Давид Самойлов

Давид Самойлов

Вольтеровское кресло № 32 (416) от 11 ноября 2017 года

Выйду из зала на свет

Бандитка

 

Я вёл расстреливать бандитку.

Она пощады не просила.

Смотрела гордо и сердито.

Платок от боли закусила.

 

Потом сказала: «Слушай, хлопец,

Я всё равно от пули сгину.

Дай перед тем, как будешь хлопать,

Дай поглядеть на Украину.

 

На Украине кони скачут

Под стягом с именем Бандеры.

На Украине ружья прячут,

На Украине ищут веры.

 

Кипит зелёная горилка

В белёных хатах под Березно,

И пьяным москалям с ухмылкой

В затылки тычутся обрезы.

 

Пора пограбить печенегам!

Пора поплакать русским бабам!

Довольно украинским хлебом

Кормиться москалям и швабам!

 

Им не жиреть на нашем сале

И нашей водкой не обпиться!

Ещё не начисто вписали

Хохлов в Россию летописцы!

 

Пускай уздечкой, как монистом,

Позвякает бульбаш по полю!

Нехай як хочут коммунисты

В своей Руси будуют волю...

 

Придуманы колхозы ими

Для ротозея и растяпы.

Нам всё равно на Украине,

НКВД или гестапо».

 

И я сказал: «Пошли, гадюка,

Получишь то, что заслужила.

Не ты ль вчера ножом без звука

Дружка навеки уложила.

 

Таких, как ты, полно по свету,

Таких, как он, на свете мало.

Так помирать тебе в кювете,

Не ожидая трибунала».

 

Мы шли. А поле было дико.

В дубраве птица голосила.

Я вёл расстреливать бандитку.

Она пощады не просила.

 

1944 - 1946

 

Железная мазурка

 

Мы в дом постучались ночью,

Нам сразу дверь отворили.

Тогда я увидел очи,

Очи панны Марыли.

 

Зрачки её были бездонны

От ужаса и от боли.

В них руки ломали мадонны

В огненном ореоле.

 

Над городом порохом пахло,

И жжёным железом, и толом.

Кудлатое пламя, как пакля,

Металось над старым костёлом.

 

Всё прядало и мельтешило,

И тени качались в проулке.

И сразу метель закружила

Под звуки железной мазурки.

 

О, старая польская лира!

О, музыка, слава и нега!

О, бледная панна Марыля

В мазурке света и снега!

 

Я дверь прикрыл за собою,

Шагнул я грубо и смело.

И окон стекло голубое

Плясало, дрожало и пело.

 

Окно озарялось ракетой

И сразу ночь выцветала.

Над женщиной полураздетой

Три зеркала хохотало.

 

А может, сама Марыля

Смеялася? Не сама ли?

В зрачках её, спутав крылья,

Три ангела руки ломали.

 

Снег вспыхивал за занавеской,

И дымы метались, как бурки,

Плясал городок мазовецкий

Под звуки железной мазурки.

                                       

Около 1961

 

Над Невой

 

Весь город в плавных разворотах,

И лишь подчёркивает даль

В проспектах, арках и воротах

Классическая вертикаль.

 

И все дворцы, ограды, зданья,

И эти львы, и этот конь

Видны, как бы для любованья

Поставленные на ладонь.

 

И плавно прилегают воды

К седым гранитам городским –

Большие замыслы природы

К великим замыслам людским.

 

1961

 

Дневник

 

Писал при свете фитилька

Дневник. Страницы дневника

Ещё дышали жаром боя,

Азартом русского штыка,

Огнём возвышенных мгновений,

Разрозненностью впечатлений.

 

Писал французский свой дневник

Поручик русский,

                              ученик

Парни, Шенье, Дидро, Декарта

И ненавистник Бонапарта.

 

Писал округло и легко

О том, как был хорош Нико,

Его наперсник и приятель,

Как был упорен неприятель,

Как дрогнул было левый фланг,

О том, как был ужасен вид

Отбитых у французов флешей,

Что Пестель-прапорщик как леший

Дрался и, кажется, убит.

 

Писал возвышенным пером

Про славный подвиг генерала…

Писал…

              Кругом огни привала

Дымились. Осень простирала

Свои печальные поля.

И ветер в гренадёрских соснах

Гудел, как мачты корабля…

 

Откуда было знать ему,

Поклоннику чужого слога,

Что приведёт его дорога

В Москву, и дальше, за Москву,

Через леса, через болота,

Пургой продутые насквозь,

Где воспитанье патриота

Недавно только началось!

 

Пиши, герой!

                      Пари, поручик,

Подобно лёгкому перу,

Пусть совесть будет твой попутчик

В бою, в Париже, на пиру.

 

И может быть, в том декабре

В рядах мятежного каре

Ты будешь стынуть на Сенатской.

И там направишь пистолет

На боевого генерала,

Героя прежних юных лет.

Но та десница, что карала

Врага, вдруг дрогнет… Странный век!

Ты пистолет уронишь в снег.

 

Пиши, пиши! Сверкай очами!

Поёт походная труба,

Дымят костры… А за плечами

России грозная судьба.

 

Не позднее 1962

 

* * *

 

Я рад, что промахнулся, Генрих Белль,

Что в то мгновенье духом оробел

И пуля сбила только кисть рябины.

Кровь дерева упала в глубь травы...

Мне кажется, что это были вы,

Такой же, как и я. Почти такой же.

Я понял в этот миг, что мы похожи.

 

Я понял, Генрих Белль, что это вы,

Когда увидел в прорези прицела

Согбенную округлость головы,

Порыв и страх согнувшегося тела,

Шинели вашей грязное пятно.

Я вдруг почувствовал, что я не вправе

Решать за Бога, жить вам иль не жить,

И то, что я не волен вас судить.

 

Я с облегченьем передоверял

Вам роль судьи. На спусковом крючке

Застыл мой палец. Ну, стреляйте, Генрих!

Вам сразу пять секунд даётся верных!

Стреляйте, если можете стрелять.

И просвистела пуля. И опять

Мне на плечо скользнула кисть рябины,

Кровь дерева упала в глубь травы.

На сей раз, Генрих, промахнулись вы.

 

Да, между нами не было войны,

Мы заключили с вами перемирье.

Но только вы и я. Ведь рядом в рост

Вставал фашист, вояка и прохвост,

Убийца, освенцимский ницшеанец...

Стреляйте, Генрих! Уступаю вам,

Дарю вам, Белль, свой самый лучший выстрел...

 

Вы опустили автомат. Увы!

Мне кажется, что это были вы!

Но я не промахнулся, Генрих Белль!

Я выстрелил. И в прорези прицела

Я увидал, как оседает тело.

Немудрено попасть в такую цель!

 

1962

 

Конец Пугачёва

 

Вьются тучи, как знамёна,

Небо – цвета кумача.

Мчится конная колонна

Бить Емельку Пугача.

 

А Емелька, царь Емелька,

Страхолюдина-бандит,

Бородатый, пьяный в стельку,

В чистой горнице сидит.

 

Говорит: «У всех достану

Требушину из пупа.

Одного губить не стану

Православного попа.

 

Ну-ка, батя, сядь-ка в хате,

Кружку браги раздави.

И мои степные рати

В правый бой благослови!..»

 

Поп ему: «Послушай, сыне!

По степям копытный звон.

Слушай, сыне, ты отныне

На погибель обречён...»

 

Как поднялся царь Емеля:

«Гей вы, бражники-друзья!

Или силой оскудели,

Мои князи и графья?»

 

Как он гаркнул: «Где вы, князи?!»

Как ударил кулаком,

Конь всхрапнул у коновязи

Под ковровым чепраком.

 

Как прощался он с Устиньей,

Как коснулся алых губ,

Разорвал он ворот синий

И заплакал, душегуб.

 

«Ты зови меня Емелькой,

Не зови меня Петром.

Был, мужик, я птахой мелкой,

Возмечтал парить орлом.

 

Предадут меня сегодня,

Слава богу – предадут.

Быть (на это власть господня!)

Государем не дадут...»

 

Как его бояре встали

От тесового стола.

«Ну, вяжи его, – сказали, –

Снова наша не взяла».

 

1964

 

Блок. 1917

 

В тумане старые дворцы

Хирели,

Красногвардейские костры

Горели.

Он вновь увидел на мосту

И ангела, и высоту.

Он вновь услышал чистоту

Свирели.

 

Не музыка военных флейт,

Не звёздный отблеск эполет,

Не падший ангел, в кабарет

Влетевший – сбросить перья...

Он видел ангела, звезду,

Он слышал флейту, и на льду

Невы он видел полынью

Рождественской купелью.

 

Да, странным было для него

То ледяное рождество,

Когда солдатские костры

Всю ночь во тьме не гасли.

Он не хотел ни слов, ни встреч,

Немела речь,

Не грела печь,

Студёный ветер продувал

Евангельские ясли.

 

Волхвы, забившись в закутки,

Сидели, кутаясь в платки, –

Пережидали хаос.

И взглядывали из-за штор,

Как полыхал ночной костёр,

Как пламя колыхалось.

 

«Волхвы! Я понимаю вас,

Как трудно в этот грозный час

Хранить свои богатства,

Когда весёлый бунтовщик

К вам в двери всовывает штык

Во имя власти и земли,

Республики и братства.

 

Дары искусства и наук,

Сибирских руд, сердечных мук,

Ума и совести недуг –

Вы этим всем владели.

Но это всё не навсегда.

Есть только ангел и звезда,

Пустые ясли и напев

Той, ледяной свирели.

 

Увы! Мы были хороши,

Когда свершался бунт души,

Росли богатства духа.

Сегодня нам отдать их жаль,

Когда возмездья просит сталь

И выстрел ветреную даль

Простёгивает глухо!»

 

Да, странным было для него

То ледяное рождество

Семнадцатого года.

Он шёл и что-то вспоминал,

А ветер на мосту стенал,

И ангел в небе распевал:

«Да здравствует свобода!»

 

У моста грелись мужики,

Весёлые бунтовщики.

Их тени были велики.

И уходили патрули

Вершить большое дело.

Звезда сияла. И во мгле

Вдали тревогу пел сигнал.

А рядом «Интернационал»

Свирель тревожно пела.

 

Шагал патруль. Вот так же шли

В ту ночь седые пастухи

За ангелом и за звездой,

Твердя чужое имя.

Да, странным было для него

То ледяное рождество,

Когда солому ветер грёб

Над яслями пустыми.

 

Полз броневик. Потом солдат

Угрюмо спрашивал мандат.

Куда-то прошагал отряд.

В котле еда дымилась.

На город с юга шла метель.

Замолкли ангел и свирель.

Снег запорашивал купель.

Потом звезда затмилась...

 

1967

 

Пустырь

 

Подвыпившие оркестранты,

Однообразный цок подков.

А мне казалось – там пространство,

За садом баронессы Корф.

 

Там были пустыри, бараки,

И под кладбищенской стеной

Храпели пыльные бродяги,

Не уходившие домой.

 

А кладбище цвело и пело

И было островом травы.

Туда бесчувственное тело

Везли под грузный вздох трубы.

 

Но дальше уходили трубы

Вдоль белокаменной стены,

И марши не казались грубы,

А вдохновенны и нежны.

 

Над белым куполом церковным

Вдруг поднималось вороньё.

А дальше – в свете безгреховном

Пространство и небытиё.

 

И светом странным и заветным

Меня пронизывал дотла

При звуках музыки посмертной

Осколок битого стекла.

 

1968

 

* * *

 

Возвращенье от Анны,

Возвращенье ко мне.

Отпаденье от камня,

Восхожденье к волне.

 

До свидания, память,

До свиданья, война.

До свидания, камень,

И да будет волна!

 

Память – смертным отрада.

Камень – мёртвым почёт.

А благая прохлада

Пусть течёт и течёт.

 

До свидания, слава.

До свиданья, беда.

Ведь с волной нету слада,

И она – навсегда.

 

Память, память, ты – камень,

Ты под стать валуну.

Всё равно мы не канем,

Погрузившись в волну.

 

До свиданья, Державин

И его времена.

До свидания, камень,

И да будет волна!

 

Нет! Отнюдь не забвенье,

А прозрение в даль.

И другое волненье,

И другая печаль.

 

И другое сверканье,

И сиянье без дна…

До свидания, камень!

И да будет волна!

 

1971

 

Завсегдатай

 

Из всех печей, из всех каминов

Восходит лес курчавых дымов.

А я шагаю, плащ накинув

И шляпу до бровей надвинув.

 

Спешу в спасительный подвальчик,

Где быстро и неторопливо

Рыжеволосый подавальщик

Приносит пару кружек пива.

 

Вторая кружка для студента,

Косого дьявола из Тарту,

Который дважды выпил где-то

И починает третью кварту.

 

Он в сером свитре грубой вязки,

По виду – хват и забияка,

Он пьёт и как-то залихватски

Разламывает шейку рака.

 

Он здешний завсегдатай.  Дятел,

Долбящий ресторанный столик.

Он мефистофель и приятель

Буфетчицы и судомоек.

 

Поклонник Фолкнера и йоги,

Буддизма и Антониони,

Он успокоится в итоге

На ординарном эталоне.

 

Он не опасен.  Пусть он шпарит

Двусмысленные парадоксы

И пусть себе воображает,

Что он силён в стихах и в боксе.

 

Мне нравится его весёлость,

Как он беспечен и нахален,

И даже то, как тычет в соус

Огрызок сигареты «Таллин».

 

А в круглом блюде груда раков,

Пузырчатый янтарь бокала,

И туч и дымов странный ракурс

В крутом окне полуподвала.

 

1972

 

Памяти Смелякова

 

Мы не были на «ты»

(Я на семь лет моложе),

И многие черты,

Казалось, в нас не схожи.

 

Он был порою груб

И требовал признанья.

Но вдруг срывалось с губ

Заветное желанье –

 

Желанье быть таким,

Каким он быть боялся.

И с неба серафим

Тогда к нему спускался.

 

Тогда в распеве строф,

Немыслимых вначале,

Звучали пять-шесть слов,

Что спать нам не давали.

 

Наверное, он знал,

Что восхваленья пошлы,

И что к его словам

Прислушаются позже.

 

И вот уже молва

К поэту благосклонней...

Он вырос, как трава

На каменистом склоне.

 

И отошёл легко

В блаженный сон России.

Смеляков

Ярослав Васильич.

 

1972

 

Свободный стих

 

В третьем тысячелетье

Автор повести

О позднем Предхиросимье

Позволит себе для спрессовки сюжета

Небольшие сдвиги во времени –

Лет на сто или на двести.

 

В его повести

Пушкин

Поедет во дворец

В серебристом автомобиле

С крепостным шофёром Савельичем.

 

За креслом Петра Великого

Будет стоять седой арап Ганнибал –

Негатив постаревшего Пушкина.

Царь в лиловом кафтане

С брызнувшим из рукава

Голландским кружевом

Примет поэта, чтобы дать направление

Образу бунтовщика Пугачёва.

 

Он предложит Пушкину виски с содовой,

И тот не откажется,

Несмотря на покашливание

Старого эфиопа.

 

– Что же ты, мин херц? –

Скажет царь,

Пяля рыжий зрачок

И подёргивая левой щекой.

– Вот моё последнее творение,

Государь. –

И Пушкин протянет Петру

Стихи, начинающиеся словами

«На берегу пустынных волн…».

 

Скажет царь,

Пробежав начало:

– Пишешь недурно,

Ведёшь себя дурно.

 

И, снова прицелив в поэта рыжий зрачок,

Добавит: – Ужо тебе!..

 

Он отпустит Пушкина жестом,

И тот, курчавясь, выскочит из кабинета

И легко пролетит

По паркетам смежного зала,

Чуть кивнувши Дантесу,

Дежурному офицеру.

 

– Шаркуны, ваше величество, –

Гортанно произнесёт эфиоп

Вслед белокурому внуку

И вдруг улыбнётся,

Показывая крепкие зубы

Цвета слоновой кости.

 

Читатели третьего тысячелетия

Откроют повесть

С тем же отрешённым вниманием,

С каким мы

Рассматриваем евангельские сюжеты

Мастеров Возрождения,

Где за плечами гладковолосых мадонн

В итальянских окнах

Открываются тосканские рощи,

А святой Иосиф

Придерживает стареющей рукой

Вечереющие складки флорентинского плаща.

 

1973

 

Маркитант

 

Фердинанд, сын Фердинанда,

Из утрехтских Фердинандов,

Был при войске Бонапарта

Маркитант из маркитантов.

 

Впереди гремят тамбуры,

Трубачи глядят сурово.

Позади плетутся фуры

Маркитанта полкового.

 

Предок полулегендарный,

Блудный отпрыск ювелира

Понял, что нельзя бездарней

Жить, не познавая мира.

 

Не караты, а кареты.

Уйма герцогов и свиты.

Офицеры разодеты.

Рядовые крепко сшиты.

 

Бонапарт короны дарит

И печёт свои победы.

Фердинанд печёт и жарит

Офицерские обеды.

 

Бонапарт диктует венским,

И берлинским, и саксонским.

Фердинанд торгует рейнским,

И туринским, и бургонским.

 

Бонапарт идёт за Неман,

Что весьма неблагородно.

Фердинанд девицу Нейман

Умыкает из-под Гродно.

 

Русский дух, зима ли, бог ли

Бонапарта покарали.

На обломанной оглобле

Фердинанд сидит в печали.

 

Вьюга пляшет круговую.

Снег валит в пустую фуру.

Ах, порой в себе я чую

Фердинандову натуру!..

 

Я не склонен к аксельбантам,

Не мечтаю о геройстве.

Я б хотел быть маркитантом

При огромном свежем войске.

 

1973 – 1974

 

Свободный стих

 

Свободный стих –

для лентяев,

для самоучек,

для мистификаторов

(когда без точек и запятых).

 

Но в руках настоящего мастера

он являет

естественную силу речи,

то есть мысли.

 

Организованный стих

организован для всех –

для посредственности и таланта,

он подстёгивает вдохновение

и подсказывает метафору.

 

Надо быть слишком уверенным

в собственной ценности,

чтобы посметь изъясняться

свободным стихом.

Отыдите, нерадивые!

 

1976

 

* * *

 

Обратно крути киноленту,

Механик, сошедший с ума.

К тому небывалому лету,

За коим весна и зима.

 

Крути от июня до мая

Обратного времени ход,

Что стало моим – отнимая,

Приход превращая в уход.

 

Пускай разомкнутся объятья,

Покажется шляпа в руке.

И слёзы в минуту отъятья

Покатятся вверх по щеке

 

Спиною подамся к перрону,

Прощанью бессмысленно рад,

Рукою махну изумлённо,

И поезд потянет назад.

 

Уйдут станционные зданья,

Просторный откроется вид.

И смутное счастье незнанья

Тревожно черты озарит.

 

Крути мою ленту обратно.

Злорадствуй, механик шальной.

Зато я увижу двукратно

Всё то, что случилось со мной.

 

Я прожил ни много ни мало

Счастливых и сумрачных лет.

Я фильм досмотрю до начала

И выйду из зала на свет...

 

1979

 

* * *

 

Деревья должны

Дорасти до особой высоты,

Чтобы стать лесом.

Мысли должны

Дорасти до особой высоты,

Чтобы стать Словом.

Больше ничего не надо,

Даже ухищрений стиха.

 

Не позднее 1980

 

Старая мама

 

Как червячок, закутавшийся в кокон,

Полуслепая и полуглухая,

Она грызёт тихонько домик свой,

Чтоб маленькою бабочкой взлететь

И, шёлк судьбы оставив, умереть.

 

1980

 

* * *

 

М. К.

 

Я никогда не пребывал

В любовном исступленье Блока,

Не ведал ревности Востока,

Платок в слезах не целовал.

 

Влюблялся весело и просто,

Безумствовал. И в те года

Порой в порыве сумасбродства

Летел неведомо куда.

 

Не то чтоб лавры Дон-Жуана

Меня прельщали, но была

Любая женщина желанна

И увлекала, и звала.

 

И был вокруг туман любовный

И ночи светлые без сна.

И голос робкий и неровный,

Шептавший милых имена.

 

1980

 

* * *

 

Престранная наша профессия –

Стихи сочинять на ходу,

При этом держа равновесие,

Подобно танцорам на льду.

 

Руками при том не размахивай,

Чтоб зря не потешить людей.

Питайся росинкою маковой

И ветром роскошных идей.

 

Да чем ещё можно бездельнику

Оплачивать аховый труд!

Шатается по Переделкину,

Где в рифму вороны орут.

 

И думают люди соседские:

Бездельники, мол, чудаки...

Престранная наша профессия –

Гуляючи мыслить стихи...

 

1980

 

* * *

 

День выплывает из-за острова

И очищается от мрака

С задумчивостью Заболоцкого,

С естественностью Пастернака,

 

Когда их поздняя поэзия

Была дневной, а не вечерней,

Хотя болезнь точила лезвия

И на пути хватало терний.

 

1980-1986

 

* * *

 

Слепого мальчика ведёт собака.

Она внимательна и осторожна.

Научена переходить дорогу.

Ведёт подростка к магазину «Хлеб».

Подросток чист и хорошо одет...

Поэт! Вообрази, что ты ослеп!

Что за тебя собака ищет след!

Что у тебя, поэт, собачье зренье!

Перечитай своё стихотворенье.

Перечитай!

                    Потом меня прости.

Ведь я и сам уже ослеп почти.

А я ведь сам уже почти оглох.

Поводырём мне станет Кабысдох.

 

1987

 

Три отрывка

 

        1

 

«Кара! Кара!» – крикнул ворон.

«Кайся!» – прозвенел топор.

Это осень всем просторам

Наш вчерашний разговор

Повторила.

                  Значит, где-то

Надо воспроизвести

Исповедь интеллигента

Кающегося... Прости!

 

        2

 

Странно мне, что с приближением смерти

Я о ней не думаю при свете

Дня. Но если не заснул,

Чую под щекой дрожанье рельса,

Холод голой стали и экспресса

          Приближающийся гул.

 

        3

 

Вот что доступно только гениям:

Обдать нас, как волной и пеной,

Захватывающим движением

Реальности обыкновенной.

 

А если уж потребна исповедь,

То следует Экклезиаста

Не обинуясь, перелистывать.

Однако иногда.

                          Не часто.

 

Не позднее 1988

 

* * *

 

Не имею желания

Возводить на крови

Фестиваль покаяния

И декаду любви.

 

Всё решится со временем

И не так-то легко

Всенародным прозрением...

До него далеко.

 

1988 или 1989

 

* * *

 

Подстригай и прореживай кроны,

Чтоб плоды наливались полней,

У поэзии те же законы –

Надо слово прореживать в ней.

 

Находи и вырезывай лишнее,

Не жалей и прореживай вновь!

Видишь: строчка спелою вишнею

Разбивается в кровь.

 

1989

 

* * *

 

Фрегат летит на риф.

Но мы таим надежду,

Что будет он счастлив

И что проскочит между

Харибдою и Сциллой,

Хранимый Высшей Силой.

 

Что остаётся нам?

Убавить паруса.

Удерживать штурвал.

И, укрепясь молитвой,

Надеяться на то,

Что внемлют небеса

И пронесут фрегат

Над Сциллой и Харибдой.

 

1989

 

© Давид Самойлов, 1944-1989.

© 45 параллель, 2017.