Откажи себе во всём,
всё отдай другому:
выстрой для другого дом,
И пойди куда-нибудь —
путь звезда укажет...
Бесконечный Млечный Путь
Никаких украшений:
вензелей, позолот,
красота — неужели
только кровь,
Неужели — так надо
и иначе — нельзя,
чтобы ткань снегопада
будто в этом их цель,
листья славили осень
как вода подо льдом...
Вдруг мелькнет, как бывало,
А осень безнадежно хороша!
безукоризненна её отделка.
Мелькнет в кустах оранжевая белка...
Что если вдруг — молчи, не лги, душа! —
вся наша жизнь такая же безделка,
как этот мёртвый след карандаша?
Но на часах не двигается стрелка,
и так легко дышать... Но что ни шаг —
то тлен и смерть... Пустынная аллея.
Ни мёртвый лист, ни беличьи следы
не трогают тебя, и ты стоишь, хмелея
от этой царственной, торжественной беды,
испытывая боль, почти блаженство…
Две параллельные прямые,
из детства в будущее след.
пятнадцать пролетело лет
Случайно купленный билет
не вы ль, случайно, обронили?
Две параллельные прямые.
Давно так плодотворно не молчалось.
Уж, думал, не отважусь, а пришлось...
Как старый плащ отброшенная злость,
да зá полночь стихи, казалось, малость,
да крепкий чай, да запоздалый гость...
Я поселю тебя в стихотворенье,
здесь будет всё не так, как у людей.
Ты улыбнешься выдумке моей,
И скажешь так, задумчиво тиха:
«Ну что ж, квартирный разрешён вопрос.
Да, я согласна жить в твоих стихах...
Стихи с немецкого перевожу,
скорее — просто время провожу;
Коль друга нет — готов любить врага!
В Германии теперь лежат снега.
Окно замёрзшее, трагический узор,
а всё-таки притягивает взор...
Им весело...
Такие, брат, дела.
так дерево, сгоревшее дотла,
теперь — всего лишь пепел, лишь зола,
В его бокале лето тлело,
и отражался млечный путь, —
уже чужим казалось тело,
Уже закат безбрежно-красный
сквозь стёкла виделся ему, —
в глазах горел огонь ужасный,
На то и созданы поэты,
чтобы навзрыд писать о том,
как долго дотлевает лето
Всё в серебре, — скажи на милость! —
на тонких ниточкахшары,
как будто детство возвратилось
И вот, красивый и безгрешный,
под новогодний смех и шум
с какой-то радостью нездешней
Он говорит, ему внимают,
все аплодируют ему,
и всё плохое отступает
в недосягаемую тьму.
Матери
Помнишь, бывало, и ты наряжалась?
В зеркале таяла и отражалась,
Всё перепуталось, перемешалось,
детство пропахло твоими руками.
Помнишь, как море сияло над нами,
Вспыхнет черешня на грешной ладони,
вновь заблужусь в твоём ласковом взгляде,
столько вместившем, умру на перроне —
Вечно живи в довоенной квартире!
Свет твоих глаз да пребудет со мною
в этом огромном безжалостном мире,
в памяти, не опалённой войною.
мне враждебны твои бесшабашные узкие ласки.
Не сносить головы! Я от лиц и от улиц отвык,
Над коляской волхвы. Снизошла на тебя благодать.
Мать, что небом прикинулась. Небо, коляска, дорога...
Не поднять головы! Я не стану по птицам гадать,
Нас листва оплела вперемешку с огнями реклам,
время корчит нам рожи, мы — тоже, отважные маски.
То ли я не живу, то ли время мне не по зубам,
Эта осень меня, как по лестнице, сводит с ума.
Ах, отстань, отстрани, отодвинь свои тайные знаки.
Это — светлая осень!.. За осенью хлынет зима,
приготовьтесь к её молчаливой и страшной атаке!
Матери
как скрипка кузнечика, как из-за леса — цыгане,
Осталось не много: осталось спокойное эхо.
Ни дома, ни сада, ни пепла…
Лишь память о том,
как долго звучат колокольчики детского смеха,
когда молчаливый отец возвращается в дом.
Брату
Там горизонт обезглавлен, там эхо безгласно…
Брат мой, куда ты? Опомнись! Пора по домам!
Твои сильные плечи, школяр, непоседа, герой,
твоё хрупкое сердце не выдержат этого бега…
Но тебе наплевать!.. Очарованный жуткой игрой,
ты уходишь… один… даже смерть для тебя не помеха.
в этом доме старинном, где столько просыпалось лет,
где в прихожей колеблется свет, то пурпурово-серый,
в этом доме старинном, где дует из окон, где фразу
от простуженных кресел сквозняк вдруг унёс в коридор,
чтобы там заблудиться в пространстве из пауз, и сразу
в этом доме мы встретимся вновь через пару столетий,
через несколько дней или лет, или даже минут,
чтоб уже никогда не забыть этот вихрь междометий,
вихрь бессмысленных слов, что уже никогда не умрут.
Отцу
на высоком холме — за чужие гроши —
ты оставлен лежать навсегда в феврале
в неподатливой, жёсткой и мёрзлой земле.
Над тобою, как прежде, плывут облака.
Сон глубок, и могила твоя глубока.
Дочери
Неподалеку — кладбище. На холм
взбираюсь часто к сумрачной могиле,
где спит отец; на ней три кипариса
посажены заботливой рукой...
Так и живём в печальном захолустье:
я целый день читаю детективы,
перевожу на русский Гёльдерлина
и у тебя учусь невнятным фразам:
Entschuldigung, ich habe eine Frage...
А ты уже щебечешь по-немецки,
приносишь в дневнике одни «пятёрки»
и забываешь русский понемногу...
Лишь я твержу на память, как безумный,
обрывки строк, где слово смерть мелькает
так часто, что мне кажется порой:
я мёртв давно, и ты мне только снишься.
я счастлив был лишь в детстве. Это значит:
жизнь близится к концу.
С ума сошла не только эта роща
со вздыбленными волосами,
охапки листьев прячущая в снег, —
я тоже медленно схожу с ума,
хотя и выгляжу вполне счастливым...
Как прежде подхожу к календарю
и день за днём беспечно отрываю.
в последний путь, откуда нет возврата,
в последний путь к последнему пределу,
как чёрный бархат, раздвигая тьму, —
их сразу потускневшие портреты,
как сквозь туман, прекрасными глазами
глядят на нас, но нас уже не видят,
как будто мы для них не существуем...
Ещё звучат бессмысленные речи,
ещё слышны надгробные молитвы,
еще мы помним, как звучал их голос,
а их уж нет поблизости...
Под плеск
печальный вёсел, быстрая ладья
их вдаль относит...
1978 – 2004
или в книжке какой прочитал:
«Если можешь, начни всё сначала
А потом, передвинувшись вправо,
прошептала ещё: «Подожди —
ждут тебя и богатство и слава,
осветив на мгновенье канал…
Ночь, огни, в двух шагах от канала —
Вдруг поймёшь у ночного вокзала,
в незнакомый забравшись квартал:
жизнь прошла… Разве этого мало?
Но ведь я ничего не сказал…
глядим по сторонам тоскливо
и говорим себе: «А вдруг?»,
и в небо смотрим боязливо.
Никто не хочет нам помочь:
мы все умрем через мгновенье...
Я б не роптал на провиденье —
когда б не тьма, когда б не ночь,
когда б не страх исчезновенья.
Стою себе, как обгоревший дом
уже почти разрушенный ветрами…
Стою себе, с обуглившимся ртом,