Борис Вольфсон

Борис Вольфсон

Золотое сечение № 21 (477) от 21 июля 2019 года

Лучшее применение

Молитва

 

Господи, в свой дом не зови,

ты ведь сам приходишь ко мне.

Знаю я: ты имя любви,

а не эта груда камней.

 

Что иконы? Смотрят из рам

в сон, который душен и сер.

Господи, зачем тебе храм?

Может, лучше всё-таки сквер?

 

Летний вечер тих и альтов,

вера трав и ветра проста.

Здесь я снова слушать готов,

что ты скажешь мне из куста.

 

Алхимик

 

Погода, как всегда под Новый год, ни к чёрту:

дождь переходит в снег, а слякоть в скользоту.

Но я не подвожу, добавив смог в реторту,

алхимии своей финальную черту.

 

В пульсирующей мгле не позабыл про цель я

и что эксперимент ещё не завершён.

Я на двоих делю густеющее зелье −

замешанный с утра магический крюшон.

 

Он в меру охлаждён, но обжигает душу,

и в меру ядовит, но нежен аромат.

Я ложкой в нём ловлю то ананас, то грушу,

чтоб, выпив, закусить сей несмертельный яд.

 

Прошу тебя, допей бокал свой, не робея,

без тоста – просто так, ведь мы давно свои, −

чтоб ты смогла сильней, а я − чуть-чуть слабее, −

и, значит, наконец, сравнялись мы в любви.

 

Отравлены − слегка, но, вырвавшись из плена,

мы выправить смогли наш перенедолёт…

Мы живы, мы нашли друг друга во вселенной,

где мокрый снег пуржит, и дразнит гололёд.

 

Лодка

 

Памяти друга


Лодка моя – завиток на бумаге,

мушка, в янтарной застывшая влаге,

звук угасанья гитарной струны,

штиль и безвольно повисшие флаги

песен моих не узнавшей страны.


Лодка – моя предзакатная дымка,

смазанный росчерк случайного снимка,

след безнадёжной слезы на щеке,

в вечности канувшая анонимка,

рыбка, оставленная на крючке.


Берег не виден, расчёт на везенье,

лодка – мой призрачный шанс на спасенье,

надо бы вычерпать воду, хотя

нечем и незачем, − ждёт пополненья

море, качая меня, как дитя.


Тихо, как в сон, погружаюсь под воду

и изменяю дыханья природу,

лодка уже над моей головой,

парус, впитавший вечернюю соду,

сном на верёвке висит бельевой.

 

* * *

 

А теперь зачехли окуляры Цейса:

то, что ты разглядел, – миражи и ложь, –

и отставь ружьё, во врага не целься:

всё равно в себя попадёшь.

 

Самолётик вырежи из газеты

с описаньем гибельного пике.

Не жалей, что слова подобрал не все ты:

всех, что надо, нет в языке.

 

Мысль шуршит в мозгу, будто мышь в подвале,

но не просит крошек с твоей руки.

А понять друг друга уже едва ли

вы смогли бы – так далеки.

 

Так что боль уйми и начни сначала,

в воду брось ключи, а не горсть монет, −

уплывай, забыв даже вид причала,

зная, что возвращенья нет.

 

Открытие

 

Величина случайная, бреду

среди стволов, древесных единиц,

в лесу, арифметическом ряду,

по выцветшей поверхности страниц.

 

Я заблудился, спутал все следы,

и формулы забыл, и потерял

ориентир, но в небе из слюды

бликует мой расчётный матерьял.

 

И я считаю звёзды и с трудом

тропинку, занесённую листвой,

нащупываю, чтоб вернуться в дом

по эху на дорожке цифрововой.

 

Я отыщу решенье, «горячо» −

шепнёт мне кто-то в книжный мой загон −

про лес и смысл творенья, а ещё

про звёзды и про нравственный закон.

 

Пускай они пока ещё чисты,

но формула топорщится в мозгу, −

шуршат, шуршат опавшие листы, −

я их заполнить, кажется, смогу.

 

* * *

 

Одни летают во сне, как шарики,

другие реют, как буревестники.

Одни накачаны тёплым воздухом,

другие – только холодным умыслом.

 

А я летаю во сне, наполненный

твоей любовью, и вижу, милая:

на лёгких крыльях паришь ты рядышком, −

я охраняю твоё парение.

 

Такие сны продолженья требуют –

я просыпаюсь без опасения,

что наяву наш полёт закончится:

кто научился – тот не разучится!

 

О пророках

 

Пророков нет в отечестве своём,

но и в чужих отечествах – не густо!

В. Высоцкий

 

Пророков нет – известный афоризм!

Ну, может быть, у диких алеутов

живут они без видимых харизм

и прочих всем заметных атрибутов.

 

А мы освободились от оков,

чтоб вновь попасть в компьютерные сети.

Пророки есть, но общий шум таков,

что их расслышать могут только дети.

 

Они не делят мир на Ты и Я,

они во сне смеются и летают.

Известны детям тайны бытия,

но лишь пока они не вырастают.

 

А после, после слышимость не та,

и видимость, и просто нет желанья,

и время отнимает суета,

и непонятны древние камланья.

…………………………………………………………

 

Следит пророк, вселенной делегат,

горюя о всезнанье одиноком,

как мы бредём на ощупь, наугад,

а будущее смотрит грозным оком.

 

Время сурка

 

Срываю с райской ветки ананас −

сок по усам течёт, минуя рот.

Но есть ли дело Господу до нас?

Надеемся! А вдруг наоборот?

 

А вдруг ни Бога нет, ни дела нет

до наших виршей в мире никому?

Нас знает лишь безликий интернет,

хотя мы безразличны и ему.

 

Стих не прочитан, шутка не смешна,

ирония обидна, а минор

вгоняет всех в депрессию, она

суркам мешает вылезать из нор.

 

Вороне послан плавленый сырок,

лисице ж не досталось ни куска.

Который день сидит в норе сурок −

всё тот же день – ужасная тоска.

 

Зверёк сей − предсказатель-ветеран, −

но в День сурка не хочет нам помочь.

Эй, вы, миноритарии всех стран,

порадуйтесь хотя бы, что не в ночь!

 

Мне надоела эта дребедень,

но всё же палец уберу с курка:

ну, да, тоска, сплошной Сурковый день, −

но в тыщу раз тоскливей Ночь сурка!

 

* * *

 

Стихи и астрономия –

две бездны и одна,

по Канту, антиномия

или провал без дна.

 

Ныряю в эти хляби я

с горючим на нуле.

Секстант и астролябия

остались на Земле.

 

Но обогнув препятствия,

как Чёрную дыру,

играю, тунеядствуя,

я в бродскую игру.

 

Бренча заветной лирою,

настроив два стекла,

я бездны нивелирую,

сшиваю, как игла.

 

Осмеяну, освистану,

в ушибах от синкоп,

разглядываю истину

сквозь телемикроскоп.

 

Мне не хватает трения –

скольжу, как в гололёд,

с продуктами горения

рифмуя свой полёт.

 

Но сколько бы ни весила

вселенская зола,

распахиваю весело

две бездны – два крыла.

 

Перчатка

 

Я потерял перчатку, − этой старой

перчаткой я не то чтоб дорожил,

но как-то свыкся и почти дружил,

и вообще перчатки были парой.

 

Она была удобной тёплой тарой,

в ней груз руки сохранен был вполне.

И что теперь, скажите, делать мне

с оставшейся, непарной, тоже старой?

 

Перчатку я, конечно, сберегу,

как память и укор: не будь разиней.

Куплю другую пару в магазине.

А где-то одиноко на снегу,

 

ещё надеясь пережить беду,

пропущенная в тексте опечатка,

лежит моя забытая перчатка

и ждёт, когда же я её найду.

 

Рифма

 

Мне кажется, должна быть рифма личной,

хотя бы даже старой и затёртой,

но именно в твоём стихе не лишней, −

иначе стоит обойтись без рифмы.

 

Ну, да, без рифмы, а порой – без метра:

его нарушив, я учусь дыханью

свободному у – что там в рифму? – ветра

или – без всякой рифмы – просто жизни.

 

У жизни, у её многоголосья,

у детворы, ликующей на горке,

учусь скрипеть, как санные полозья,

или галдеть, как воробьи и галки.

 

Но принимая рифму на поруки,

я не готов предать её забвенью:

стихи без рифм и ритма не упруги

и рыхловаты – могут развалиться,

 

как снежные размокшие кулёмы.

А я лопаткой рифмы их трамбую

и воздвигаю прочные хоромы, −

но рифму выбираю не любую.

 

Нужна мне рифма личная, родная,

такая, чтоб фонариком горела

в конце строки, кричащая: «Одна я!

Возьми, я для тебя не устарела!»

 

Омонимы

 

Видение и композитор – ГЛЮК.

Рука и виноград – назвал бы КИСТЬ я.

Бессон и дырка – несомненно, ЛЮК.

Бумага и деревья – это ЛИСТЬЯ.

 

Я в круг ассоциаций помещён:

в реальном мире вечная война я

с самим собой, но дух мой укрощён −

мораль, как бухгалтерия, двойная.

 

А из реала долетает весть:

мол, ты, приятель, перепутал коды, −

глагол и существительное – МЕСТЬ –

не мстить, а просто выметать отходы.

 

Вторичен ты, а значит, обречён:

жизнь «сэконд хэнд» − поношенные вещи.

Омонимы здесь, в общем, ни при чём,

когда язык твой лжёт или клевещет.

 

Из двух одно ты выбрал − вери гуд! –

бери и не показывай испуга,

когда кого-то – не тебя ли? – ЖГУТ

или на горле ЖГУТ затянут туго.

 

В туннеле свет и в тёмном царстве луч −

не различимы, коль из жизни выбыл.

Кастальский КЛЮЧ или тюремный КЛЮЧ −

лишь два ключа, звенящие на выбор.

 

Лучшее применение

 

Я заметил, что не слишком ценит шутки мой читатель

потому что принимает всё за чистую монету.

А уж я их штукатурю, отыскав в чулане шпатель,

и раскрашиваю ярко, чтоб потрафить интернету.

 

Но один солидный дядя мне сказал в сердцах однажды,

что ирония – как выдох, а поэт хорош на вдохе.

Если лирикой не может утолить он нашей жажды,

пусть в коробке засыхают иронические блохи.

 

Видно, злоупотребляя непрямой своею речью,

я читателя запутал, с панталыку сбил и с толку.

Мной читатель изувечен, и, кляня своё увечье,

будет прав, коль книжку эту не поставит он на полку.

 

Времена теперь такие, что не терпят проволочки, −

сам понять не успеваю, что там в рифму я буровлю.

Лучше, выдрав все страницы, навертеть из них кулёчки,

сумку семечек нажарить и открыть с утра торговлю.

 

Вот тогда-то наконец-то кто-то мой сарказм оценит:

развернув кулёк, разгладит и, с ухмылкою лихою,

декламировать возьмётся эти вирши, как на сцене,

и не сразу в урну бросит, а наполнив шелухою.

 

После постмодерна

 

Сумбур – не вместо музыки, сама

гармония в обличии сумбура −

сводящая с беззвучного ума

в семь нот и семь цветов клавиатура.

 

Пространства прохудившийся мешок:

дождь льёт из дыр, дом чёрен и уродлив.

И гром, и голубой электрошок,

и дерева мгновенный иероглиф.

 

Какой непоэтический экстаз!

Какие Гойя, Фолкнер или Скрябин!

Гимн саморазрушенья, меткий сглаз,

но следопыт расхристан и расхлябан.

 

Под метроном в окно летящих брызг

проходит время точку невозврата

сквозь скрип и скрежет, сквозь разбитый вдрызг

мир звуков в форме чёрного квадрата.

 

И Пифагор квадратных чёрных дыр

не видит, где горит его лампада.

Нацелившись в зенит, летит в надир

безумная мелодия распада.

 

Со звоном осыпаются века,

но разлетевшись клочьями тумана,

вновь возникают из черновика

какого-нибудь Гриши Перельмана.

 

Чтоб сунув руку вечности в карман,

нащупал там иную партитуру

иных гармоний новый меломан,

отдавшись с упоением сумбуру.

 

Воспоминание

 

И всё же это была любовь −

не такая, когда слиянье душ,

но заставлявшая усмирять

невыносимый глагол «хочу».

 

Летняя ночь молодым телам

плохой советчик: сознанье спит,

а тормоза − будто их и нет,

причём у обоих; однако он,

 

вдыхая запах её волос,

касаясь губами прохладных щёк

и даже лаская под блузкой грудь,

дальше зайти себе не позволял.

 

И она, и он понимали, что

роман их, конечно же, обречён.

А может быть, знал это только он −

вот и не делал последний шаг.

 

В их расставанье не было слёз –

лишь осознанье – пришла пора.

Всё же она вздохнула, а он

помнит её до сих пор, хотя

 

минула жизнь, но когда июль

снова под вечер шумит листвой,

будто расслышав далёкий смех,

он говорит себе: вот дурак...

 

* * *

 

Как жаль, что музыку светил,

кружащих по хрустальным сферам,

нам, верящим любым химерам,

наш опыт слышать запретил.

 

Точнее, мы её с собой

привычным фоном нудно тянем,

не слыша, как островитяне

не слышат волн морских прибой.

 

Поют, но не мешают снам

светила на своих орбитах −

на языках, давно забытых,

когда-то ведомых и нам.

 

Когда бы вечный шум угас,

мы б, вероятно, разгадали,

что с тыльной стороны медали

вселенной спрятано от нас.

 

Но отражением в волне

нам видится, а может, снится,

как сфер хрустальных колесница

летит всё так же в тишине.

 

Невыдуманная история

 

Один из них был гением, другой −

способным, но не более, поэтом.

Они тогда не думали об этом,

порой писали левою ногой.

 

Веселье, молодые кутежи −

бурлила кровь, и жизнь казалась длинной,

хотя судьба, прикинувшись невинной,

на всех уже готовила ножи.

 

Тот перепил, а этот перепел;

о духе помышляя и о теле,

одной тихони оба захотели −

и гений поначалу преуспел.

 

Её он воспевал, как божество,

но слёзы не просохли и чернила,

когда ему подруга изменила

с приятелем талантливым его.

…………………………………………

 

Давно забыты старые грехи.

И что от тех любовников осталось?

Да ничего – лишь горечь и усталость,

и гения умершего стихи.

 

Древняя история

 

Когда рухнули стены, и в крепость ворвался враг,

вместе с ним сквозь проломы ворвался звериный страх,

и повис над руинами дикий пустынный вой,

и умершим завидовал тот, кто ещё живой.

 

А захватчики били, кололи, вспарывали животы,

чтоб никто не выжил, никто уцелеть не смог.

И при этом помыслы были у них чисты –

просто так повелел из куста говоривший бог.

 

А когда ушли они, труп взгромоздив на труп,

ещё долго пепел кружило, как северную пургу,

и летело эхо иерихонских труб…

Я б, наверно, гордиться должен, но не могу!

 

© Борис Вольфсон, 2019.

© 45-я параллель, 2019.