Дмитрий Близнюк

Дмитрий Близнюк

Все стихи Дмитрия Близнюка

* * *

 

...или вот – наша остановка – для крабьих объятий

и длинных, как лёд, лобызаний. Вполне неприличных.

Теперь сей разграбленный саркофаг не воодушевляет.

И самозваные фараоны пьют пиво,

как невинные черви, извиваются смехом

сквозь древнедетский мат.

Сидят на скамейке.

Помнишь, девочка, как мы медленно, самозабвенно

пропитывались закатом,

золотые скумбрии в необъятном аквариуме?

Кувшины, отлитые по форме ювенальных тел,

затопляло морковным соком.

И проносилась лёгкая дрожь в холке – словно Бог

соизволил почесать нас за ушком. Щекотно.

Сейчас смотрю на закат

длинным, театральным взглядом пылающих трирем.

Дегустирую дивный бархатистый цвет. Глинтвейн

Бога. Прихожу в себя

и вновь отправляюсь на поиски.

С расцарапанным планшетом,

с птичьим гнездом, переполненным скорлупой.

 

* * *

 

А мы вдвоём встречаем рассвет.

И город-тореадор, раненный чуть выше паха,

ползёт по серой пыли дорог, оставляя за собой

потёки разлитого кофе, вина и мочи.

Прозревающие улицы невинно дыбятся,

как детёныши великана, продольно и гулко

нежатся в каменных распашонках.

Бутылка креплёного – и табурет вылетает

из-под босых, сучащих ног мира.

Мы вместе только вторую неделю. Секрет

влюблённости в том,

чтобы как можно больше и глубже

ввести параллельных игл и катетеров в душу.

Так гадюка в террариуме

не съедает полюбившуюся мышь – всех ест, но её

не трогает. Уже вторую неделю…

Свежий воздух внезапен, как заяц.

Первый троллейбус

на кругу разминает тазобедренные суставы.

Наш разговор прост и прекрасен,

точно кошка лениво прошлась по клавишам рояля

необязательным невозможным этюдом.

Звуки собственных голосов

наблюдаем издалека – сверкающие конструкции,

мост через озеро в Мичигане. Благодаря

этой ночи я встретил судьбу. Судьба

взглянула мне в глаза смеющимся парабеллумом.

И я понял: больше медлить нельзя.

И смёл с доски все фигуры, кроме ферзя и дамки.

Пришло время рисковать на рисовой бумаге

зарисовками простуды, отроков, молебна, Гертруды

в жёлто-синих воскресных тонах.

 

 

автоответчик Бога

 

Как объяснить Вселенной заповедь «не убий»?

Как объяснить Вселенной заповедь «не убий»?

Как объяснить Вселенной заповедь «не убий»?

Как объяснить Вселенной заповедь «не убий»?

Как объяснить Вселенной заповедь «не убий»?

Как объяснить Вселенной заповедь «не убий»?

Как объяснить Вселенной заповедь «не убий»?

Как объяснить Вселенной заповедь «не убий»?

Как объяснить Вселенной заповедь «не убий»?

Как объяснить Вселенной заповедь «не убий»?

Как объяснить Вселенной заповедь «не убий»?

Как объяснить Вселенной заповедь «не убий»?

Как объяснить Вселенной заповедь «не убий»?

Как объяснить Вселенной заповедь «не убий»?

 

Бал привидений

 

зимний день светился изнутри:

сом, проглотивший фонарик.

мягко вечерело, замёрзший снег цеплялся за кусты,

как белая птица с белыми когтями.

и праздничное нечто царило повсюду:

кофейни, дома, прохожие, машины,

город облили сказочностью,

осыпали блёстками, конфетти.

и даже наивная пошлость праздничных витрин

и новогодних реклам умиляла – дочь мачехи,

которая ничего не добьётся в этой сказке,

и её немного жаль.

 

на столике-таксе осколки шоколада –

ты выела весь миндаль, как белка.

возле кровати вязанки книг. мы

недавно переехали

на съёмную квартиру. и зима, и сом со свечой,

этот образ пришёл, когда ты прикуривала у окна,

отразившись в стекле, как свет сварки в пещере,

где волы и волхвы,

и зелёный младенец мужского пола,

цветок алоэ,

которого ты мне не родишь через год.

и сказочно, и страшно, и хорошо.

 

а где-то рядом война,

и другие бессонные демоны бытия

шатаются,

как разбуженные гризли посреди зимы,

но нам на это наплевать, нам всё равно.

тот день, когда мы разожмёмся, как челюсти питбуля

на подвешенной автомобильной шине – на фоне заката,

тот день, когда

жидкокристаллический

терминатор пройдёт сквозь свою самку,

перемешавшись мирами,

ртутными головастиками, единицами и нулями.

и теперь мы сможем только отдаляться друг от друга,

так галактика проходит сквозь галактику,

как нож сквозь нож.

не оглянуться, не сломать шею,

и это – благодарность, благонервность.

 

прошлое – мальчик, рухнувший вместе с балконом

с девятого этажа,

без шансов на спасение,

на общее будущее. но, представь, теперь

у каждой женщины устрица твоего лица,

водяной знак на просвет синюшных губ,

огнестрельных глаз.

миллиарды твоих копий шуршат платьями

во всём мире –

от старух и до детей.

это – медузный бал привидений в твою честь,

или – снегопад людей, и мы, полубоги, пошли за кофе,

и открываем рты, и ловим снег.

 


Поэтическая викторина

баллада о выстреле

 

полет пули за секунду до пробуждения.

прожигает пространство раскалённым прутом.

вот скорчится рожица свинца

в момент деформации

единственная цель, мечта – зарыться в плоть.

вишнёвой косточкой – во внутренности оленя.

летящая пуля – ей нечего сказать. нет времени.

так смерть делает себе маникюр -

пилочкой подправляет абрис ноготка,

так разум на миг торжествует над всем живым и сущим,

так Слово пожирает самое себя,

отрывается от звука и смысла,

точно почка от почечной ножки.

 

а пуля, знай себе,

пульсирует в горячем воздухе,

в собственном маслянистом соку.

прошивает золотые подсолнухи маленький демон Ака,

летит навстречу мужику – слепой питбуль – по серому запаху страха,

один недомиг. и мгновенно сгорают миры,

несутся в пропасть сани с новогодними оленями,

коллекция марок сына, ошарашенные Дарвин, Иисус,

школьные дни, казённая скука ковчега,

первая любовь и серебряное колечко на 8 марта для неё.

сотни далёких предков гаснут, как искры костра.

вселенная испускает кошмарный концентрический крик -

чёрный космический кит в звёздных язвах.

но – слишком короткий, чтобы вместить в себя

человека,

быстро осевшего мужика в подсолнуховом поле.

ещё одна

живая башня

с призраками,

высотою в тысячи лет

рухнула, как столбик пепла с сигареты.

а палец, нажавший курок

отбрасывается, будто хвост ящерицей.

чернеет в траве, гниёт,

и к вечеру прилетает тёмный ангел

с мелкими зубами во все лицо – словно острая тёрка,

пожирает чёрный комок. сверкает паутинка в россе -

ниточка слюны – ожерелье.

 

а где-то она, с колечком, не ведает беды,

незримо наливается вдовством, как томным ядом,

целует пальчики младенцу на пухлых кулачках,

бледно-розовые венчики, семена,

этого кормили,

этого любили...

этого жалели…

ах…

 

больной изумруд

 

нельзя войти в одну и ту же реку дважды,

но ты входишь – каждое лето,

как нож в масло.

ссутулишься загорелый, мускулистый.

даже если жизнь тебе снится –

бабочка на носу спящего китайца Ци-Зинь –

лето возвратится оранжевым бумерангом,

вместо Наташи будет Ира.

вместо тёплого пива – янтарный яблочный сок.

в реку жизни вообще нельзя войти

ни чтобы поплавать, ни чтобы помочиться –

ни разу иначе.

жизнь не пускает нас дальше прихожей.

 

земной свой пусть прогрыз до сердцевины –

наткнулся на базальт. мне не прогрызть эту суть,

в титановом платье танцует

истина.

и что прожитые годы?

поломанные свёрла.

а родинка возле виска

дразнит,

и так же неприступны крепости рассвета.

ты стучишься, стучишься о жизнь головой.

сердцем.

откройте! но с той стороны – тишина

 

жизнь жизнь жизнь. жирафы бьются головами,

вертикальная дуэль на молотках,

на морковных кувалдах.

может я ещё прошибу прозрачные перегородки

реальности. стеклянные лабиринты.

интуиция. слово. характер. но

можно войти в одну и ту же реку вдвоём,

и она унесёт нас,

ещё не обросших плотью: вот мы в животе

средневековья, два облачка Каспера,

а здесь – помнишь, Клео,

как мы дразнили змей и жёлто-мутный рассвет

поднимался над Нилом: желтовато-зелёный

больной изумруд дрожал

в ореоле ревущих быков,

исходил ознобом... здесь нет крокодилов,

здесь никого нет, любимая, кто бы мог укусить.

пойдём со мной.

 

в чёрном квадрате

 

только кажется, что так легко написать:

не жалею, не зову, не плачу.

вызволить из тьмы шахтёров невыразимого.

но сколько должно пройти тысячелетий эволюций,

борьбы и крови, поглощения себе подобных,

бесподобных, чтобы родилось на свет:

всё пройдет, как с белых яблонь дым.

человечество, как плодожорка,

прогрызает кровавый тоннель в яблоке времени,

не покидает ощущение, что ещё кто-то живёт за мной,  

волчонок ступает в следы лап матёрого волка,

кто-то толкает тебя-камень перед собой,

или я иду и кто-то живёт впереди меня,

и это следы когтей дежавю, сколы времени,

послания во времени, царапины на металле.

и так слой за слоем, смерть за смертью,

отшлифовывается бриллиант бытия.

и это не пищевые цепочки, нет, но подвесные мосты

качаются под нами, над нами, железные лианы,

скрипят, визжат и охают карусели

на перекрученных цепях,

и наши инкарнации переплелись, смотри,

можно дотронуться до плеча

девушки ветра с рысьим лицом...

 

* * *

 

Вагон метро качается, как метроном кошмара.

Берлинская  стена из лиц и искривлённых взглядов.

Вот базальтовая женщина в очках. Что ей сегодня снилось?

От этого зависит судьба целой планеты.

Неужели она третья лишняя в  самодостаточном мире?

Посторонняя  насквозь, с  мигренью и страстью к белому шоколаду?

Жизнь  непоправимо стареет и теряет каштаны.

У вселенной опускаются руки с фломастерами –

все миллиарды, всё летит к черту в тартарары! 

Неужели в спектр радуги не входит цвет

её карих настороженных глаз? Кто-то выдрал

провод из кабеля человечества – авось никто не заметит.

Я смотрю на неё и чувствую –

что-то в мире идёт не так. Логика эгоиста мечет бисер,

но я не свинья разумная – бери выше!

Она – один из каратов алмаза, смысла моей жизни.

Без неё вчерашний день развалится на куски,

как халабуда бродяги под ливнем. Без неё

строки растекутся растаявшим мороженым.

А она по-носорожьи прямо смотрит в меня,

инстинктивно прижимает сумку к бедру,

где кошелёк и ключи от дома.  От иного мира.

И вся планета безнадёжно кишит бабочками Брэдбери,

полыхает людьми Брэдбери, как в немом кино.

И лик мира  меняется ежесекундно, ежеминутно, ежечасно,

точно его нещадно бьют током, танком, танку.

 

* * *

 

Ветка легонько бьётся в окно.

Равномерное постукивание вязальных спиц.

Звуки сливаются в оглушительное волшебство тишины –

тишина на фоне мелкого шума, как девушка,

что вышла из моря, – она по-русалочьи ловко отряхивает волосы,

выжимает их и кладёт себе на плечо, как солдат мушкет.

И я беру девушку за руку – доверчивая и нежная –

и иду вместе с ней по парку, усыпанному звуками

(шапка Мономаха тишины утопает в драгоценных каменьях).

Монета падает на асфальт,

воздух царапает чирк зажжённой спички,

и где-то вдалеке позвякивают кастаньеты трамвая.

Слепой человек на скамейке причмокивает губами –

его глаза-улитки ввалились внутрь, а рядом с ним

терпеливо сидит женщина, прямая и плоская,

как дева на иконе, и держит его за руку.

И сосны неподвижны в небесах, точно скалы. Так тихо,

что слышен скрип крошечных челюстей белок на соснах.

Тишина – это дорога из другого мира.

Фундаментальная стезя богов, проложенная через

музицирующий бедлам человечества.

В тишине мы зрим вечную сюрреальную толчею

и шествие слоновьих идей, образов, призраков.

Отодвинь бахромчатую ковбойскую завесу ноября.

И прислушайся к тишине... Это всё,

что останется от тебя.

 

 

* * *

 

где заканчиваешься ты и начинаюсь я?

видела, как китайская стена упирается в море?

а куда исчезает твой мир?

серый хрусталь тишины в этих комнатах

впитал наши голоса, сохранил нас,

будто живых саламандр внутри шара

с мокрыми камнями и отрезком ручья.

сколько ещё любви и жизни спрятано в этих шарах?

сколько этих волшебных шаров позади нас,

будто пузырьки бессмертия, вьются и беснуются

вдоль времени-пуповины, вне смерти?

а как ты грациозно выходила из моря –

высвобождалась из пышного платья волн,

простирающегося до самого горизонта,

сияя соблазном, разглаживая волосы…

а дальше вырисовывался величественный Рим,

и оползни голубей Google’ились на площади,

и мраморные протезы колонн

подпирали рухнувшие небеса,

и к платанам слоновьего цвета тянулась рука, и ты,

как оса, лакомилась персиковым закатом.

и зачем вспоминаю нас, тебя вне меня?

 

выжимаю тёплую заварку из пакетика чая

на закисшие глаза слепой суки.

ты воруешь моё время из памяти, как подросток

мелочь у родителей из карманов пальто.

это странно, это приятно.

это грильяж истины, об него я и ломаю

молочные зубы воспоминаний,

чтобы взамен проросли коренные.

 

* * *

 

Да, люблю я осень! Люблю я писать про это лисье,

трагическое, разбойничье нагромождение гениев.

Из каждой лужи сквозит зазеркалье,

как последние капли во флаконе Poison.

Наглые белки в парках,

словно вертикальные рыжие ящерицы,

отбрасывают пушистые хвосты

и собираются в наэлектризованные стаи,

а потом набрасываются на прохожих,

не знающих «очей очарованья».

С деревьев опадают не листья, а стихи, не написанные

миллионами несостоявшихся поэтов... Кто им Гомер?

Сколько этих матовых бульков разнеслось по поверхности?

Осень как восемь,

только со сточенным клювом. Ближе к семи

над площадью и вождём сгущается рыбья стальная синева.

Вот универ, и скрипач, как снайпер с прицелом в Листа,

пересчитывает мелкие деньги в коробке из-под пиццы.

Но где же герой нашего времени?

Выйди за разум и жди. Он приедет вечером,

пропахший октябрём, кострами и псиной,

на высоком коне, состоящем из Есенина,

святой печени и пятен родимых.

Будет много музыки. Страшной музыки. Бах. Он сдирает кожу

с твоей души, как со спелого персика.

А мы поставим капельницы

с настоящим кагором и лёгкой мелкокалиберной грустью.

Или томлянку из листьев.

 

* * *

 

Девушка с удочками

на звёздном опрокинутом плоту

закинула волосы-лесы в мои объятия, в мои глаза.

Шумят колесницы листьев и витражные голоса

далёких стрельчатых мыслей.

Откуда у тебя это лёгкое дыхание, моя девочка?

Мы лежим нагие на террасе (старое ватное одеяло),

и мошки лёгкого винного перегара

ластятся, облепляют моё лицо.

Город безымянно покоится, как обручальное кольцо

на дне старинной чернильницы.

Над нами шевелится фрагмент склонившегося каштана,

и ночь трещит по швам мелких звёзд,

и луна, словно просроченный пакет с молоком,

вздулась, упругая, грозит вот-вот разорваться.

Откуда эта нескладная грация?

Эта лунная долина с мерцающими ляжками и кошками?

Что бы ты ни делала – готовила борщ, рожала дочку,

мыла свою машину – суккуб в джинсовых шортах, –

всё ты делаешь с лёгкостью неописуемой,

порхаешь стрекозой по минному полю,

перелетаешь с цветка на цветок,

с сапога мёртвого солдата

на треснувший от спелости арбуз.

(А как ты играючи окончила вуз?)

И всё в тебе вращается, танцует и скользит,

вальсирующие пузырьки

несутся вверх – сквозь носоглотку, –

к зелёной свободе разбойничьих глаз.

Я хватаюсь за тебя, как тонущий за соломинку

в потном океане глупых тел и ныряющих бензопил,

а игривая девчонка подает руку Голиафу: держись.

И звонко смеётся.

Дьявольская беспечная лёгкость,

свеча танцует под натянутым лезвием гильотины,

и сквозняк ползёт по спине, как едва ощутимый паук ноктюрна.

Я вжимаюсь в тебя всеми астральными телами,

а ты мокрой змеёй скользишь вдоль меня.

Откуда в тебе эта хитрая сладость?

Постой, ты куда?

Я подбрасывал мышеловки в огонь.

Думал поймать тебя, поймать пламя.

Грозно махал дубиной перед ветреным лицом,

зыбким, как отзвуки осени.

И – спустя годы – я поднимаюсь на восьмой этаж

(сломался лифт) и ощущаю небольшую одышку.

Где же наше лёгкое дыхание, моя девочка?

Где наших летних ночей

сгущённая, сверкающая в неге плеть?

Тишина рисует на стекле человечка.

И берёза в лунном свечении

забрасывает саму себя в небеса,

полные звёзд, как в рыбацкую сеть.

 

* * *

 

Действительность –

мускулистый карлик-шизофреник

в красных плавках,

он гуляет по ночному пляжу

и ломает песчаные замки и горки,

опрокидывает урны с мусором,

мочится на забытое полотенце.

Или есть образ круче,

действительность – танк,

тяжёлый, как сапог с кровью.

танк ползёт напролом

сквозь стеклянный лес

наших мечтаний и ожиданий –

лес, звенящий

от тонких переломов;

в лесу нет зверей, лишь красные птички

размером с язык

перелетают с прозрачной ветки на ветку

(капсулы яда зашиты под клювом,

чтобы вовремя разгрызть

и не достаться никому).

 

Джаз-птица для Д.

 

любимая, прости.

мой Марсель Пруст пуст.

закончилось вино, и в памяти накурено,

и рассвет – медленно седеющий Луи Армстронг –

играет блюз тьмы

на саксофоне

фона.

 

нашёл твои

прошлогодние эсэмэски –

точно деньги в осенней куртке,

вышедшие из обихода,

листья в тумане,

бумажные корабли на бензоколонке.

 

ты думаешь, что ты особенная –

с волосами, распущенными посреди зимы.

но ты –

лишь красивая тюрьма для снежинок.

их загоняют, как протестующих, в автозаки

твоих ресниц,

твоих распущенных волос.

белые отщепенцы.

 

наши первые месяцы –

новорожденные львята,

оставленные у дверей приюта в переносном вольере.

кормим их, мутузов, молоком и собачьим кормом,

и они исподволь вырастут: 

дни – в месяцы,

затем месяцы – в годы,

в львов-мародёров и самодовольных львиц:

сожрут нас, выгонят, выдавят из Колизея.

или уйдут создавать собственный прайд,

а нам оставят

едкий запах апреля.

 

погружаю руку в твои волосы,

как в ящик с белками: царапаются, тихо верещат,

ластятся носами, пушистыми хвостами,

а у меня в руке орешки.

миндальные ногти.

ешь мои пальцы...

и ты жадно смотришь на меня

всеми глазами,

как разломанный плод граната.

идея красоты

проступает сквозь твою кожу,

как нож сквозь муку.

ну, иди же ко мне...

 

- - -

двадцать лет спустя.

рассвет пёрышком нежно щекочет её щеки,

бережно касается реальности,

как темечка новорожденного.

едва слышный «вкл» – и сознание заполняет собой эфир,

и я мелодично картавлю:

доброе утро, любимая.

доброе утро, мир.

 

да, я всё же сдал экзамен,

прошёл проверку жизнью, тобой.

и солнечный луч в окне – как Лорка со шпагой.

чёрт побери, эта лиричность,

будто кот, который всегда на моём плече,

и нельзя не влюбиться, и нельзя не умереть.

но мы настолько любим жизнь,

что волосы шевелятся на голове.

мы вынесем всё.

и всех.

 

* * *

 

Дни минувшие, как осенние рощи:

там прошли волхвы, не заметив меня –

младенца в корзине с грибами.

Я учусь забывать все знамения судьбы;

истуканы Июля с влажными лбами

топчутся у порога,

просят столбик воды.

Жара-недотрога.

Бьют фонтанами в звёздное небо

нефтяные скважины внутренней тьмы.

Я учусь забывать это небо, где бы я ни был.

И ночью, в школьном классе, я иду на ощупь к чёрной доске

и рисую светящимся мелом всё, что помню.

Ласточка, попадая в закатный луч,

превращается в плотную бутылочку кока-колы.

Я учусь забывать всё, что видел,

чтобы оглянуться однажды и сказать: дважды два будет осень.

Я учусь забывать твой голос.

Учусь молчанию, накапливаю слова,

как юркие шарики ртути из разбитого термометра,

чтобы, возродившись фениксом, бросив курить,

воскресить целый мир

по подобию бесподобного.

 

* * *

 

Её душа расположена где-то снаружи,

как душа водопада или виноградной лозы.

Хищная большеглазая суть

завтракающей на лету стрекозы.

Я отдал два года, два чемодана смыслов и нервов

за дьявольское сокровище.

Изучал зелёный планетарий в её глазах,

дразнил аллигатора в бассейне лыжной палкой.

Любовался паучьими ресницами,

и вспоминал кляссеры с марками

мелкозубчатыми.

Не знаю, что чувствуют художники, рисуя женщин, но

я схватил вязальный крючок и распустил её –

дернул зазубриной за вену на запястье,

криво расползалась плоть – бледное покрывало,

зацепилось узлом за край некрашеной губы.

И что же осталось?

Клеймо на затылке каждой мысли о ней,

как на больничных наволочках,

даже если мысль совсем не о… –

 

Клеймо излучало тепло.

В полнолуние я сижу голый и потный на простыне,

обхватив колени, подражая сюрреальной стеле,

похож на сырой картофель в гранёных срезах,

пытаюсь, как паук, выплеснуть в пространство

шелковый новый мир, паутину мечты,

где мы снова будем вместе.

Она будет учить испанский, а я – отбрасывать хвосты,

прогуливаться на поводках нежности,

а по вечерам лениво играть с тёмными пятнами,

вырезанными из тигриных шкур,

разложенных на письменном столе…

Как мне найти тебя, Ева,

если ты разлетелась на сотни маленьких женщин?

и я собираю с миру по нитке, с женщин по занозе,

в надежде когда-нибудь собрать целое,

восходящее на остром звуке «ре».

Ребро, Рембрандт, ре-диез.

 

 

* * *

 

Жемчужина, завернутая в носовой платок.

Лето на водохранилище. Само слово «водохранилище»

обещает некую грозную тайну – лох-несское чудовище, как минимум.

Погода перламутровая, прелая и мутная,

безнадежно испорчена бряками будущего дождя;

лимфоузлы туч увеличены кратно.

Мы лежим в палатке –

ты охотишься за комарами, чудом просочившимся внутрь,

а дочь играет моей щетиной, трёт ладонью о наждак

и смеётся, и детский смех звучит вразрез настроению –

так компания белых капустниц

беспечно порхает в библиотечном зале.

На ветках и траве, канистрах и верёвках

тускло сверкает дождливость.

Природа опять на сносях, а отец – проходимец.

 

жёлтый пудель Ким Чен Ыра

 

главное вовремя родиться: не сильно рано,

когда ещё только закипает сероводородный бульон

в планетарной кастрюльке,

но и не сильно поздно, когда уже хищно и сонно

перемигиваются золотыми огнями

антрацитовые, как уголь, компьютерные пустыни.

да умудрись, чтобы по дороге тебя не слопал тираннозавр,

кровожадная башня из мышц и инстинктов,

чтобы не сожгли на костре средневековья,

милосердно напоив белладонной,

не стёрли в мясной порошок в какой-нибудь

мерзкой и священной войне, но разве бывают другие?

как же найти своё время и место, место и время,

если ты герой несуществующих миров?

если ты космический Печорин/Лермонтов?

озираешься сквозь серый звенящий рассвет –

раскладываешь лучи по бархатным ящикам бытия,

как столовое серебро: ложки к лужам, вилки к аллеям.

куда же теперь ты попал? встроенный модем

в височной кости мгновенно ловит вай-фай:

вождь Ким Чен Ыр ласкает жёлтого пуделя,

доллар – серо-зелёная, плоская тварь – ещё в силе,

а демократия в моде: задорно пляшет сторукая вошь.

вроде бы вовремя, многие ещё читают книги,

шевелят губами, будто лунатики.

а женщины, гибкие, как гекконы,

увеличивают груди и попы. пожалуй,

стоит задержаться в этом мире как можно дольше,

поиграть в человека разумного, человека талантливого,

человека влюблённого в жизнь, и быть может, в тебя.

эй, незнакомец в плаще с кровавым подбоем,

а как ты здесь оказался?

друг, я тебя знаю?

 

Зелёный фонарь

 

невыразимое...

я в тебя угодил, как в капкан,

пошёл на родник поздним вечером,

замер безрукой статуей посреди осеннего сада.

что же делать? хватать зубами

сухие ветки – узловатые карандаши,

бросаться под длинные, как лимузины, слова.

чертить чернозём, царапать асфальт...

а молодой клён обнял самку фонаря –

стеклянный цветок на железном стебле –

жёлтой листвой нарядил металл –

«теперь ты жива! теперь ты одна из нас!»

три девушки с распущенными волосами

грациозно выцокотали на аллею,

за ними просеменили пушистые, как норки,

запахи дорогих шампуней...

я слышал каждый шорох, осязал детали:

велосипедист пролетел, шуршание стройное спиц,

два отрока уткнулись в гаджеты – жирные мотыльки

в кольца сиреневого света –

бьются мягкими мордами о мерцающие экраны.

и – о чудо – парень с девушкой танцуют вальс

ниже – по асфальтовому течению –

под платиновым сиянием фонаря:

она обучает парня: ангел в белой куртке и с рюкзачком,

и сотни мыслей, деталей, образов роем

жужжат, требуют, покусывают –

но сколько из впечатлений выживут?

или растают точно крошки масла

на раскалённой сковороде бытия...

я попал в медленный ураган

из жёлто-красных бабочек октября,

мгновений-однодневок...

 

Господи, как же мне всё это выразить?

сквозь решето сознания просачивается

фосфоресцирующая солёная вода

смысла.

и мысли мысли мысли кружатся в голове, как музыка Листа:

смотри, как стремительно сорвался кленовый лист –

точно пианист с ногой в гипсе – выпал из балкона,

а я выскочил из вечерних теней изменённый

невыразимым – будто легчайшей радиацией

изменили лирический код моей души.

чуть не плакал, бежал домой,

шевелил обрубками рук, сжимал зубами

зелёный призрачный

луч...

 

Инопланетянин

 

в окне сверкали огни новогодней ели –

точно там стоял толстый треугольный инопланетянин

в игольчато-зелёном одеянии, украшенный нелепыми

ожерельями, стразами. да-да, такой неповоротливый гость

с другой планеты, и я подумал: а Господь

правильно делает, что не показывается нам на глаза,

иначе мы бы его задолбали вопросами.

упростили (проще некуда), и вот он неповоротливый,

уязвимо-счастливый, накормлен кашей «славься» до пупа.

нет, боги должны оставаться незаметными –

невидимки во время дождя –

вытягивать нас, как тепло из щелей дома,

как печной дым – только вверх или в сторону,

а там дальше – лес настоящий: ели высокие и мрачные,

великаны, не кастрированные цивилизацией...

и я даже не знаю, кто мне симпатичней –

деревья-волки или деревья-собаки.

боги, которые признали отцовство, или те,

что даже не обернулись. только однажды

на прощанье взглянули в окно...

там сверкали огни...

 

* * *

 

Как же я оказался на чердаке?

Вот картонный ящик с грецкими орехами –

я зачерпываю пригоршню плодов

и высыпаю их обратно, словно крошечные черепки.

И смотрю сквозь окно на дождливое недружелюбное небо,

небо похоже на мрачного полицейского,

вызывающе жуёт зубочистки деревьев,

надвинуло козырёк горизонта на самые глаза.

Что я здесь делаю?

Прислоняюсь лбом к холодному, точно стетоскоп, стеклу

и с жадностью созерцаю

кусок ещё тёплого, ещё не отброшенного мира,

как ящерица, которая решила оглянуться на свой любимый хвостик,

прежде чем нажать на рычаг,

сократить необходимые мышцы. Реальность, прощай!

Что же я здесь делаю?

Медленно дотрагиваюсь языком до холодного стекла –

стекло горькое на вкус,

за годы пропиталось лунным светом.

Вот так устроена волшебная лампа Аладдина.

Но что я здесь делаю?

Время снежинками отслаивается от меня, перхоть судьбы.

Я чувствую, как превращаюсь в воспоминание,

прошедшее застывает, словно холодец.

И бабочка, не испытав полёта,

вновь становится беспомощной куколкой,

узор морщится на крыльях и сворачивается, подобно вееру.

Ещё мгновение – и ничего, ничего не останется,

кроме отпечатка прохлады на лбу,

лунная горечь во рту и пряный запах орехов.

 

концерт для футляра без скрипки

 

помнишь

наши прогулки в парке без дога?

в зелёных гофрированных соборах весны

мы причащались поцелуями,

фруктовым мороженым, колой.

гуляли по кленовым аллеям,

обнимались у фонтана, и я ловил губами

голубую рыбку пульса на твоей нежной шее...

если помнишь – значит,

существуешь где-то ещё...

 

фиолетовые суккубы, тумбы, витые скамейки,

золотистые привидения вязнут в солнечной пенке,

и каждое моё воспоминание –

медный сосуд для заварки тумана,

и улицы в боксёрских перчатках каштанов –

вылупки колючих зрачков – угрожают прохожим,

а ты смотришь на меня свысока, как девочка на жука.

не бойся, я отнесу тебя в лес и отпущу...

но зачем?

 

зачем?

золотистый ромб окна трепещет в ночи –

стеклянное электрическое платье из мотыльков:

подойди же, обнажённая, примерь.

коснись сосками холодного стекла.

отразись в искрящейся чёрной лаве

ночного города.

твоя расчёска на подоконнике –

ностальгический ёж –

принесёт мне сквозь осень прядь золотых волос

и воспоминания о вкусных мышах...

 

путешествия вокруг твоего тела

за 180 поцелуев завершились.

ты стоишь в дверях балкона, ведущих на небо

по шиферным крышам соседей,

обнажённая, зыбкая; сам воздух

принял твои очертания, будто религию бриза,

ритм муаровой колыбели.

твои зелёные глаза – опытные скалолазы –

высматривают во мне слабое место,

трещину в породе,

чтобы закрепить страховочный трос.

ты держишь чашку остывшего кофе

с красной помадой по краю.

а я – сонный джин из разбитой амфоры –

исподволь из тебя исчезаю...

накинь же на себя что-нибудь из Бродского

и дай мне таблетку от толпы.

мы сегодня пойдём гулять в город,

на площадь.

Козлодоев даёт последний концерт.

 

долго же твоё сердце мне служило чернильницей,

но теперь ты свободна, моя любовь.

выбирай любой из миров, где нет меня;

наш последний бессмертный вечер –

среди влажных огней и гранитных тумб,

мне же верни реальность, память и радость

создавать новые миры и глупости –

и пусть муза растрёпанная

замирает с сигаретой над рукописями

и разрастается под потолком

бестолковый канцерогенный нимб...

 

* * *

 

лучи красиво пронизывают прорывы в тучах,

точно кто-то светит мощным прожектором

сквозь шёлково-пепельные ребра небозавра.

и осенние листья отдают сырым арахисом,

и ветер лижет лужи, будто чеширский котяра

шершавым языком, и тут же растворяется

в величественных складках осеннего дня;

улица с наполеоновской треуголкой киоска

выходит на побеленный бедлам (боковая стена

частично разобрана на кирпичи, как в тетрисе),

а дальше строительные краны сгрудились

над бетонными литерами новостроя (н-акробаты),

строительные краны

готовы схлестнуться в жестокой схватке,

как громадные механические пауки

в громадной трёхтрилионнолитровой банке.

 

чувствую себя ничтожной плодожоркой

в райском саду для отсутствующих гигантов,

где каждое яблоко – величиной с Люксембург.

а по ночам звёздное небо не дает уснуть,

приподымает сон –

точно кончиком лунной шпаги марлю или вуаль.

Млечный Путь… так Бог пытался отстирать

пространство от тьмы в центрифуге Вселенной.

этот мир создавался не для нас.

и где мы бы были сейчас,

если бы не зловещая опечатка разума?..

 

 

* * *

 

Любимая, скоро восемь. Осень,

как глупая собака, прыгает на прохожих,

дурачится с ними, царапает куртки

нестрижеными когтями.

Это, малыш, следы истины – необратимые –

разбросаны повсюду. Радость радия

и оранжевый раджа пляшет с витражными

слонами пожелтевшей листвы – сквозь лучи.

Душа явно не поспевает за разгоняющимся миром,

или мир не поспевает за растущей душой.

А возможно, они движутся в противоположные стороны,

как неопытные влюбленные.

Девочка Соня во дворе прыгает на скакалке,

а белая любознательная собачка считает витки.

Крепко усатый сосед разговаривает с почтальоном

властно и доверительно,

точно с жуком в спичечном коробке.

Этим вечером ты поставишь банки на спину

простуженному мальчику Диме:

пламенные засосы джинов

в скафандрах.

И впереди нас ждёт любовь, и уют,

и субботы двухголовый верблюд.

 

* * *

 

Любопытно посмотреть на себя

со стороны, с точки зрения смерти. В этом и есть

наша сила и слабость. Мы бессмертны. Пузырьки Я

стремятся к поверхности времени, лопаясь

и приклеиваясь к стенам, к сонетам, к бурым водорослям.

Мы патологически не умеем умирать.

И когда моя жизнь разлетится на тысячи замшевых «ч»

(«что?» – «зачем?» – «почему?»),

я, возможно, смогу наблюдать свои похороны из твоей

уютной души. И я неловко брошу сухой брикет земли

на собственный гроб твоей нежной рукой, ненаглядная N.

Так мы бросали блестящие монеты в фонтан Треви,

чтобы вернуться. Помнишь? Как потом глубокой ночью

сонные уборщики водным пылесосом собирали

монеты со дна? Вспомни это, чтобы вернуться однажды

жарким летним вечером в скромный отель

недалеко от пьяцца ди Спанья...

 

Люси в небе с алмазами

 

завораживают иные спецэффекты,

когда ускоряют время на экране.

вот яблоко лежит на тарелке и прямо на глазах

увядает, темнеет, проваливается в себя,

ссыхается до размеров огрызка,

похожего на почерневшее ухо мумии.

вот стебли маков

зелёными спицами прокалывают землю;

раскачиваясь, тянутся к солнцу,

распускаются траурно-рдяные бутоны...

 

и я фантазирую машину времени.

смотрю на школьное футбольное поле –

что же здесь было раньше?

до сломанных скамеек,

до звездистого асфальта и грязного бетона?

отматываю годы назад...

набухает речушка – зеркальный флюс,

вытягиваются деревья, как зелёные якоря;

вот по тропинке пролетел велосипедист,

кошка слопала мотылька,

а это – семейство ржавой лисицы.

шныряют зайцы, шастают грибники,

вот потянулись мрачно-задорные войска

грязно-металлическим, тяжёлым оползнем.

отматываю ещё назад,

во времена, когда ещё нет тебя,

нет Канта, Паскаля, Цезаря, Иисуса,

нет никого из великих и ужасных, одни мясистые хвощи

и первозданные джунгли

тянутся плотным, многоуровневым кошмаром...

и что же я вижу?

 

сквозь перламутровую муть

спрессованных времён

я вижу обезьянку Люси.

валко, осторожно пересекает открытую местность,

похожую на заброшенное футбольное поле,

и я невольно начинаю за неё переживать,

озираюсь,

не затаился ли леопард?

а Люси бредёт, согнувшись.

тощая, плечистая, с пугливыми глазами

под широкими надбровными дугами.

давай, Люси, пока ещё светло,

доберись до леса...

а вечером Господь вернётся с работы

из депо лунных трамваев,

весь измазанный мазутом черных дыр

с запахом крепких квазаров.

заглянет на планету, точно в террариум,

проверит камеры наблюдения:

нет, ничего интересного не произошло –

одна кровь и цветы, цветы и кровь.

скучно. когда же, о боги? когда?

а обезьянка Люси благополучно пересекла

поле кошмарных снов,

поле тигриных лилий.

и под жадно бьющимся сердечком

уже теплится невероятная вероятность меня...

как это чудесно – быть незаметным.

как это чудесно – оглядываться...

и, уверен, даже Господь не знает,

чем закончится наше приключение.

 

* * *

 

мы юность ели с ножа.

эти ночные рыбалки, свидания под луной,

и ты, лопоухий герой,

обжигаешься обнажённой девичьей плотью,

как горячей ухой.

лунные мальки беснуются в распущенных волосах,

стог сена скрипит и мерцает,

синеют на грядках капустины, жабьи жемчужины.

сердца – две вишни – срослись боками

клейкими, лиловыми, с гнильцой взросления.

о Господи, верни ювенальное вдохновение,

синий мир на соломенных слонах,

городок в буйных садах,

и яблочным уксусом пахнет летняя кухня –

парусник застеклённый,

комариные укусы, река, река, река...

лета солнечная гильотина

облизывается золотыми лезвиями, и вы –

фигурки

из коричневой сахарной глины

над бездной голубой –

учитесь писать телом и душой,

как первоклашки – шариковой ручкой

простые слова:

люблю, друг, прости, навсегда, никогда,

да пошла ты на.

 

пока ты молодой –

микрофон тишины включён,

вход свободный – иди и неси всякую чушь.

но ты меня не слушаешь...

юность, я чувствую твой взгляд:

оранжево-красную точку

лазерного прицела...

 

Неспящий

 

я слушаю вечерний летний сад:

ракушку приложил к уху.

а ветки роз изящны, хищны, как богомолы.

блики на листьях, кошка вылизывается на подоконнике.

вдалеке верещат белки: скандал на фоне

персиковых обломков заката.

сорока расхаживает по будке – яркая и наглая,

как сутенёр.

жуки перемигиваются крыльями-антибликами.

муравьи щекочут маленькие ступни

вишням-китаянкам.

и тесное, густое движение листьев внутри клёна –

куёвдятся тёмно-зелёные

треугольные рыбы в аквариуме переполненном:

человечество листьев в разрезе.

и повсюду разлита невинность,

хотя здесь ежесекундно кто-то пожирает кого-то.

 

груши, как пьяницы, доходят под газетой на столе.

забытая чашка с глотком дождя и чая,

ветер плывёт на спине по саду.

жена играет в смартфоне,

отращивает сигаретный жемчуг на блюдце.

и я прислушиваюсь к саду, будто к сейфу – вор:

щелчки, дыхания, шорохи и всплески звуков.

я проглотил наживку тишины.

сейчас я слышу жизнь. вижу жизнь.

и жизнь, как смуглая богиня со змеиной головой,

показывает мне – смотри, как виртуозно и нахально

импровизирую

на выпуклых клавишах мгновений.

совпадений. рождений и обедов. ярких красок.

маленьких смертей.

смотри и слушай. и запоминай.

на большее сейчас ты и не нужен.

внимательность. медитация, но наизнанку.

Будда неспящий

с широко открытыми глазами.

и, может быть, это – слияние с вечностью,

так парусник во время шторма сливается с волной.

 

и сны внутри меня и сны снаружи подружились.

облака дельфинами, плацентами отражены

в озере времени.

я осязаю красоту и трепет энтропии,

хаос, глубину.

слышу музыку листьев, хитина, шорохов и блеска –

узоры, розы, грозы, рельсы – всё совпало.

и если кто-то неосторожно сейчас заденет жизнь мою –

стрела, инфаркт, метеорит – я не поверю никогда, что умер,

что такое может произойти сейчас.

нет, только не сейчас.

как же прекрасно и больше чем бессмертно.

вот это всё – сад, я и жена.

а ночь наступает – картой дамы пик,

шелестящая карта тайны. и по затылку

пробежались мурашки – как водомерки на отвесном пруду.

я был. я есть. я кем-то буду.

 

* * *

 

Ну и резанула же – кривыми ножами

идея возвращения.

Иероглиф чернильной боли на молоке

медленно расползается по темени.

Кто-то прошёлся вальвулотомом по клапану сердца.

Вернуться? К тебе? Невозможное – возможно? Да ну его к чёрту!

Так трощит скрипку подбородком безумный музыкант,

так удивлённый стекольщик

сдавливает пальцами перерезанную вену,

но музыка пробивается – толчками, сгустками, овалами.

Маэстро, смертельно простуженный временем,

отхаркивает на ноты мелких красных улиток без панцирей.

Голые деревья валятся в ряд под натиском ветра –

валится шеренга из костяшек домино.

Идея вернуться к тебе торчит между лопаток,

как шпага тореадора.

Вибрирует тяжёлой уродливой струной.

Стоит ли возвращаться?

Идти сквозь паутину прошедшего,

выставив пятерню и сощурив глаза?

Может, и не существует никаких возвращений?

То, что вчера было блюдом со слезами влюблённых,

сегодня – банальность, салициловая кислота.

Я никогда не вернусь – но мысленно делал это не раз,

обвязавшись верёвкой – уходил в буран невозможного,

верёвка натягивалась, скрипели колки тысячи скрипок,

предательски тонко визжал стальной трос буксира.

Может, не стоит тревожить призраков и богов?

Не стоит возвращаться? Возвращение –

ностальгия котлеты по говяжьим ляжкам и травяной благодати.

Каждый третий здесь инопланетянин.

Плотник Иосиф,

построй мне деревянный вертолёт, чтобы смог я вернуться –

инкогнито. На несколько минут:

пролететь над замершими в дивных позах днями –

над спящими прозрачными младенцами,

а внутри младенцев цветочным роями

кружатся, беснуются души миров,

утраченных навеки.

 

* * *

 

осеннее пасмурное утро;

фонари, точно жирафы, тихо бродят в тумане,

косые сгустки теней вздрагивают

за деревьями – это плотва прошедшей ночи

запуталась в водорослях во время отлива.

пахнет палёным войлоком и подгнившими сливами;

осень, тонкокостная, дрожит –

будто жеребенок-рахит

с гнутыми ножками-ветвями.

старушка тащит тележку с яблоками.

иные листья ещё рдеют – цвета желчи с кровью.

внезапно срывается мелкий дождь,

сотни призраков трут мокрые ветки ладонями,

добывая туман.

две студентки укрылись от измороси в беседке;

курят, бережно кормят друг друга кусочками шоколада,

словно птицы окающих птенцов – червячками,

лишь бы не размазать на губах помаду.

а захмелевший дворник Ефим грустит у подъезда,

скучает по отчему яблоневому саду;

но не пройдёт и месяца,

как явится чистокровная зима,

и глянешь – с утра уже снегопад бредёт за окном,

точно сказочный единорог,

и его жалят белые слепни,

а он нервно отмахивается позёмкой-хвостом...

 

 

Печатка тишины

 

1

 

Четвёртая неделя от рождества абрикос,

их цветения. Выкупанная, благоухающая девушка

медленно растворяется в сумерках,

в ненастоящих мультипликационных овалах вечерения…

Ещё полчаса – и у ночи появится заманчивый облик

девушки на скамье.

Проявятся её сине-зелёные, как лунные оливы, глаза,

треугольник улыбки, слегка удлиненный помадой

и родинкой над губой.

Куски темнеющего неба шевелятся в проводах и листьях –

звёздные тараканы мельтешат лапками,

бесстрашные и пугливые.

Ночь-куница выходит на охоту в частном секторе,

плавно поводит пушистым хвостом догорающего костра.

Он и она.

Печатка тишины с кусочками ягод в инициалах.

Русалка в лунном сине-зелёном молчании

сопровождает немногословный высокий танкер.

Вот так вдохновенно целоваться на скамье посреди лета

сквозь решетчатый колкий запах летних трав

могут только подростки и призраки.

Целоваться с самой ночью – с прищёлком,

с острыми языками цикад. Это не метафора –

вот её рука на горячих рёбрах, лёгкий браслет.

А это – волшебный взмах приближающихся фар:

такси, точно проклятый полицейский с фонариком,

ищет совесть на бездорожье дорог.

И два шестнадцатиэтажных дома прямо за теплицами –

дебело-серые санитары в квадратных шапочках

и, судя по балконам – с переломанными носами.

Не бойся – я с тобой. Но только мгновенье.

Одно мгновение с тобой – к трём в нигде –

таков масштаб жизни.

Сейчас же наши души и тела не видят разницу

между «душой» и «телом», между словами.

Сказанное мною – ерунда раскрашенного пшена.

Есть продолжение твоей картины, рука из рамы.

Есть сквозные поцелуи и норы вечности –

засунь руку под футболку, смелее.

Спасибо поэтам. Боль где-то в прошлом и будущем.

Как горизонт мироздания, но он нам не нужен.

Пекарь сажает бледный хлеб в печь тьмы – так рождается рассвет.

Но до утра ещё целая вечность...

 

2

 

…Над общежитием всплыл чей-то вопль –

быстрый болотный пузырь –

и поднялся к мелким звёздам,

и посмотрел на планету со стороны:

яблоко – голубой налив – в сияющем бескожье,

и вокруг яблока кружится,

сталкиваясь с упорством камикадзе

космический мусор: тяжёлые бронированные мошки.

Ты одёргиваешь меня — куда? А ну, целуй меня.

Положи руку вот сюда.

Приглашение в пещеру сокровищ.

Нет, это не я – срезанный блик чужого воспоминания.

Настроился на чужую память,

возможно – на память несуществующего ангела.

Ох, уж эти воспоминания – ювенального, ванильного.

Дни запутались, как водоросли в длинных волосах,

в пряди синими лентами вплетены записки,

мелким шрифтом на тетрадных листах.

И где-то, по горизонту, как по доске на вышке бассейна,

ходит обманутое детство – детство мира.

Что же это за договор такой?

Плата за жизнь? Не много, ли?

Ты щиплешь меня. Да, что с тобой, Дима? Где же ты сейчас?

Тебя как будто и не было. Живой манекен.

 

3

 

Любимая, это непередаваемое ощущение.

Одновременно живешь в прошлом, будущем и настоящем.

Дробишься на своих двойников, как водопад.

Находит коса на камень, на память, искры, лязги,

умудряюсь целоваться с тобой,

писать об этом, и забывать навсегда,

всё – одновременно –

драконы танцуют необъятные, необъяснимые вальсы,

красиво вертят мордами с затуманенными глазами.

У тебя ещё нет косы, ты отращиваешь волосы –

тонкие опрокинутые скалы –

антрацитовые, с дьявольской простеклью.

Мне показалось, что здесь есть кто-то ещё? Да, смотри.

Вот это читатель, а то – кошка на заборе –

бородавка ночного пространства.

Хватит бегать во времени – возвращайся... но куда?

Куда мне вернуться? Где я сейчас?

Где мое место?

Вот так воспоминания о нас путешествуют сквозь века –

обрастают ломкой витражной плотью,

тяжёлым мазутным шумом турбин.

Не бойся пустынь, жёлтой текучки жизни –

однажды каждая песчинка превратится в жемчужину,

в фрагмент ротовой полости, в лёгкого журавля,

в журчащий ручей,

ибо боль учит говорить

на языке совершенства.

 

Пожарный и пожар

 

1

лев зрелости

гуляет по маковому полю смерти, зевает.

скоро я засну в тебя,

и тогда мне приснится

упорядоченный кошмар реальности.

но ты твердишь: я спасу!

 

и все эти мысли о жизни вдвоём –

глухие щелчки.

так дротики с транквилизатором влипают

в толстую кожу носорога.

тишина – как подушка, которой душат.

красные антилопы дыхания

скачут по потолку пещеры.

и мысли путаются в моей голове,

как змеи в пододеяльнике.

некоторые мысли о нас,

некоторые – о тебе.

 

так что же?

совершить побег сквозь женщину?

войти вдвоём, взявшись за руки,

в огонь времени

и выйти невредимыми

с чёрного хода Вселенной?

да, Господь создал тебя,

чтобы можно было сбежать,

передал напильник во плоти

в сладком хлебе, в сыром пироге

с голубями.

хорошо, перепилим прутья судьбы,

вибрирующие решётки

тишины,

и сбежим. но куда?

 

2

 

я очнулся без слов –

разумное мясо на белом рояле

посреди синей бескрайней жидкости,

и бурая шерсть рычала

на другом конце льдины...

Господи, ты создал Слово,

но ничего не назвал.

и тут подвернулись мы -

перспективные обезьянки.

 

но как же много вещей мы назвали

своими именами. почти угадали,

теплей, теплей, уже скоро.

но сколько их ещё томится в неназванности: единороги

изнывают,

хиреют в вагонах для перевозки скота;

едкий запах лунной мочи, тихое ржание,

а другие миры прячутся от нас,

точно картофельные эльфы от Колумба.

невидимки

уворачиваются от точных фраз,

от дротиков с гуашью.

 

и беснуется

чёрная ночь в моей голове.

истина, как Тайсон, кусается, не дается в слова.

а Слово само по себе – лезвие без рукояти.

неподвластная оголённость,

как Шива с саблями,

пляшет во тьме,

скашивает мыслящий тростник,

и прорастает идеальная

хищная слепота.

Вселенная, как же ты будешь жить

без меня?

 

3

между словами и женщинами,

между любимой и Словом

в замедленно пылающей избе мира

я метался.

поэт в кольчуге от Армани /зачёркнуто/

от Бога.

кого же я спас?

кого я любил?

кто меня сохранил?

 

* * *

 

рассвет стерильным солнечным ланцетом

вскрыл птичий нарыв в кронах каштанов.

весна, как скрипичный концерт с мокрыми смычками,

покрытыми листьями, лепестками, жуками

в самом разгаре, развизге.

и раздавленная гроздь сирени цвета мятых шпаргалок

по физике

валяется под ногами,

и ты обживаешься в моих объятиях на скамейке,

тихо скребёшься и ёжишься.

хорошенькие женщины как мыши

устраивают гнёзда в синих лапах слонов-мужчин,

прогрызают хрящи и винтовые лестницы,

наводят марафет и уют.

но всё это в будущем

и вся жизнь игра-игра-игра-игра впереди,

но мы ещё не знаем всех правил жизни,

и ты покамест не чья-то жена,

мы не мумифицировались взрослостью,

не обезвожены обязанностями,

не отравлены ртутными парами серьёзности,

и парк, обвязанный прозрачным апрельским ветерком,

как рулеткой,

для нас выбирает будущее – со всего света и тьмы

съехались

лучшие мастера, дуремары, волшебники...

 

* * *

 

расстеленное в саду старое ватное одеяло;

лунный чертог паукообразный

раскинулся над нами

шатром ветра,

тонко-металлической музыкой хитинового Баха

в исполнении электронного стрекота сверчков,

тишайшего чавканья, тонких шорохов –

сквозь узкие ветки яблонь и груш.

ночь слизывала нас, как лимонный сок с ножа,

и я чувствовал себя где-то далеко-далеко

в потустороннем Париже, как Эмиль Ажар.

ящером задирал голову от протяжного выдоха

и упирался отуманенным взором в кусты помидоров –

кусты-джентльмены укоризненно наблюдали за нами,

облокачивались на тросточки в металлической сетке-оправе.

и детский мяч, укрывшись под скамьёй,

точно глобус с вылинявшими материками,

бормотал во сне: «Забери меня в коридор».

лунный свет притворялся спящей лисой

на поляне, заполненной

зеленовато-синими цыплятами.

мы занимались любовью в райском саду,

жадно дышали, сверкали тугими поршнями,

напряжёнными ногами,

будто нефтяные насосы в Техасе,

мы качали древнюю и сладкую, как чёрный мёд, тьму

из скважин звериной памяти,

и я не чувствовал боли – от её ногтей,

от досадного камушка, впившегося в лодыжку,

не ощущал растёртых коленей –

до консистенции вулканического варенья.

её тело сияло красотой и заброшенностью:

ночные пустыни, над которыми проносятся

жадные руки – своевольными буранами.

и банальный расшатанный стол под вишней

вмиг обращался под нами

в эротический трон для двоих...

ночной июль –

заброшенная винодельня;

всех нимф вывели отчернивателем,

как яркие пятна с тёмной блузки природы.

это ночное преступление

с чужой женой, эквилибристика похоти и адреналина

посреди лунного райского сада,

где каждый миг кто-то сомнамбулично пожирал кого-то.

но часть меня – щепотка – возносилась над садом

и наблюдала за Адамом и Евой со стороны.

вот так время сомкнулось петлёй,

как строгий ошейник с шипами вовнутрь,

и зверь Вселенной жадно дышал –

звёздами, миллионолетьями…

 

Рецепт дождя

 

Это разговор ни о чём

в шлёпающей тишине дождя за окном.

Ты катаешь тесто для пельменей –

выдавливаешь рюмкой слепки для поцелуев

и заворачиваешь в них кусочки куриного фарша,

а дождь штрихованно шумит за окном,

и не хочется включать телевизор,

впускать громкого жизнерадостного ублюдка

в заливное переливчатое пространство,

в нашу Страну чудес.

И зеркало сидит в прихожей на тумбе

замечтавшейся Алисой,

гладит белого кролика, который дремлет на коленях

и мечтательно накручивает прядь волос на палец:

зеркало выходит из самого себя – тестом зазеркалья.

Весь мир выходит из себя, поднимается

на горьких осенних дрожжах.

 

Дождь не отпускает город,

вцепился, как гончая в подстреленную куропатку,

пропитывает горячие ранки от дроби и смятые перья

вязкой слюной, дыханием.

Мы сейчас на китобойном судне

рассекаем кварталы, буравим гарпуном ограды,

многоярусные прозрачные груди ветра.

Это лёгкая радость, на вкус – китовый жир.

Новенький хлыст, которым любуешься, сидя на стуле.

Во время дождя особенно ясно чувствуешь,

что все люди – острова одного огромного архипелага,

и хищные воды протягивают акульи пасти,

хотят затопить детскую площадку – игрушечный космодром,

и газетный киоск – прозрачный, словно кабинка для душа,

и ты видишь лицо соседа с сигаретой в окне дома напротив…

Лицо тлеет кусочком торфа,

и деревья движутся в дожде – изрезанные –

вихляют плавниками вертикально-тусклые рыбы.

А дома вдалеке – скученный певчий хор мальчиков-циклопов

(многие уже нацепили золотые монокли).

И берёза – высокая и плечистая, как баскетболистка, –

держит перед собой двумя руками

слишком рано зажёгшийся фонарь… дневную луну…

баскетбольный мяч… Выбирай сам.

 

Вечереет. Чернила, разбавленные кефиром и кровью,

быстро сбегают с лезвия гильотины, а дождь

не кончается, даже не берёт лёгкие музыкальные паузы.

У улицы идёт кровь носом,

и улица запрокинула голову в плоские облака афиши –

патлатые гастроли,

и стекает прозрачная кровь вдоль носоглотки

водосточной трубы и – прямо в желудок с решёткой

(животы тротуаров). И ещё не опавшие листья –

не в силах прошептать «Ой, мама…» –

держатся кучно на деревьях,

точно свёрнутые паруса на матчах.

Рабочие в синих плащах переносят картины из Лувра

на борт воображаемого ковчега.

От каждой твари – по паре шедевров.

А затем – дождь заканчивается. Внезапно.

Ребёнок проснулся и улыбается неведомо чему.

И ты напоследок замечаешь,

что название улицы и номер дома

на сырой бетонной плоскости

(взлетная полоса аэродрома, поставленная на попа)

пустили ржавые потёки –

потекла тушь на ресницах зарёванной девчонки. 

 

* * *

 

С утра всё небо заполонил Микеланджело облаков,

и в мраморной глыбе созревающего дождя

легко разглядеть зёрна будущих статуй Давидов

или асбестовых девушек с винтажными зонтами птиц.

Я иду домой по переулку Чёрной Кошки (привет Николо!),

иду по времени, как паук по чужой паутине.

По автомобильной дороге рассыпан песок –

пятнами, пятнами, отпечатками от больших лап –

это крался зверь песочных часов, похожий на коричневую рысь

с лапами-конусами. И душа замирает...

Ты чувствуешь, сейчас произойдёт небольшое чудо.

Из-за угла выбегают три девочки, друг за другом,

все разного роста и возраста от большего к меньшему.

Это линейка развития «девочки разумной» в картинках –

от неуклюжей обезьянки с золотистыми кудрями

до наглой ехидной бестии с пластинами на зубах.

И это чудо длится меньше мгновения.

Мгновенья – ограда из зубов (привет Гомеру!).

Но лучистое нечто успевает

протиснуться из одного мира в другой, перебежать

из вагона в вагон электрички напротив.

Так истина сбегает из одной реальности в другую,

а принцесса, накинув мастерку «Пума», спешит

со скучного бала на пиратский фрегат

«Летучий Сентябрь».

 

сон №9

 

мальчишка на трёхколёсном спешил ко мне,

улыбался солнцем во весь проспект.

и я проснулся в слезах, точно кулёк в росе

среди синей отяжелевшей травы.

я выдохнул: «Боже, прости...»

так есть ли жизнь

после меня? гомункулы, плоды абортов,

укоризненно смотрят с потолка, не моргая:

восковые пауки с детскими лицами.

обиженно кривят тонкие губы/жвалы.

но что я могу вам сказать? самому повезло.

меня запросто могло и не быть, если бы да кабы,

такая же случайность – вцепился зубами – мама, прости –

в яйцеклетку,

в сладкое печенье,

в заиленный край бытия.

статуэтка ангела с отбитыми по локоть руками,

с гипсовой мордой пираньи.

какая же тонкая призрачная тварь,

грань

между «быть» и «не быть»,

между Гамлетом и гетто.

и я наугад протягиваю стихов трассирующую нить

сквозь чёрную иглу Вселенной,

а творец, точно пьяный Чапаев, вслепую шмаляет

из пулемёта по знакам зодиака,

и ночь полыхает в зарницах без конца и края,

только природа всегда тебе рада,

как холодильник еде.

ты снишься Господу, а когда Он проснётся –

то вряд ли вспомнит, что ему снилось.

лопоухий мальчишка с глазами лани...

кто ты?

 

кто же ты?

последняя надежда мира,

принявшая химеричный размах.

мальчишка на башне из слонов:

стоишь на плечах

миллионов, истлевшие жизни,

пепел в окне электрички

тускло звенит,

тянешься к окну в звезде.

робко стучишь:

а Господь дома?

он к нам выйдет

заметит нас

смотри целый мир

встал на цыпочки

из огня и мрака

сквозь жир и безумия

протягивает лапу

розу с занозой

давай дружить

помоги мне...

 

 

таинственный вай-фай

 

Даше Лобян

 

зимние дни будто сотканы из сумерек:

царские верблюды с сиреневыми марлями на надменных мордах,

и горбы припорошены снежинками.

нет, это не мираж, это легкая вьюга

похожая на нейрофибриальные клубки

в чей-то большой и вытянутой как улица голове.

забирая дочь из школы с ранцем и кульками

я чувствую себя счастливым великаном,

и что такое смысл жизни не спрашиваю.

прячу самоубийственный вопрос как пистолет в кобуру.

так наверное и звучит нерешительная мелодия бессмертия -

пугливая белая лань среди черных окаменевших львов,

умирать совсем не обязательно и есть любовь,

есть таинственный вай-фай в твоей и моей голове.

мы путешествуем на крылатых осликах, а разум – морковь.

еще никогда жизнь не забиралась так высоко:

с вершины ей видны зимние города,

компьютерные платы в пепле, живые микросхемы...

«ого, меня занесло», даже Господь растерян -

создал нечто, а нечто стало сложнее его самого,

разогналось, как гепард

квантовый, пирамидальными прыжками – уже не догнать,

не рассмотреть уже никого – в белых осыпающихся титрах.

только зимние дни, сотканные из сумерек,

сонной надежды и любви.

сиреневые верблюжата вьюги дурачатся за окном...

пап, смотри мои оценки. и дает ручонку с наклейками -

второй класс, телефон-часы, и глаза, глаза -

серые смеющиеся цапли любопытства и игры,

жемчужный туман, живой танцующий еще-не-мрамор,

эти зимние дни

я оставлю себе, спрячу в подкорку,

чтобы однажды в перспективном нигде достать как звезду,

как бутерброд с колбасой и сыром, как д/з

по новой жизни

собственный мир…

а мы с дочкой сокращаем путь,

идем через пролом в чешуйчатом заборе,

как сквозь порванную сеть – отец-рыба и дочь-рыба.

и за нами никто не плывет,

только вьюга зализывает черноты гудящую рану

белым занозистым языком

 

* * *
 

Трасса после дождя пахнет маслинами.

Растяжки заката, тонкие огненные шрамы.

Вечер набирает чернильную воду

из выбеленного колодца луны.

Звенит бутафорной цепью облаков.

Панорама города

внушает немыслимый драйв:

целующиеся парашютисты

во время затяжного прыжка.

Вечерние улицы – слепые удавы

глотают прохожих.

Автомобильный вздох

и щелчок невидимой дверцы балкона.

Квадратные пузырьки золотых окон

лопаются и тут же рождаются.

Ночь, как глоток боржоми

на темной кухне, в обнимку с вечностью в халатике.

Вещи в прихожей покрываются загаром,

точно под кварцевой лампой.

И одно молчание на уме.

Сегодня я получил конверт с пеплом

без обратного адреса, но я знаю

это писала возлюбленная из Помпеи.

И теперь она часть текста,

наложница археолога,

горстка удобрений

для перевёрнутого сада.

 

* * *

ты живёшь во мне.

и каждое утро подходишь к глазам

изнутри моей головы, точно к французским окнам –

чистое литое стекло разлито до самых пят,

и ты потягиваешься на цыпочках и смотришь

на едва шевелящийся зеленью водопад

нового дня,

оставаясь собою.

смотришь на знакомо незнакомый мир after-dinosaurs,

на просыпающийся в сиреневых камушках город...

я подарил тебе яркую каплю бессмертия,

впустил тебя хищной неясытью

в красный лес своего сердца...

 

когда-то

я целовал тебя, всасывал сладкий дымок

из глиняных рожков твоей груди,

поглощал солоноватую суть

полупрозрачных ключиц и шеи,

приминал пальцами муаровое свечение

на лопатках;

я осязал твоё сознание –

точно пушистый одуванчик в руке –

и оставалось только нежно подуть тебе в глаза,

чтобы ты распушилась по спальне,

медленно закружилась тысячей и одной

ласковой лебяжьей иглой...

а потом мы засыпали, хрестоматийно обнявшись;

иногда я вздрагивал в полусне, точно холодильник,

и ты нежно гладила меня по загривку.

наша жилистая от множества проводов квартира

нуждалась в ремонте, словно бедный факир –

в новой корзине для змей-танцовщиц.

и не было у нас ни золотых рыб, ни синего моря –

лишь монументальный вид из окна

наподобие... (удалено модератором)

 

я был ребёнком внутри корабля,

а ты была моим таинственным морем.

я боролся с дневным светом – лучами твоей свечи.

никто из нас не хотел уступать,

никто не хотел сдаваться,

проигрывать обжигающей темноте,

разрастающейся между нами.

я шептал «выкл»,

но твоя любовь мягко сияла.

ты исподволь становилась частью меня,

победоносно вкладывалась в мой мозг,

как лезвие – в перочинный нож.

как ребро, переросшее Адама...

 

любимая,

я стал заложником полезных привычек,

меня с годами поражает вселенский голод:

все, кого я запоминаю, становятся мною.

вот так мы находим продолжение души

в бесценном камушке, найденном на берегу моря,

в женщине, идее, дереве на горе,

в теореме, триреме, тереме,

в деревенской глуши, в дебрях науки,

в бессмертных, мерцающих садах искусства,

в крохотной тёплой ладошке внука...

держи меня, соломинка, держи...

 

* * *

 

Ты смотришь на меня.

Зелёный звериный взгляд

обволакивает меня,

заводит меня,

как запах кирзовых сапог заводит молодую овчарку.

Твои чуть приоткрытые губы –

последнее, что я увижу в своей жизни сегодня:

розовый пищевод изнутри питона.

Ты кошка, сексуальная кошка

умостилась на моём животе.

И так вытягивать по-кошачьи ногу

можешь только ты,

эротическое кунг-фу,

связки и сухожилия натянуты, точно эспандер.

Там, где у ангела растут крылья,

у тебя расстёгивается французский лифчик.

Что, в общем, и отличает тебя от ангела.

Стараюсь писать о тебе

и не соскользнуть за ту грань,

где блестит и мертвеет мускулистая пустыня похоти.

Твоё тело – нежная пустыня, наблюдаемая с высоты

самолётного полёта

(пересыпать из ладони в ладонь

нежный песок твоей кожи

я могу до утра).

Вот караван маленьких родинок,

вот оазис бритой подмышки в серых лучах рассвета,

минареты сосков

или лики Будды, высеченные в камне,

и призрачный город богов среди раздвинутых скал.

Я целую твоё тело.

Я фанатик-муравей в нирване

среди вкусных запчастей для бабочек и стрекоз.

О слепая грудь Мадонны,

вечно ждущая губ младенца…

И мои губы репетируют великое действо,

а ты с любопытством смотришь в меня –

в слегка волосатое мускулистое зеркало,

умеющее интересно врать.

 

Уран в 38

 

как прекрасен её пупок.

такие изящные выемки находишь в бракованных свечах

или на стволах вишен – место, где обнажилась кость,

отмерла старая ветвь или передумала рождаться новая.

узкие джинсы – когда развешивает их на стуле –

похожи на картонные цилиндры внутри рулонов.

босоножки на высоких каблуках –

жилистые царицы-скорпионши

с выводком жал, выкрашенных чёрно-алым.

и главное – глаза. глаза... там всегда

мреют и плывут зеленовато-серые рассветы

инопланетные,

или угасают янтарно-жемчужные закаты

безлюдные.

таинственная планета, и жизни – разумной, хищной –

на ней нет,

или она ловко прячется от меня

за границами век, за туманами и озёрами.

иногда промелькнёт пятнистый монстр страсти,

точно перед объективом дискавери,

но отвлекают пыльно-шёлковые облака,

тёмное пульсирующее солнце.

её красота отзывчива и тепла – будто трон с подогревом

или электрический стул с подушечкой от геморроя.

заботливая красавица,

не трепанированная зубчатой самовлюблённостью, –

это редкость: так бриллиант в кольце

искренне переживает, если ты порезался

во время бритья. кто же её создал,

подарил мне?

все вещи в доме пахнут ароматным уютом,

и даже гладильная доска – близорукий птенец птеродактиля –

смотрит на меня великодушно.

а почему бы и нет?

во мне скопилось так много любви – как радия в закромах

миролюбивого диктатора.

пора уже устроить небольшой термоядерный взрыв

семейного счастья.

 

фотографии островов

 

ребёнок не научился прятать разочарование.

а лес наполняется снегом, как вены холестерином,

наш домик в деревне – ковчег для четверых и всей свиты:

собака, кошка, нутрии, куры, телёнок в закутке.

а лес наполняется снегом, как память – белым мокрым пеплом

прожитого, но почему же я ничего не могу разглядеть?

трактор чистит дорогу мощной клешней, фырчит, тарахтит,

его электроглаза без век и ресниц дрожат, как у краба, на спицах.

зачем я приехал сюда – в холодную белизну – писать новый роман?

улитка с ноутбуком. здесь настоящая зима, её можно потрогать пальцем,

как спящего гризли, – аккуратно выломав лёд в закупоренной берлоге:

чувствуешь запах прели и мокрой псины, ягодное дыхание?

бессонный зверь, я вернулся к тебе,

жить с тобой в гудящем тепле, есть жареную картошку,

цедить сироп твоих золотых волос, просто так касаться тебя -

не ради похоти или продолжения рода,

и разбирать по утрам монотонный бубнёж вьюги.

я смотрю на зиму из твоего лица. все мы прячемся

за толщей стёкол-одиночеств, смотрим в иллюминаторы,

и зимняя ночь проплывает мимо, и над нами словно круизный лайнер:

там созвездия-миллионеры пьют квазарный сок

и щебечут непонятные фразы на языке черных дыр.

а лес наполняется нашими стеклянными трофеями, статуями,

милым бессмыслием. мельтешат белые хлопья,

но не твои ресницы – осмысленные жнецы с шёлком, серпами и сажей.

все эти воспоминания – фотографии островов. на некоторых есть мы.

но мировая необитаемость сводит с ума, и я уже смотрю на мир

в прошедшем времени, как звезда, испустившая свет,

и свет вернулся к звезде, отражённый от будущей монолитной тьмы.

любимая, мы одни. и лисица кричит в лесу – так издаёт писк

наш старенький картридж на принтере.

распечатай же зимние вечера, где есть мы, наша семья,

пока зимний лес заполняет меня.

сколько же священной голодной пустоты

(снаружи и внутри),

готовой принять любой осмысленный хлам, звук, лик.

 

чувство снега

 

сегодня выпал первый снег

в саду

и чёрный мозг земли,

взрыхлённый муравьями,

с ещё зелёными извилинами травы,

но уже пегими листьями

красиво присыпало белыми пёрышками,

будто ангелы дрались подушками,

с тихим треском вспарывали когтями белую ткань.

сегодня первый снег пришёл в качестве гостя,

невинный, нежный, напоминает

троянского пушистого жеребёнка,

скачет, играет, понарошку кусает

растопыренные пальцы.

и моя душа радуется

(наперекор и вопреки логике, здравому смыслу)

пусть всё это обман нас возвышающий,

нас вальсирующий,

верблюжата детства

подсматривают в игольное ушко,

а я оглядываю карликовый сад:

чёрная костлявая вишня

под снегом обрела второе дыхание,

расцвела почти как весной –

поймала на спиннинги ветвей

стайку голодных воробьёв и снежинок.

здесь, в Ноябре,

посреди охлаждённого ада,

первый снег прекрасен точно кит-альбинос,

всплывающий из-под земли.

и Ахав медлит, но всё же отворачивает гарпун

и я – атлет в пуховике –

поднимаю взглядом тяжёлое низкое небо –

чёрно-синюю штангу с белой бахромой

как можно выше.

я жив

я бессмертен

я что-то ещё...

 

 

эмпиреи

 

точно больной зуб

глубокой ночью дёрнется лифт сквозь тонкие стены

тишина передёрнет затвор

а я будто зафлейтенная кобра

всё ещё раскачиваюсь перед монитором

отдираю строки от зелёного лица

как мидии с валуна – наросли

за время прилива вдохновения...

исподволь прихожу в себя

а крылатая душа всё ещё парит в эмпиреях

гуляет по комнатам

заброшенного дворца созвездий

так оленёнок

освещённый синим лунным светом

бродит по картинной галерее

где серые мерцающие стены

увешаны

шевелящимися мордами львов

 

это просто как небо

 

родина. говяжий череп

в вересковом поле.

родина.

на ощупь – мокрые рисовые зёрна

под струёй холодной воды –

и я погружаю руки в кастрюлю,

промываю память:

белое, голубое, глупое.

родина.

завшивленная больная кошка Рита,

и когда обмазываю её керосином – до горла –

все паразиты, все вши государства и

идеологии

убегают на голову, мохнатые уши, морду и лоб.

в наглую перебегают

покорные, зелёные глаза.

но – родина это только моё,

только для меня.

 

каждый живёт и любит свою родину,

маленькую, как кошка.

жестянка с вкладышами от жвачек,

старинными монетами.

за свою родину не нужно умирать или убивать врага,

ибо ты в ней и так растворяешься –

в родном крае,

точно жменя дорогого стирального порошка

в Ниагарском водопаде.

лети. исчезай.

ледяная чистота времени

со вкусом людей и чудес, которые любил.

родина это твои странные мысли.

ещё раз отведать спелой шелковицы

с громадного дерева возле цыган.

побродить босиком по мельчайшей пыли сиреневой,

нагретой солнцем.

встретить золотистую девочку Яну.

родина это не парад военных монстров,

саранча цвета хаки.

не салютная пальба в честь идей,

не холодный змеиный взгляд

сбольшебуквенной Родины-Матери-Терминаторши:

пожирает своих сыновей и дочерей,

щёлкает, как чёрные семечки,

миллионы жизней.

нет.

 

комод, там спрятана прядь младенческих волос дочери

и лимонная рубашечка, в которой я

родился.

родина это родинки, магические места,

где прошло

мое детство

и юность. где я отразился статуями и скорлупой,

где отравился Мадейрой и мечтой.

родина это радуга прошедшего,

она манит. так магнит притягивает

привидения из мельчайшей металлической стружки.

это зубчатый танец ностальгии,

грациозных, печальных носорогов.

металлические зыбкие узоры танцующие.

родина – розовая кость поломана,

но не хочет срастаться

с протезами государства и партий,

с позолоченными спицами прохиндеев

и негодяев.

 

моя родина – это женщина в леопардовом платье

клеит пластырь на палец ноги.

гуляли в бетонных джунглях. моя родина

это полоска её обнажённого живота.

это ранец моей дочери.

это карамельный аромат

кофейного вечера и вплетающий пьянящий запах шашлыков.

моя родина это радостная сорока –

точно выиграла джек-пот –

с зелёным пакетиком крысиного яда спешит, шагает

ранним утром

по крыше сарая.

моя родина это мои слова.

и весь мир, который хочет уместиться в стихах,

как кентавр – хочет обладать женщиной и жрать овёс.

вселенная, ссыпаемая в мешочек созвездиями –

моя родина.

всё, что я могу полюбить.

всё, что может причинить мне радость и боль.

 

и это грозный лес на берегу озера

точно тёмно-зелёный дракон присел для прыжка. вот-вот.

родина это тот, кто нас заберёт. перенесёт нас

через болота и пропасти тьмы и горения, исчезания.

родина родина родина, все мои глупости и разочарования,

переборы гитары в павильоне детского сада,

футбольные баталии с древне-детским матом,

жемчужные пижамы утреней дымки,

шелковистая влажность женщины любимой,

устрицы во рту поцелуя. родина это тьма,

где согреваешься памятью, как коньяком.

 

речка наша – родина. речки, где мы купались и тонули.

наша родина это пуля которая дура и облетала нас,

это манящая вонь коровьего навоза,

это звяк колокольчиков и закат во все небеса:

розовый рояль на

крыше чёрного лимузина со  вспученным лаком.

родина это мёртвая птичка в пруду в ореоле линялых перьев.

родина это липкая кожа любимой.

и визжат поросята дней, убегая

от безликих и волчьих бандитов с ножами.

и родина мать, нет, но мама, любовница или сестра,

и я ошеломлённо

перекатываю во рту – родина. как молочный зуб,

но не нахожу ему место.

грациозное разочарование. пустота.

с надеждой на возвращение.

моя родина – это женщина в спальне.

это небо надо мной

и письменный стол внутри

(настольной лампы золотистый страус),

родина –

это ты...

 

я жгу черновики в твоём животе

 

Е. Н.

 

разжуй виноградную косточку чувствуешь терпкость и горечь

женщина с прозрачным животом и чугунным корсетом

я жгу свои черновики пока ты

скульптура богини очищенная от мраморной скорлупы

куришь тонкую гадость с ментолом выдыхаешь неумело дым

шкура белого медведя скользит под нами но не рычит

колется как парик давай потанцуем включи Джо Дасена

голые и смешные пока снегопад за громадным окном

затирает ластиком тьму соскребает ножом

ворсисто-коричневые каракули виноградника

ты разлила вино на скатерть на меня

тест для любовников но нам все равно все равно

мы в горячей извилистой коре моего мозга

долгоносики поедаем целлюлозу а жёлтый дятел полнолуния

терпеливо и настойчиво долбит стену

перфоратором сквозь паузы между мелодиями дрожат часы

соскальзывает наискось плазма экрана обои трескаются отрекаются

вздуваются пузырями но нам все равно нам все равно

мы танцуем под Джо Дасена чем заняться ещё

глупым любовникам в январе

 

когда время праздников отпусков и каникул

и наши не общие дети лепят снеговиков у родственников

осколками близких людей мы разбиты

это ворованное время ты возьмёшь моё а я твоё

и у нас будет алиби модная буржуйка из чугуна и стекла

и медвежья шкура и вино мы внутри медленного урагана

времени нашли слепое пятно и завтра придётся стирать скатерть

выбрасывать пепельницу переполненную окурками

сердце переполненное разочарованием

скрывать следы преступления

мой запах на твоём теле тля на розе как дети

а сейчас я смотрю в твои глаза и вижу в них вечность

зеркала накрытые темно-бронзовым покрывалом

Et si tu n'existais pas я бы искал тебя в других глазах плечах

попах но я рад что сегодня нашёл тебя в тебе

женщина с прозрачным животом и ночным зазеркальем

в карих каштанах ты дерево сексуальная лиана я рад

что мы случайно стукнулись лбами

в плюшевых пещерах жизни и лжи

ползая на карачках по семейным делам

виноградная гроздь лица из тебя бы вырезать виолончели

или приклады для охотничьего ружья я жгу черновики

в твоем животе пока ты дремлешь положив голову на мою грудь

снегопад за окном впитал нас точно кожа оливковое масло

теперь снегопад целый месяц будет транслировать нас

танцующих на зыбких экранах хвастать прохожим

что видел нас но никто не поверит да и кому какое дело до

ми

ре

глупых любовников в январе

 

* * *

 

Я найду тебя в иконе из трав,

в клейком шёпоте молоденьких клёнов, сквозящих на солнце.

Так и хочется спросить у вечернего мира: ты ещё здесь?

Но в ответ пахучая тишина

танцует босиком на тёплом песке,

с голубой лентой ветра в прозрачных волосах.

Или это младшая сестра тишины?

С веснушчатым тонким лицом

нащёлкивает песенку кузнечиков,

дразнит слух занозистым звуком далёкой пилы,

вздрагивает звяком собачьей цепи...

Так я сейчас в каком мире? В лучшем из невозможных?

И правый берег сознания

исподволь исчезает в электрическом тумане;

я слышу тихое мур-мур мира –

песенку беременной кошки

(изящно растеклась  по подоконнику),

прислушиваюсь к невечному, зыбкому, сиюминутному.

Так младенец в утробе

различает размазанные, будто джем, звуки музыки извне

и невпопад вздрагивает ножками,

миниатюрными кулачками.

 

Все эти лёгкие чувства – шестые, седьмые, восьмые –

твои, Господи, невесомые шаги.

А все мои слова – трёхтонные одноразовые якоря;

я бросаю их на немыслимую глубину,

чтобы уже никогда не поднять на поверхность... 

 

пиджак из вороньих перьев

 

если честно, не люблю писать –

верлибры, стихи, прозу,

но люблю одну женщину. однажды Господь

дал её подержать за талию, бокал с плотью,

обнять, заполнить семенем, мечтами,

галлюцинирующей пустотой,

а потом превратил в вибрирующую ломкую

скульптуру из бабочек, щёлкнул пальцами – фокл! –

и она разлетелась по миру узорным маревом.

а я только рот раззявил: небритый голодный птенец.

теперь в каждой женщине, с которой я мужчина,

узнаю узоры горячих крыльев.

но эротическая радость узнавания

сменяется разочарованием,

в каждом стихотворении я хочу невыхотимое.

если бы я мог с ней остаться – сейчас и навсегда,

я бы и слова не написал больше. никогда.

сжёг бы все рукописи, а они горят, чадят

подожжённые нефтяные скважины

с чёрными заваливающимися хвостами...

но не смог раствориться в её душе и теле –

золотой айфон в желудке пойманной акулы.

застыл лопоухим истуканом,

а вокруг меня порхают – бабочки-в-животах? –

нет – она, она, она. но её у меня нет,

и больше никогда не будет.

это шершаво-кошмарное «никогда» –

шикарное слово,

точно пиджак из вороньих перьев.

надеваешь его на голое тело ранним утром – и жуть.

и посему я возьму от поэзии всё, что захочу.

поздно или рано.

вот почему я поэт.