Борис
Кутенков

* * *

Саше П.

гори над ним, нелётный бог, огонь дрожащей речи;

два раза облачное «да?» – на все земные «нет»;

военный мальчик-монолог – но в темноте картечи

лицо в лицо устремлено, в глубоководный свет;

беги за ним, лети на блеск непойманного слова;

но вот срывается с крючка – зря перебил, молчи;

так странен мальчик-монолог, как школа соколова,

прямой сознания поток, оттуда бьют ключи;

так видят детство и пчела – всей темнотой подкожной;

так честен зренья дальний бой – какой утерян рай;

так мальчик-монолог правдив, и с правдой невозможной

заляг, башкою потряси, восстань и поиграй;

«эй, погоди, а делать что? к лицу какие маски?» –

молчит, бежит на новый луч в рузаевском снегу.

пройдёт и беглое «бывай», и этот сад самарский, –

но то, что бросил он во тьме, как чашу сберегу

* * *

ночь темна словно речь айзенберга как пойманный вдох

дважды в сутки за правдой ныряй но не чаще не чаще

видишь дно

это в прежнюю тьму возвращается бог

вновь не выдержав нас и засвеченный ад шелестящий

слышишь хруст

это медный господь пустырей и промзон

за обол полуострова рвётся распяться и длиться

мне лежать бы в ташкентском тумане что твой аронзон

чтобы лёгкое сердце на ужин клевала синица

чтоб дорогу в бессмертье топтали с утра муравьи

и безумье стелила к обеду небесная рита

мне бы выстрел в горах

только чтоб не свои не свои

мне бы время моё же

но рана светла и открыта

чтобы стал я подводное знанье всеслышащий слой

ах какая мы рыба от смерти скользящая сами

видишь тело моё так прочерчено пулей незлой

что уже я певучая сила с тремя адресами

видишь тело моё как жильё

Ты пришёл и возник

репетировать музыку так и не данного рая

что мне Твой айзенберг если сам я и хвост и плавник

что мне путин и крым если весь я дыра временная

поселись и живи

на границе познанья и чуда

а за скрипкою тела всё то же – светло и старо

и с плавильною музыкой речи талдычит иуда

– серебро, – говорит, – серебро

* * *

I.

А. Н.

как нависшие оползни череповца,

как двадцатый, сошедший с ума,

сын твердит, что вернётся по слову отца,

и в груди – камин-аут, огонь, дри-ца-ца:

– на, лови, – говорит, – рыба-тьма,

я восставшее око из песен и слов,

шумный плот не в ладах с головой,

принижаюсь по трапу и к смерти готов,

и меня обнимающий лучший улов –

послесталинский свет неживой;

это тело – к столу, этот голос – иврит,

речь – канону, крюку, потолку,

и, дорвавшись к Тебе, говорит, говорит

сквозь ночное Твоё «ни гу-гу»:

сквозь непрочную леску – свеченье планет,

а прислушаться – грохот и вой;

там братья по слуху – кого только нет,

и всех накрывает зарёванный свет,

Твой ****ый свет подрывной,

а последний, кто руки свои распростёр, –

будет музыки новой актёр

II.

не юношей запальчивым

с родовым рубцом в груди

отец мой незастенчивый

попозже бы прийти

и заслонивший нас

твоей сетчатки лес

о видишь ли меня

о видишь ли меня

не линзой золотящейся

в том апломбе мотылька

поверить в указующий

где таможенна рука

так бьющий по воде

что стеною заслонён

о видишь ли меня

как эту землю – волнолом

а смертью без эйджизма

эгоцентриком придёт

о ценишь ли меня

как её лопата – лёд

так бы губкой по грязным моим губам

по жаждущим яблок – и уксусом круто

не вознёсся б

мол не при этом

не твердил бы – ты храм а я высший храм

не сказал бы – ты круг а я вон из круга

не лежал

под зарёванным светом

* * *

в болящем горле свет, как новый постоялец:

живи, малину ешь – но в комнате утрат

брат выбирает смерть, ко рту подносит палец,

тихонько сообщить, что будет новый брат:

на ветви юных лет повешенное слово –

и вызволи, возьми, чтоб эхо на весу;

он падает туда, где места нет живого,

где извините-жест, что нет, не донесу;

где в дырках от обид – упал – очнулся – замер;

и вот пошёл-привстал, сидит, малину ест;

а новый, в небесах, с печальными глазами, –

пронзённое эссе из лебединых мест,

и с именем певца про лебедей убитых;

мы были на войне, стеснялись куража,

стелились у костра, и вот – газетный свиток:

на свете никого, лишь небо и душа;

что было леденцом – то лёд невыносимый;

кто облако в глазах – цикадные понты;

хоть с облака махни, раз говорить не в силах,

что лёгок лётный снег, что скоро будем ты.

* * *

начинается жизнь как бензин по весёлому глазу

застекольным ожогом горя офигевшим огнём

чтобы видел ослепший всем зреньем разинутым сразу

слово то что в глаза и застенное слово о нём

чтобы свет вологодский со всей среброокою болью

и дневной затянувшийся облак хороших погод

я удар проношу принимая во тьму застеколья

где ошибка жива и во тьме прорастает и ждёт

зрячей музычкой льда притаилась качая правами

а когда я усну – вот сейчас говори пробуди:

– засыпай же сынок

выдувая меня выдувая

словно давнюю рану из пыльной груди

словно не было дня в лоскутках над осенним пэчворком

и любви на подушке с твоей золотистой копной

через память о рае пройдя всё становится мокрым

озареньем воды на щеке и обжёгшемся мной

а потом

сквозь железо пройдя –

ритуальной гвоздикой

постаментом стыду –

отдалённым но сделавшим честь

как побитый но любящий сын иллюзорности дикой

отчеркнувший на чеке свои двадцать шесть

* * *

как ягоде куста на ревности взрослось

как черепной земле на старости взболелось

так я тебя люблю сквозь двинутую ось

сквозь гронасовский лёд и седаковский мелос

в прицеле параной советского чека

твой умный лунатизм но окуляры стрёма

не различат тебя сквозь линзу цветника

по запчастям портрет – и вроде всё знакомо

вот андрогинный фас вот хрупкий лепесток

тут – простоты ярлык на образ метамета

вот эпатажный жест в отдельности жесток

и линза взад-назад под искажённым светом

вот коммента нытьё ей чудится за жизнь

в девической слезе не распознавшей Бога –

красавица моя крутись себе крутись

под -изма слепотой и плёнкой филолога

которому вот-вот – ударом по глазам

на нелюбви свету докостно пробирая

а ты и сам-с-усам умеешь ты и сам

и страшно под пыльцой растерянного рая

в глазах ещё ожог бензиновый цветной

пароли к ****ям

та тяжесть что не сдвину

а ты медаль медаль ты новой стороной

и побелевший ум с орбит как пёс цепной

как верящая мать за безвозвратным сыном

* * *

Р.Ш.

I.

– лунный, как приём, зачем раздет

на дожде, и боль дрожит живая? –

пропевает: – я лисёныш-свет,

братец подступающих планет,

форвард обступающего лая;

где горела память – щиплет йод;

рай-земля, где злились и гуляли;

и тебя не знаю – значит, врёт

бережный пушок-светодиод

с певчей ранкой в щуплом окуляре;

вот сейчас прорвётся – не сломай,

запоёт на весь вагонный рай;

не подпой – не в той учили школе;

и простые – «слава», «воздух», «рай» –

пенки, травянистые бемоли;

не спугни – так жутко и светло

молоку, чернея о целане;

вот застыло и переросло,

вот летит, пломбира два кило,

твоего забвения сценарий;

встреча-самолётик на потом,

нотный хохот в бортовой тетради.

взрослое в протянутой: «о том?».

детское плечами: «бога ради».

II.

Это чьи-нибудь семнадцать лет…

Сергей Королёв

это чьи-то двадцать, сон во сне,

лонг-листы, полутона, цикада;

мимо мчащий, бдящий обо мне,

двести лет молчащий обо мне,

в зарослях не находящий брата;

я смотрю в окно мильоны лет,

временем беременный, как рыба;

ходит по бульвару толстый мент,

встретишь – обними за этот свет,

прогони и не скажи «спасибо»,

пусть судачит – сам-вода, сам-дно, –

где-то удивившемуся богу,

как возможно: череп, снег, окно;

тот, мерцавший, скажет: «всё равно»,

протечёт по ленте, скажет: «много»,

скажет: «сложно», сленг по словарю,

снег по снегирю. смотри: дорожка

долго не расчищена. смотрю.

рядом будь, я скоро докурю,

и ступай, а я ещё немножко

Оммаж Борису Рыжему

Не забывай меня, когда

горит обычная беда,

когда звереющие сёстры

зовут стрелять: айда, айда,

я нежный волк, смотрящий в лес,

я ошалелый литпроцесс,

я с этим клапаном на сердце,

а вот сорву, могу и без,

мы обратим, смешнее рви,

не побратим, один живи:

две части тутового неба,

и руки в ягодной крови,

и горло в жарком терафлю,

уходит Люда, Люда, лю,

уходят Слава, Мариэтта,

трубит поднебное «свалю»,

а ты спускайся обо мне,

мой брат, повисший на ремне,

мой белый колокол осенний,

я жду, я сердце, страшно мне.

* * *

это чьё там навстречу утро звеня поя

рот беззубый раскрыло давай мириться

кто там райское время хватающий за края

нет сынок это яблоко яблоко я

голый запах родного зверинца

я давно уже вечное детство цып-цып ма-ма

стрекоза на радаре грусти мол наше наше

ты сто лет не пришёл – и меня обнимала тьма

вместе пившая горевавшая от ума

целовавшая в день пропажи

полным ртом обнимающей темноты

я теперь говорю из такого ада

что не снилось кювье

перегной позвонки хребты

это свет надо мной это облако облако ты

проплываешь и помнить не надо

а порой приснится что кухонный детский шум

а не топот орбит а не связки что петь не в силах

и с повисшим в окне дышу говорю держу

обнимая ресничный его парашют

лёгкий лёгкий невыносимый

* * *

ты дерево из новых лет

которым двадцать два

а я понты и бересклет

всезнающий слова

я умер их я не могу

мне скоро тридцать смерть

все-все на домовом суку

и мне на нём висеть

там слово бел и солнце жёл

словарны «ад» и «ать»

скажи что больше не ушёл

что не положишь спать

не куклой с трубкою во рту

не волком на луну

в твоё прямое подрасту

и ясное вдохну

где хаос мой сводя к нулю

так близко было мной

твоё настенное «люблю»

объемлет шар земной

* * *

за всё что в себе не смогли побороть

ботанику эту села хлебородные пни

инерции нашей она постоянство Господь

легко ударяй но храни нас храни

легко сотворяй – но однажды убей насовсем

я пью за немногое

лёгкого пепла труда

тому кто ненайден бродил на пиру микросхем

не веря ещё в зерновое своё «никогда»

не веришь не стоит и в новое небо спрямлён

я чёрный перрон и прощальную руку даю

отрезавшим этим – и лёгкий отчалит вагон

легчайших путей не познавшим развилку свою

легчайшей соломы скользящим с возвышенных крыш

с тобой говорящий стеклом озарённая ртуть

по горло в неласковом окрике «стой где стоишь»

в прицельной любви идиота и солнце по грудь

* * *

виновата ли я виноват ли язык

что открывшись уродлив и гол

это с кем ты фальшивая мурка впритык

пировала глотатель стекол

это с кем ты обломок паршивец куста

развевалась на цвет не деля

что счастливую воду любила звезда

и телесная пела земля

я с обиженным хейтером ела с ножа

иноагенту пела с небес

виновата ли я что мой голос дрожал

на словах про донбасскую ГЭС

и звезды незапретной расстроенный кий

сам твердил виноват в этом сам

виновата ли я что его не убий

что кровища текла по усам

и смеялись усы я не то я не то

дальний бог навещаемый ад

и на каждом белело испанском пальто

виноват виноват виноват

так расти же для тролля влюблённый пион

для подонка взлелеянный мёд

потому что по крови ты вскопанный он

лицевым сантиметром на час отрезвлён

и тебя харизматик убьёт

Мемориал

за смехом поминальной тьмы не слышно медленного «мы»,

за перезвоном ложек, вилок зовут обида и затылок,

вертясь на речевом огне:

– я пепел твой, ложись ко мне,

я недотёпа с верхних полок, мой дымный путь коряв и долог,

приснюсь тебе поверх земли, к тебе на стол большое «пли»,

язык отрезанный введенский, лишённый голос полудетский,

языковая колбаса, смотри меня во все глаза:

так детство в неотмытой раме дрожит, сцепившись языками,

и вновь – сыновье уру-ру; бери меня в свою игру,

в нестрашный снег, в огромный ящик, роди мне голос говорящий

тридцатых лет, отбитых мест, – и кто с лица сегодня ест –

за вставший в горле пепел слова – нальёт – икнёт – опустит снова

* * *

так тихо внутри что слова начинают сиять

ты новым придёшь – а огонь продолжает гореть

я весь продолжение спора я слово на «ядь»

своё продолжение тела как вечер и смерть

гранат разлетелся на райские атомы – бух! –

ты умер а свет бесконечен стоит у двери

ничто не вернётся собой полюбил и потух

сижу и с огнём говорю говоришь говори

так просто на райской земле отзвеневших понтов

прислушайся

голос впервые без верхнего «ля»

я первым войду в эту воду и к смерти готов

гармония

вечер до взрыва

сплошная земля

* * *

поезда не ходят открытки в коме

самолёт горит на глубине

и душа тёмный шмель в головном проломе

присмотрись говорит к возвращённой мне

этой чей мизинец человека

говорит нельзя нельзя

я давно конструктор лего

но не вся разобрана не вся

скажешь «пчёлы» – и на теле катых

скажешь «хатынь» – и жёлтым сверкнёшь в темноту

словно журналистика двадцатых

с кляпом ослепительным во рту

даже если острые вопросы

и на всё один ответ

расскажи им как внутри сияют осы

как в проёме зудящий свет

и какие в глубине защитной крови

ходят буквы звери снегири

прорастая в небумажном «кроме»

ты ларец но я открою

больше ничего не говори