Россия
А в России − от пят до макушки −
лишь тире − ни одной запятой.
И смешная фамилия Пушкин,
и до колик смешная – Толстой.
Веховые столбы почернели,
но не видно ни ятей, ни йот.
Лишь в подбитой ветрами шинели
Гоголь нос свой повсюду суёт.
Подверстав территорий излишек,
закавычив и нефть, и металл,
Достоевским пугают детишек,
хоть никто его здесь не читал.
Просквозить её хватит ли мо́чи?
Кто родится от гадких утят?
Как менты, в пастернаковской ночи
пояса часовые свистят.
Не позволит себя домогаться,
попыхи́ раскидав и рожны́.
А поэты здесь все тунеядцы,
и уже никому не нужны.
Нет, не место, а вечное между,
но бежит за собой по пятам
и несёт в себе Свет и Надежду −
ту, которую звал Мандельштам.
Вода
Сперва в хаотической груде
ветвей обозначила цель,
потом проточила в запруде
почти незаметную щель.
Потом сквозь зелёную тину,
и щебень, и липкую грязь
она, разрушая плотину,
прошла, словно полоз, змеясь.
Потом разметала преграды,
с цунами сравнима вполне.
И были катанию рады
мальки на высокой волне.
Они пролетели сквозь дыры,
как щепки и жёлтый листок,
и думали, что командиры
и что направляют поток.
Когда же, как доля лихая,
им путь преградила земля,
они умирали, вздыхая
и жабрами чуть шевеля.
А рядом – цветная открытка,
впитавшая небо слюда,
как жизни вторая попытка,
летела шальная вода.
Крибле-крабле
… а ворожу я − крибле-крабле – еле-еле −
ведь ворожба моя как тень – чего я стою? –
и точно так же ворожит мне тень от ели
и тень берёзы бестелесною листвою
а я колдую − крибле-крабле − не во сне ли? −
не всё сбывается и лишь за той чертою
где обеззвученно колдует тень от ели
и тень берёзы не шуршит своей листвою
а я шепчу почти неслышно крибле-крабле
коня и латы потерявший пеший витязь
и ветви тянутся как тени-мизерабли
и тени тянутся ветвистостью пресытясь
а колдовства совсем чуть-чуть на крайний случай
велений щучьих и емелиных хотений
фонарь качается луна уходит в тучи
рождая отсветы и палевые тени
не занимать мне мастерства хотя ума не
хватает чтобы осветить твои покои
и с фоном смешаны в предутреннем тумане
две наши тени будто тень листвы и хвои
туман ли дым глаза нам режет сиз и едок
проходит мимо туч конвой как дирижабли
и мы плывём с тобой обнявшись напоследок
и крибле-крабле повторяем крибле-крабле…
Ависага
Зимой в Палестине холодные ночи,
губительна сырость для старых костей.
Давид ещё царь, но мотор обесточен,
и жизнь не пророчит благих новостей.
Что проку от залов роскошных и комнат,
наполненных златом резных сундучков.
Он даже псалмов своих больше не помнит
и видит с трудом, ибо нет же очков.
А страсть, что когда-то пьянила и грела,
теперь не пьянит, как вода без вина.
Вирсавия так же, как он, постарела –
уже не красавица и холодна.
Но старому мужу желая лишь блага,
ведёт она деву в обход алтаря.
Сумеет Давида согреть Ависага,
сама же остынет в объятьях царя.
Костры зажигают наряды ОМОНа −
простые солдаты, но все удальцы.
А дева хотела б любить Соломона,
Давид не годится ей даже в отцы.
Пыл страсти, увы, Ависаге неведом,
должна без любви, как простая раба,
в объятьях лежать она с царственным дедом,
не зная, что славу сулит ей судьба.
Но нет на флагштоке Давидова стяга,
царь мёртв, и уходит эпоха во тьму.
И больше уже не нужна Ависага,
но дела до этого нет никому.
* * *
Здесь были гнёзда аистов когда-то,
и зелень, и стволов высоких стать.
Но валятся деревья, как солдаты,
и аистятам негде подрастать.
Духовные не скрепы − просто скрепки,
чтоб удержать периметр тюрьмы.
Лес рубят, и летят повсюду щепки, −
пора понять, что эти щепки − мы.
Склоняясь, как чтецы пред аналоем,
к священному писанью топора,
мы устилаем землю ровным слоем
и сознаём, что это не игра.
И тот, кто был берёзою, осиной
или сосной, сдаётся без борьбы.
А воздух пахнет свежей древесиной,
так точно пахнут новые гробы.
Повален лес, но в радужных подсветках
его душа ещё витает тут.
И живы листья на убитых ветках,
которые однажды прорастут.
Железо заржавеет, а растенья
поднимутся и вновь зашелестят.
И, может быть, ещё вернусь, как тень, я
по взмаху крыльев новых аистят.
* * *
Я и так живу без кожи,
ну, почти, под тонким крайне
слоем кожицы, итожа
смысл в бессмыслице и тайне.
Я и так живу без чуда,
ну, почти, с одним намёком.
А чудес бесхозных груда
смотрит мимо сонным оком.
Я и так живу, не зная,
жив ли я или приснился
сам себе, где жизнь земная –
это просто номер СНИЛСа.
А стихи – лишь весть оттуда,
иллюзорная примета
то ли яви, то ли чуда…
Я и так… Но я ли это?
Старость
Не нищенка и не бомжиха, дом
был у неё – хибарка в три окна.
Но прокормить себя с большим трудом
и то не каждый день могла она.
Придерживалась строгого поста,
ну что поделать − пенсия мала.
Зато кормила рыжего кота –
он не был посвящён в её дела.
Со спицами сидела на крыльце,
конечно, если дождь не моросил,
в домашнем накрахмаленном чепце,
но на вязанье не хватало сил.
Лягушки начинали свой хорал,
стекали слёзы из-под старых век,
и день, как жизнь, тихонько догорал,
и где-то грохотал железный век.
Но что бы этот век не затевал,
каких зверей не гнал бы из берлог,
старушку он уже не задевал,
лишь рыжий кот мурлыкал возле ног.
…………………………………………………
Кот сыт, и как-то прожит этот день,
воспоминаний мало в голове.
Садится солнце, от забора тень
ползёт, шурша, по высохшей траве.
* * *
Сдаваясь поздней осени на милость,
пусть не войну, но битву проиграв,
растительность, как платье, износилась
и до весны своих лишилась прав.
Живую зелень и весёлый глянец
утратили кленовые листы.
Сквозь желтизну пробившийся румянец
не обещает долгой красоты.
Чтоб не опасть, листве не хватит клея −
одна из нерешаемых задач.
Стоит каштанов ржавая аллея,
как линия электропередач.
И вряд ли хватит в ведомостях клеток −
пересчитать осенние долги.
А ветер, словно ток, летит меж веток,
чтоб всё вернулось на свои круги.
Такая любовь
Боже мой, как же они любили!
Как были сладостны и горьки
свиданья их, знают лишь уголки
укромные в парках и автомобили.
Как будто нацеленный в сердце кольт −
не стрелы Амура, а страсть нагая
тела их, терзая и обжигая,
пронзала разрядом в сто тысяч вольт.
Они всякий раз расставались в тоске,
но миг обладанья был свят и светел…
Такая любовь оставляет лишь пепел
да вкус медовый на языке.
А карты, как не верти их, соврут,
хотя до конца и не скроют секретный,
непрочный, как пепел и дым сигаретный,
увы, никуда не ведущий маршрут.
Шиповник, висит на колючках луна,
лиловые сумерки, виолончели…
Взлетают и падают в пропасть качели,
как горечь и сладость, как их вина.
Спастись от одиночества
К руке твоей я прикоснусь рукой,
как будто приглашаю по делам.
Спастись от одиночества – какой
отважный и невыполнимый план.
Не Робинзон на дальнем берегу,
не химик, растворивший вещество…
Я до тебя дотронуться могу,
а ты и не заметишь ничего.
Гуляет осень в рыжем парике,
твердит, что с милым рай и в шалаше.
Рукой я прикоснусь к твоей руке,
и это проще, чем к твоей душе.
Слова, слова – и все с частицей не −
замки к давно забытому ключу.
А кто-то прикасается ко мне –
не чувствую, не вижу, не хочу.
Быть может, так и обрету покой,
в порядок приведу душевный хлам.
Спастись от одиночества – какой
отважный и невыполнимый план.
Побег
Как челюсти волчьи на горле, сомкнутся железные двери,
качнётся и сразу отстанет покинутый мною перрон.
Но запертый в душном вагоне, в безвыходность я не поверю,
пока ещё не превратился в добычу для наглых ворон.
Мне здесь неудобно и тесно, я местный режим не приемлю,
хотя и следит за порядком седой перевозчик Харон.
Эх, притормозить бы мне поезд и спрыгнуть на твёрдую землю,
пока ещё не превратился в добычу для наглых ворон.
Грохочут колёса, а поезд уходит под чёрную воду,
и тьма поглотить нас готова, придвинувшись с разных сторон.
Мы движемся по расписанью, но я выбираю свободу,
пока ещё не превратился в добычу для наглых ворон.
Быть может, побег мой неловкий оставит Харон без вниманья:
пусть меньше одним пассажиром – не столь уж заметный урон.
Но главное – нужно решиться! Что ж, резко срываю стоп-кран я,
пока ещё не превратился в добычу для наглых ворон!
Не стреляйте в пианиста
Ночь растерзана и мглиста,
но, тугой курок взведя,
не стреляйте в пианиста,
в струи летнего дождя.
Рассыпается монисто −
не сердитесь, пейте бром, −
не стреляйте в пианиста,
в эти молнии и гром.
Пусть дорога камениста,
ноги стёрты до костей,
не стреляйте в пианиста,
ждите радостных вестей.
Он по клавишам зернисто
бросит пальцы наугад.
Не стреляйте в пианиста:
он ни в чём не виноват.
В ритме вальса или твиста…
Наплевать, что жизнь не мёд.
Не стреляйте в пианиста:
он рассудит и поймёт.
Просто слушайте, внимайте,
звук собрав и раскрошив.
В пианиста не стреляйте –
радуйтесь, пока он жив!
* * *
Мёртвые беззащитны.
Но мы надеемся, что наши книги нас защитят.
Эльза Триоле
А жизнь по-свойски разберётся с нами −
утопит, как бессмысленных котят,
и нашими окликнет именами
других, и книги нас не защитят.
Увы, не защитят нас наши книги,
читай их про себя или кричи.
И всё же мы играли в высшей лиге
и забивали вечности мячи.
Но жизнь мелькнёт, в саду увянут розы,
и срок отмерит беспристрастный суд.
Потом не вспомнят ни стихов, ни прозы,
и нас они, конечно, не спасут.
А вечность надувает паруса ли,
страницы шевелит или года…
Нет наших книг, но мы же их писали
и счастливы бывали иногда.
Мы были и стрелками, и мишенью,
и ликовали – пусть на краткий миг, −
и в этом находили утешенье,
писатели давно забытых книг.
Гроза
Сворачивались листики акаций,
предчувствуя грядущий эходром.
Мы только к морю начали спускаться,
когда над ним разнёсся первый гром.
А небо озиралось очумело
и, как сосед на верхнем этаже,
над головами мебелью гремело,
гудело, как пикап на вираже.
Оно копило гнев свой и, в итоге,
обрушилось расплавленной рудой,
и молний марсианские треноги
набухли между небом и водой.
Рычало небо, как военный виллис,
забравшийся зачем-то на Парнас.
Мы перед ним ничем не провинились,
но наказанье настигало нас.
И мы, как перепуганные дети,
к промокшим прижимались деревам.
А сверху перекрученные плети
охаживали нас по головам.
И небо, цвета сизого металла,
швыряло связки молний наугад.
А море, как товарный, грохотало
и оторвать не позволяло взгляд.
Потом ударил град, как ряд отточий,
в дырявой кровле громыхнула жесть…
Но день пока что вдвое дольше ночи –
и шанс на просветленье всё же есть.
Над озером слов
Над озером слов в ожидании клёва
сижу, навострив свою снасть.
Когда же ты клюнешь, заветное слово,
спасенье моё и напасть?
Ах как мне твоей не хватает глюкозы,
твоих витаминов с утра.
Витают над озером буквы-стрекозы,
гудит запятых мошкара.
Когда бы китайцем я был и японцем,
я б смог срисовать их полёт.
Сижу, разморённый полуденным солнцем,
а слово никак не клюёт.
Но брови насупив, и лоб свой нахохлив,
и боль усмиряя в виске,
я прутиком тонким черчу иероглиф
на мокром прибрежном песке.
В ведре моём пусто, не нужно безмена,
чтоб взвесить подобный улов.
Быть может, каракули эти замена
не пойманных в озере слов.
Мне с горки не свистнут варёные раки,
один на своём берегу
черчу иероглифов тайные знаки,
но смысла понять не могу.
* * *
Я внешне суховат и не сентиментален,
хотя болит душа, как сломанная кость.
В заснеженном лесу моей души проталин
не сможет отыскать её случайный гость.
Держу себя в руках, не преступаю грань и
скорее торможу, не склонен жать на газ.
Работает мотор на внутреннем сгоранье,
я плавлюсь изнутри, отнюдь не на показ.
Такая вещь в себе, не рву прилюдно страсти
и не прошу других простить мои грехи.
Но знаю, что, иной не признавая власти,
я б выгорел дотла, когда бы не стихи.
Я чувствую себя непроходною пешкой,
пусть шахматный король справляет торжество.
А что в стихах своих скрываю за усмешкой,
так можете считать, что вовсе ничего.
Старый волк
Не то чтоб отлегло, что накипело, −
всё так же нестерпима эта гнусь.
Но знаю: как стареющий Акелла,
я, прыгнув, непременно промахнусь.
Какой вожак? И тело износилось,
и жизнь, как зубы, больше не остра,
и мало сил, и, кажется, на силос
переходить давно уже пора.
Ну, что же, наступает жизнь другая:
на пенсию спроваживает КЗОТ…
Всё так, и всё же, мышцы напрягая,
я прыгаю, а там − как повезёт!
© Борис Вольфсон, август – октябрь 2021.
© 45-я параллель, 2022.