Дмитрий Близнюк

Дмитрий Близнюк

Четвёртое измерение № 34 (346) от 1 декабря 2015 года

Влюблён постскриптум

* * *

 

Её душа расположена где-то снаружи,

как душа водопада или виноградной лозы.

Хищная большеглазая суть

завтракающей на лету стрекозы.

Я отдал два года, два чемодана смыслов и нервов

за дьявольское сокровище.

Изучал зелёный планетарий в её глазах,

дразнил аллигатора в бассейне лыжной палкой.

Любовался паучьими ресницами,

и вспоминал кляссеры с марками

мелкозубчатыми.

Не знаю, что чувствуют художники, рисуя женщин, но

я схватил вязальный крючок и распустил её –

дернул зазубриной за вену на запястье,

криво расползалась плоть – бледное покрывало,

зацепилось узлом за край некрашеной губы.

И что же осталось?

Клеймо на затылке каждой мысли о ней,

как на больничных наволочках,

даже если мысль совсем не о… –

 

Клеймо излучало тепло.

В полнолуние я сижу голый и потный на простыне,

обхватив колени, подражая сюрреальной стеле,

похож на сырой картофель в гранёных срезах,

пытаюсь, как паук, выплеснуть в пространство

шелковый новый мир, паутину мечты,

где мы снова будем вместе.

Она будет учить испанский, а я – отбрасывать хвосты,

прогуливаться на поводках нежности,

а по вечерам лениво играть с тёмными пятнами,

вырезанными из тигриных шкур,

разложенных на письменном столе…

Как мне найти тебя, Ева,

если ты разлетелась на сотни маленьких женщин?

и я собираю с миру по нитке, с женщин по занозе,

в надежде когда-нибудь собрать целое,

восходящее на остром звуке «ре».

Ребро, Рембрандт, ре-диез.

 

* * *

 

Дни минувшие, как осенние рощи:

там прошли волхвы, не заметив меня –

младенца в корзине с грибами.

Я учусь забывать все знамения судьбы;

истуканы Июля с влажными лбами

топчутся у порога,

просят столбик воды.

Жара-недотрога.

Бьют фонтанами в звёздное небо

нефтяные скважины внутренней тьмы.

Я учусь забывать это небо, где бы я ни был.

И ночью, в школьном классе, я иду на ощупь к чёрной доске

и рисую светящимся мелом всё, что помню.

Ласточка, попадая в закатный луч,

превращается в плотную бутылочку кока-колы.

Я учусь забывать всё, что видел,

чтобы оглянуться однажды и сказать: дважды два будет осень.

Я учусь забывать твой голос.

Учусь молчанию, накапливаю слова,

как юркие шарики ртути из разбитого термометра,

чтобы, возродившись фениксом, бросив курить,

воскресить целый мир

по подобию бесподобного.

 

* * *
 

Трасса после дождя пахнет маслинами.

Растяжки заката, тонкие огненные шрамы.

Вечер набирает чернильную воду

из выбеленного колодца луны.

Звенит бутафорной цепью облаков.

Панорама города

внушает немыслимый драйв:

целующиеся парашютисты

во время затяжного прыжка.

Вечерние улицы – слепые удавы

глотают прохожих.

Автомобильный вздох

и щелчок невидимой дверцы балкона.

Квадратные пузырьки золотых окон

лопаются и тут же рождаются.

Ночь, как глоток боржоми

на темной кухне, в обнимку с вечностью в халатике.

Вещи в прихожей покрываются загаром,

точно под кварцевой лампой.

И одно молчание на уме.

Сегодня я получил конверт с пеплом

без обратного адреса, но я знаю

это писала возлюбленная из Помпеи.

И теперь она часть текста,

наложница археолога,

горстка удобрений

для перевёрнутого сада.

 

* * *

 

Действительность –

мускулистый карлик-шизофреник

в красных плавках,

он гуляет по ночному пляжу

и ломает песчаные замки и горки,

опрокидывает урны с мусором,

мочится на забытое полотенце.

Или есть образ круче,

действительность – танк,

тяжёлый, как сапог с кровью.

танк ползёт напролом

сквозь стеклянный лес

наших мечтаний и ожиданий –

лес, звенящий

от тонких переломов;

в лесу нет зверей, лишь красные птички

размером с язык

перелетают с прозрачной ветки на ветку

(капсулы яда зашиты под клювом,

чтобы вовремя разгрызть

и не достаться никому).

 

* * *

 

Жемчужина, завернутая в носовой платок.

Лето на водохранилище. Само слово «водохранилище»

обещает некую грозную тайну – лох-несское чудовище, как минимум.

Погода перламутровая, прелая и мутная,

безнадежно испорчена бряками будущего дождя;

лимфоузлы туч увеличены кратно.

Мы лежим в палатке –

ты охотишься за комарами, чудом просочившимся внутрь,

а дочь играет моей щетиной, трёт ладонью о наждак

и смеётся, и детский смех звучит вразрез настроению –

так компания белых капустниц

беспечно порхает в библиотечном зале.

На ветках и траве, канистрах и верёвках

тускло сверкает дождливость.

Природа опять на сносях, а отец – проходимец.

 

Рецепт дождя

 

Это разговор ни о чём

в шлёпающей тишине дождя за окном.

Ты катаешь тесто для пельменей –

выдавливаешь рюмкой слепки для поцелуев

и заворачиваешь в них кусочки куриного фарша,

а дождь штрихованно шумит за окном,

и не хочется включать телевизор,

впускать громкого жизнерадостного ублюдка

в заливное переливчатое пространство,

в нашу Страну чудес.

И зеркало сидит в прихожей на тумбе

замечтавшейся Алисой,

гладит белого кролика, который дремлет на коленях

и мечтательно накручивает прядь волос на палец:

зеркало выходит из самого себя – тестом зазеркалья.

Весь мир выходит из себя, поднимается

на горьких осенних дрожжах.

 

Дождь не отпускает город,

вцепился, как гончая в подстреленную куропатку,

пропитывает горячие ранки от дроби и смятые перья

вязкой слюной, дыханием.

Мы сейчас на китобойном судне

рассекаем кварталы, буравим гарпуном ограды,

многоярусные прозрачные груди ветра.

Это лёгкая радость, на вкус – китовый жир.

Новенький хлыст, которым любуешься, сидя на стуле.

Во время дождя особенно ясно чувствуешь,

что все люди – острова одного огромного архипелага,

и хищные воды протягивают акульи пасти,

хотят затопить детскую площадку – игрушечный космодром,

и газетный киоск – прозрачный, словно кабинка для душа,

и ты видишь лицо соседа с сигаретой в окне дома напротив…

Лицо тлеет кусочком торфа,

и деревья движутся в дожде – изрезанные –

вихляют плавниками вертикально-тусклые рыбы.

А дома вдалеке – скученный певчий хор мальчиков-циклопов

(многие уже нацепили золотые монокли).

И берёза – высокая и плечистая, как баскетболистка, –

держит перед собой двумя руками

слишком рано зажёгшийся фонарь… дневную луну…

баскетбольный мяч… Выбирай сам.

 

Вечереет. Чернила, разбавленные кефиром и кровью,

быстро сбегают с лезвия гильотины, а дождь

не кончается, даже не берёт лёгкие музыкальные паузы.

У улицы идёт кровь носом,

и улица запрокинула голову в плоские облака афиши –

патлатые гастроли,

и стекает прозрачная кровь вдоль носоглотки

водосточной трубы и – прямо в желудок с решёткой

(животы тротуаров). И ещё не опавшие листья –

не в силах прошептать «Ой, мама…» –

держатся кучно на деревьях,

точно свёрнутые паруса на матчах.

Рабочие в синих плащах переносят картины из Лувра

на борт воображаемого ковчега.

От каждой твари – по паре шедевров.

А затем – дождь заканчивается. Внезапно.

Ребёнок проснулся и улыбается неведомо чему.

И ты напоследок замечаешь,

что название улицы и номер дома

на сырой бетонной плоскости

(взлетная полоса аэродрома, поставленная на попа)

пустили ржавые потёки –

потекла тушь на ресницах зарёванной девчонки. 

 

* * *

 

Любимая, скоро восемь. Осень,

как глупая собака, прыгает на прохожих,

дурачится с ними, царапает куртки

нестрижеными когтями.

Это, малыш, следы истины – необратимые –

разбросаны повсюду. Радость радия

и оранжевый раджа пляшет с витражными

слонами пожелтевшей листвы – сквозь лучи.

Душа явно не поспевает за разгоняющимся миром,

или мир не поспевает за растущей душой.

А возможно, они движутся в противоположные стороны,

как неопытные влюбленные.

Девочка Соня во дворе прыгает на скакалке,

а белая любознательная собачка считает витки.

Крепко усатый сосед разговаривает с почтальоном

властно и доверительно,

точно с жуком в спичечном коробке.

Этим вечером ты поставишь банки на спину

простуженному мальчику Диме:

пламенные засосы джинов

в скафандрах.

И впереди нас ждёт любовь, и уют,

и субботы двухголовый верблюд.

 

Печатка тишины

 

1

Четвёртая неделя от рождества абрикос,

их цветения. Выкупанная, благоухающая девушка

медленно растворяется в сумерках,

в ненастоящих мультипликационных овалах вечерения…

Ещё полчаса – и у ночи появится заманчивый облик

девушки на скамье.

Проявятся её сине-зелёные, как лунные оливы, глаза,

треугольник улыбки, слегка удлиненный помадой

и родинкой над губой.

Куски темнеющего неба шевелятся в проводах и листьях –

звёздные тараканы мельтешат лапками,

бесстрашные и пугливые.

Ночь-куница выходит на охоту в частном секторе,

плавно поводит пушистым хвостом догорающего костра.

Он и она.

Печатка тишины с кусочками ягод в инициалах.

Русалка в лунном сине-зелёном молчании

сопровождает немногословный высокий танкер.

Вот так вдохновенно целоваться на скамье посреди лета

сквозь решетчатый колкий запах летних трав

могут только подростки и призраки.

Целоваться с самой ночью – с прищёлком,

с острыми языками цикад. Это не метафора –

вот её рука на горячих рёбрах, лёгкий браслет.

А это – волшебный взмах приближающихся фар:

такси, точно проклятый полицейский с фонариком,

ищет совесть на бездорожье дорог.

И два шестнадцатиэтажных дома прямо за теплицами –

дебело-серые санитары в квадратных шапочках

и, судя по балконам – с переломанными носами.

Не бойся – я с тобой. Но только мгновенье.

Одно мгновение с тобой – к трём в нигде –

таков масштаб жизни.

Сейчас же наши души и тела не видят разницу

между «душой» и «телом», между словами.

Сказанное мною – ерунда раскрашенного пшена.

Есть продолжение твоей картины, рука из рамы.

Есть сквозные поцелуи и норы вечности –

засунь руку под футболку, смелее.

Спасибо поэтам. Боль где-то в прошлом и будущем.

Как горизонт мироздания, но он нам не нужен.

Пекарь сажает бледный хлеб в печь тьмы – так рождается рассвет.

Но до утра ещё целая вечность...

 

2

…Над общежитием всплыл чей-то вопль –

быстрый болотный пузырь –

и поднялся к мелким звёздам,

и посмотрел на планету со стороны:

яблоко – голубой налив – в сияющем бескожье,

и вокруг яблока кружится,

сталкиваясь с упорством камикадзе

космический мусор: тяжёлые бронированные мошки.

Ты одёргиваешь меня — куда? А ну, целуй меня.

Положи руку вот сюда.

Приглашение в пещеру сокровищ.

Нет, это не я – срезанный блик чужого воспоминания.

Настроился на чужую память,

возможно – на память несуществующего ангела.

Ох, уж эти воспоминания – ювенального, ванильного.

Дни запутались, как водоросли в длинных волосах,

в пряди синими лентами вплетены записки,

мелким шрифтом на тетрадных листах.

И где-то, по горизонту, как по доске на вышке бассейна,

ходит обманутое детство – детство мира.

Что же это за договор такой?

Плата за жизнь? Не много, ли?

Ты щиплешь меня. Да, что с тобой, Дима? Где же ты сейчас?

Тебя как будто и не было. Живой манекен.

 

3

Любимая, это непередаваемое ощущение.

Одновременно живешь в прошлом, будущем и настоящем.

Дробишься на своих двойников, как водопад.

Находит коса на камень, на память, искры, лязги,

умудряюсь целоваться с тобой,

писать об этом, и забывать навсегда,

всё – одновременно –

драконы танцуют необъятные, необъяснимые вальсы,

красиво вертят мордами с затуманенными глазами.

У тебя ещё нет косы, ты отращиваешь волосы –

тонкие опрокинутые скалы –

антрацитовые, с дьявольской простеклью.

Мне показалось, что здесь есть кто-то ещё? Да, смотри.

Вот это читатель, а то – кошка на заборе –

бородавка ночного пространства.

Хватит бегать во времени – возвращайся... но куда?

Куда мне вернуться? Где я сейчас?

Где мое место?

Вот так воспоминания о нас путешествуют сквозь века –

обрастают ломкой витражной плотью,

тяжёлым мазутным шумом турбин.

Не бойся пустынь, жёлтой текучки жизни –

однажды каждая песчинка превратится в жемчужину,

в фрагмент ротовой полости, в лёгкого журавля,

в журчащий ручей,

ибо боль учит говорить

на языке совершенства.