* * *
Это лето не бабье, а женское лето, девичье.
Осень ходит в гипюровом платье на голое тело.
Как тепло, как светло, можно петь, танцевать оголтело.
Это лето не бабье, скорее, звериное, птичье.
Это лето не женское, лето листвы и деревьев
и дождей, обленившихся в тысячный раз проливаться.
Это лето голодных. Завидует город деревне.
Что за странная сцена? – Не видно теней декораций.
Молчаливо-мужское, на дне растворённое лето,
лето безалкогольное, дыма лишённое напрочь.
Не девичье, не бабье, хотя элементы балета
есть в невнятном сценарии, бегло прочитанном на ночь.
* * *
Может быть, вот сейчас
или немного позже
вспыхнет в тумане глаз,
выпорхнет сердце Польши.
Ценность иных свобод
можно понять в силке лишь.
Здешнюю реку вброд
переходил Сенкевич.
Память листвой у ног
брошена. Хлеб не горек.
Что у себя сберёг
замерший Обленгорек?
Словно младенец-Бог
свету подставил тельце.
Музыка хлынет впрок,
мигом промокнет Кельце.
* * *
Белое болеутоление.
Пламя снега седое и колкое.
Санитарка, бинты комкая,
забывает измерить давление.
Снег давно наловчился работать иголкою.
Снег, и ничего более, ничего белее.
Входит в кадр, прохожих балуя.
Белое недоумение,
пастернаковское удивление.
Бессловесное аллилуйя.
Недо-умение, навык ещё не освоен.
Нужно вновь продолжать учиться.
Снег – дезертир, неудачник-воин.
Снег для того, чтобы лечиться.
Снега полудикое племя,
о котором до сих пор не знают этнографы.
Белое к людям спускается время,
и на нем они чертят свои иероглифы.
* * *
Свет мой, зеркальце кривое,
ты всю правду исковеркай.
Что там прячут эти двое
за холстом, за чудо-дверкой.
Искази любые сказки,
приукрась, приври, немое.
Нет, ни славы, ни огласки
не боятся эти двое.
Речи дар давно утерян,
свет мой, зеркальце, а ну-ка,
покажи, где храм, где терем,
где свиданье, где разлука.
Тьма моя, мой свет закатный
и зари огонь зеркальный.
Отправляйся в путь обратный,
королевич мой опальный.
Свет мой, диво-отраженье,
ты зеркал кривых не терпишь.
Продолжай своё круженье,
небу веришь, землю вертишь.
* * *
Спой мне песню как синица –
тихо-тихо, громко-громко.
Спой мне песню как царица,
будто нищенка. Котомка
наполняется дорожною музыкою,
многомудрою, земною, стоязыкою.
Спой мне песню как девица,
как старушка. Будет сердцу
веселее. Спи, столица,
покоряйся иноверцу.
Буря мглою небо кроет, юность бедная.
Спой, подружка. Где же кружка, кружка медная?
* * *
Учитель мой, далеко не первый, где наше «мудро»?
Теперь мы так выросли, что и с тобой на равных
смогли разговаривать. Это ещё не утро,
а только чередованье строчных-заглавных.
Учитель мой, «далеко» – это слово-клетка
и слово-освобождение – для контраста.
По новому расписанью уроки редко.
Так всякая оттепель – предвосхищенье наста.
Так всякое «впроголодь» – лишь предвкушенье пищи,
которую экономить не нужно вовсе.
Учитель мой, человек утешенья ищет,
он просит весны, а ему предлагают осень.
Учитель мой, самый добрый и самый строгий,
теперь мы с тобой так близко – не дотянуться.
Где злилась пустыня, там прорастают строки.
Строчные-заглавные плачут, поют, смеются.
* * *
Между нашими ноябрями, декабрями, январями
словно мостики, тянутся ветви голые.
Зерна-дни старательно склёваны снегирями,
ну а с тем, что осталось, справятся голуби.
Между нашими воскресеньями и вторниками
промелькнут красногрудые понедельники.
Листья-дни старательно выметены дворниками.
И пока не пусты городские ельники,
между нашими предрассудками, условностями, догмами
капли птичьего драже на ветви обронены.
К декабрю дни становятся детскими, долгими,
рябиновыми, снегириными, рябыми, вороньими.
* * *
В том-то и дело, что ты у вагона внутри...
Снежную мазь в поседевшее небо вотри.
Крем-панацею в аптеке ближайшей купи.
Сердце отдай под залог. На лекарства копи.
Твой фармацевт не советует этих лекарств,
химии в них никакой, только граны мытарств.
Годности срок неразборчив. Утерян рецепт.
Этих лекарств не советует твой фармацевт.
Если тебя укачает от быстрой езды,
ты проглоти молодую пилюлю звезды.
Снежное масло в скрипучую льётся петлю.
Твой фармацевт прочитает в рецепте «люблю».
В том-то и дело, что в поезде ты колесо,
снежную грязь будет ночь тебе тыкать в лицо.
Пой, заводи новогоднюю гонку, фетиш.
В том-то и тело, куда ты его поместишь.
* * *
Со всем ночным, со всем сражаюсь мрачным
в заплыве долгом, безграничном, млечном.
Совсем один. Со всеми, кто мне близок –
за них за всех я принимаю вызов
бурь, бедствий, ураганов, потрясений.
Борюсь, ползу упрямо по трясине.
А время, как тяжёлая пружина,
срывается и бьёт неудержимо.
Со всем ничьим, растерянным, непрочным
в руках. Как часто кажется напрасным
старание. Старение металла
и сердца, прошептавшего: «устало».
Со всем ночным, пугающим сражаюсь.
Совсем один идти сквозь тьму решаюсь.
И силы никогда не иссякают,
и время никогда не истекает…
* * *
Не грусти об иголке, потерянной
в стоге сена, в траве необутой,
не стучи, словно дятел, по дереву,
суеверий сплетенья распутай.
Не печалься о пряже распущенной,
обо всём, остающемся втуне.
Пусть сменяются луны растущие
перезвоном зеркал-полнолуний.
А куда нам идти, не расспрашивай.
Души вышиты, связаны нитью.
Тки декабрь шерстяной и раскрашивай
вдохновенно, легко, по наитью.
* * *
Перед поездом расступятся
и деревья, и столетья,
не заметишь, как распустится,
расцветёт сюита третья.
Струнность леса оркестровая,
странность времени и места.
К небу лиственно-еловая
пробивается челеста.
А в тылу незримой армии
строй деревьев пифагоров
спеленали тканью арии
и прожгли иглой вагонов.
Ветви, корни этой музыки
принимаешь за свои ты,
как побег никем не узнанной,
затаившейся сюиты.
* * *
Вот уже и не страшно, вот уже легче.
Это не время, это пространство лечит.
Ставь на весы одну за другою гири.
Что предстоит узнать о себе, о мире?
Время бездушно, пространство цинично, глухо,
за исключением внутреннего праслуха.
Вот уже и светло, и не нужно больше
думать, где человеческое, где Божье.
Это не время, это пространство терпит
острую боль за гранью воды и тверди.
* * *
Рождественская музыка бела,
но это ясно без напоминаний.
У нас младенца вьюга родила,
а в Иудее сон пустыни ранний
слепил его из колкого песка.
Уже ребёнку музыка близка,
и с молоком течёт Аве Мария,
и пьёт младенец Баха и Гуно.
Но сколько о любви ни говори я,
ещё ребёнку страшно и темно,
ещё весь мир его вмещают ясли.
Скупые свечи нот – и те погасли.
* * *
Постучаться в дом органной музыки
и услышать: «Музыки нет дома».
Дети перепуганы, замурзаны.
Где пропала музыка-Мадонна?
Понимаешь, что она поблизости,
что вернётся, не оставит сирот.
Музыка спасёт от бесполезности.
Больше никого не тронет Ирод.
Возвратиться в дом органной музыки,
зная, что у музыки нет дома...
* * *
А прошлая зима была такой же,
как эта – словно уксус гасит соду.
Она послушно пенится на коже
и дует осмотрительно на воду.
Она способна все на свете взвесить,
отмерить, ледоходной сплавясь Летой.
А прошлая зима была как десять
подобных ей, по крайней мере, в этой
декартовой обманчивой системе,
где лупу неба разбивает птица.
А прошлая зима осталась с теми,
с кем нынешняя норовит проститься.
© Денис Голубицкий, 2018.
© 45-я параллель, 2018.