, так мечтала, наконец, полететь одна. Маленький двухместный самолетик, простой – ручка, педали, рычаг газа и всего пять приборов – что ещё надо, чтобы летать, если не как птица, то почти, как я? Она была уверена в себе, и я был уверен тоже. И разрешил... Ро взлетела, а через двадцать минут я увидел на мокром асфальте – её лицо...

...Она приблизилась к скалам чуть ближе, чем надо. Немного, всего на каких-то сто – сто пятьдесят метров, но этого хватило, чтобы машину подхватило восходящим потоком, тряхнуло, резко потянуло вверх. Скорее всего, Ро просто растерялась. Я стоял, смотрел на это и ничего не мог сделать. Всего несколько сот метров между нами...

Я видел, как нос самолёта задрался, как он потерял скорость, свалился на крыло, вошёл в штопор, сделал всего полвитка и упал прямо на шоссе. Господи, как ужасно долго это длилось – целую жизнь, которую она так и не смогла прожить…

Я вижу всё это до сих пор, как сейчас. И кого мне ещё винить – кроме себя? И скажите, почему, ну почему до сих пор, через столько лет, мне кажется, что она вернётся? И я вскочу на крыло и увижу в кабине её сияющее лицо, её счастливые глаза, её охваченные наушниками светлые волосы.

– Привет, Счастливчик! Ну как, ты доволен? Я вернулась!

 

Я не пил месяц – проверял себя. Ни одного грамма – совсем. Я поверил, что в самом деле смогу. И тогда я полетел к ней, к Наташе. В её Канаду.

Всё было чужим, странным и совершенно незнакомым, но я всю дорогу мечтал о ней, о том, как сожму в своих ладонях её лицо.

Когда это произошло, она даже не удивилась.

– Почему? – выдохнул я. – Почему ты…

– Я знала. Я ждала тебя – всё это время, – она улыбалась своей странной улыбкой. Она улыбалась мне.

– Почему ты так уехала? Как ты могла уехать – так?

– Я и не могла. Просто это был единственный выход.

– Объясни, я хочу понять. Понять до конца. Тебя, себя, всё…

– Настал такой момент… Понимаешь, когда щенячий восторг начинает превращаться в сучью привязанность… Если бы я осталась, ты бы уже не смог оторвать меня от себя. Никакими силами. А решения всё-таки должен принимать мужчина. Ну и шоковая терапия, конечно, совсем немного. Я не ошиблась?

– Ах ты! Ты – Наташа, Наташа, Наташа…

Я прижимаю её к себе изо всех сил, так крепко, как только могу, чтобы – не потерять, не потерять, не потерять…

 

…Я просто возьму бутылку и вылью в себя то, что там ещё осталось. Ибо от слабости и ненависти так устаёшь, что уже нет сил даже на них самих. Остаётся единственное спасение – забыть. И Наташу и Ро, а прежде всего – себя. Потому что только тогда, наконец, открывается дверь, она входит, и я всё-таки слышу: «Привет, Счастливчик! Ну как, ты доволен? Я вернулась!»

И лицо её, как на этой самой фотографии, да.

 

Как жаль, что на самом деле ничего этого так и не случилось.

Не было. Не было и всё. Почти ничего.

Почти ничего.

Почти…

 

Иллюстрации: работы Тамары Вульфсон

«Влюблённые» и «Матрёшки»