* * *
Её душа расположена где-то снаружи,
как душа водопада или виноградной лозы.
Хищная большеглазая суть
завтракающей на лету стрекозы.
Я отдал два года, два чемодана смыслов и нервов
за дьявольское сокровище.
Изучал зелёный планетарий в её глазах,
дразнил аллигатора в бассейне лыжной палкой.
Любовался паучьими ресницами,
и вспоминал кляссеры с марками
мелкозубчатыми.
Не знаю, что чувствуют художники, рисуя женщин, но
я схватил вязальный крючок и распустил её –
дернул зазубриной за вену на запястье,
криво расползалась плоть – бледное покрывало,
зацепилось узлом за край некрашеной губы.
И что же осталось?
Клеймо на затылке каждой мысли о ней,
как на больничных наволочках,
даже если мысль совсем не о… –
Клеймо излучало тепло.
В полнолуние я сижу голый и потный на простыне,
обхватив колени, подражая сюрреальной стеле,
похож на сырой картофель в гранёных срезах,
пытаюсь, как паук, выплеснуть в пространство
шелковый новый мир, паутину мечты,
где мы снова будем вместе.
Она будет учить испанский, а я – отбрасывать хвосты,
прогуливаться на поводках нежности,
а по вечерам лениво играть с тёмными пятнами,
вырезанными из тигриных шкур,
разложенных на письменном столе…
Как мне найти тебя, Ева,
если ты разлетелась на сотни маленьких женщин?
и я собираю с миру по нитке, с женщин по занозе,
в надежде когда-нибудь собрать целое,
восходящее на остром звуке «ре».
Ребро, Рембрандт, ре-диез.
* * *
Дни минувшие, как осенние рощи:
там прошли волхвы, не заметив меня –
младенца в корзине с грибами.
Я учусь забывать все знамения судьбы;
истуканы Июля с влажными лбами
топчутся у порога,
просят столбик воды.
Жара-недотрога.
Бьют фонтанами в звёздное небо
нефтяные скважины внутренней тьмы.
Я учусь забывать это небо, где бы я ни был.
И ночью, в школьном классе, я иду на ощупь к чёрной доске
и рисую светящимся мелом всё, что помню.
Ласточка, попадая в закатный луч,
превращается в плотную бутылочку кока-колы.
Я учусь забывать всё, что видел,
чтобы оглянуться однажды и сказать: дважды два будет осень.
Я учусь забывать твой голос.
Учусь молчанию, накапливаю слова,
как юркие шарики ртути из разбитого термометра,
чтобы, возродившись фениксом, бросив курить,
воскресить целый мир
по подобию бесподобного.
* * *
Трасса после дождя пахнет маслинами.
Растяжки заката, тонкие огненные шрамы.
Вечер набирает чернильную воду
из выбеленного колодца луны.
Звенит бутафорной цепью облаков.
Панорама города
внушает немыслимый драйв:
целующиеся парашютисты
во время затяжного прыжка.
Вечерние улицы – слепые удавы
глотают прохожих.
Автомобильный вздох
и щелчок невидимой дверцы балкона.
Квадратные пузырьки золотых окон
лопаются и тут же рождаются.
Ночь, как глоток боржоми
на темной кухне, в обнимку с вечностью в халатике.
Вещи в прихожей покрываются загаром,
точно под кварцевой лампой.
И одно молчание на уме.
Сегодня я получил конверт с пеплом
без обратного адреса, но я знаю
это писала возлюбленная из Помпеи.
И теперь она часть текста,
наложница археолога,
горстка удобрений
для перевёрнутого сада.
* * *
Действительность –
мускулистый карлик-шизофреник
в красных плавках,
он гуляет по ночному пляжу
и ломает песчаные замки и горки,
опрокидывает урны с мусором,
мочится на забытое полотенце.
Или есть образ круче,
действительность – танк,
тяжёлый, как сапог с кровью.
танк ползёт напролом
сквозь стеклянный лес
наших мечтаний и ожиданий –
лес, звенящий
от тонких переломов;
в лесу нет зверей, лишь красные птички
размером с язык
перелетают с прозрачной ветки на ветку
(капсулы яда зашиты под клювом,
чтобы вовремя разгрызть
и не достаться никому).
* * *
Жемчужина, завернутая в носовой платок.
Лето на водохранилище. Само слово «водохранилище»
обещает некую грозную тайну – лох-несское чудовище, как минимум.
Погода перламутровая, прелая и мутная,
безнадежно испорчена бряками будущего дождя;
лимфоузлы туч увеличены кратно.
Мы лежим в палатке –
ты охотишься за комарами, чудом просочившимся внутрь,
а дочь играет моей щетиной, трёт ладонью о наждак
и смеётся, и детский смех звучит вразрез настроению –
так компания белых капустниц
беспечно порхает в библиотечном зале.
На ветках и траве, канистрах и верёвках
тускло сверкает дождливость.
Природа опять на сносях, а отец – проходимец.
Рецепт дождя
Это разговор ни о чём
в шлёпающей тишине дождя за окном.
Ты катаешь тесто для пельменей –
выдавливаешь рюмкой слепки для поцелуев
и заворачиваешь в них кусочки куриного фарша,
а дождь штрихованно шумит за окном,
и не хочется включать телевизор,
впускать громкого жизнерадостного ублюдка
в заливное переливчатое пространство,
в нашу Страну чудес.
И зеркало сидит в прихожей на тумбе
замечтавшейся Алисой,
гладит белого кролика, который дремлет на коленях
и мечтательно накручивает прядь волос на палец:
зеркало выходит из самого себя – тестом зазеркалья.
Весь мир выходит из себя, поднимается
на горьких осенних дрожжах.
Дождь не отпускает город,
вцепился, как гончая в подстреленную куропатку,
пропитывает горячие ранки от дроби и смятые перья
вязкой слюной, дыханием.
Мы сейчас на китобойном судне
рассекаем кварталы, буравим гарпуном ограды,
многоярусные прозрачные груди ветра.
Это лёгкая радость, на вкус – китовый жир.
Новенький хлыст, которым любуешься, сидя на стуле.
Во время дождя особенно ясно чувствуешь,
что все люди – острова одного огромного архипелага,
и хищные воды протягивают акульи пасти,
хотят затопить детскую площадку – игрушечный космодром,
и газетный киоск – прозрачный, словно кабинка для душа,
и ты видишь лицо соседа с сигаретой в окне дома напротив…
Лицо тлеет кусочком торфа,
и деревья движутся в дожде – изрезанные –
вихляют плавниками вертикально-тусклые рыбы.
А дома вдалеке – скученный певчий хор мальчиков-циклопов
(многие уже нацепили золотые монокли).
И берёза – высокая и плечистая, как баскетболистка, –
держит перед собой двумя руками
слишком рано зажёгшийся фонарь… дневную луну…
баскетбольный мяч… Выбирай сам.
Вечереет. Чернила, разбавленные кефиром и кровью,
быстро сбегают с лезвия гильотины, а дождь
не кончается, даже не берёт лёгкие музыкальные паузы.
У улицы идёт кровь носом,
и улица запрокинула голову в плоские облака афиши –
патлатые гастроли,
и стекает прозрачная кровь вдоль носоглотки
водосточной трубы и – прямо в желудок с решёткой
(животы тротуаров). И ещё не опавшие листья –
не в силах прошептать «Ой, мама…» –
держатся кучно на деревьях,
точно свёрнутые паруса на матчах.
Рабочие в синих плащах переносят картины из Лувра
на борт воображаемого ковчега.
От каждой твари – по паре шедевров.
А затем – дождь заканчивается. Внезапно.
Ребёнок проснулся и улыбается неведомо чему.
И ты напоследок замечаешь,
что название улицы и номер дома
на сырой бетонной плоскости
(взлетная полоса аэродрома, поставленная на попа)
пустили ржавые потёки –
потекла тушь на ресницах зарёванной девчонки.
* * *
Любимая, скоро восемь. Осень,
как глупая собака, прыгает на прохожих,
дурачится с ними, царапает куртки
нестрижеными когтями.
Это, малыш, следы истины – необратимые –
разбросаны повсюду. Радость радия
и оранжевый раджа пляшет с витражными
слонами пожелтевшей листвы – сквозь лучи.
Душа явно не поспевает за разгоняющимся миром,
или мир не поспевает за растущей душой.
А возможно, они движутся в противоположные стороны,
как неопытные влюбленные.
Девочка Соня во дворе прыгает на скакалке,
а белая любознательная собачка считает витки.
Крепко усатый сосед разговаривает с почтальоном
властно и доверительно,
точно с жуком в спичечном коробке.
Этим вечером ты поставишь банки на спину
простуженному мальчику Диме:
пламенные засосы джинов
в скафандрах.
И впереди нас ждёт любовь, и уют,
и субботы двухголовый верблюд.
Печатка тишины
1
Четвёртая неделя от рождества абрикос,
их цветения. Выкупанная, благоухающая девушка
медленно растворяется в сумерках,
в ненастоящих мультипликационных овалах вечерения…
Ещё полчаса – и у ночи появится заманчивый облик
девушки на скамье.
Проявятся её сине-зелёные, как лунные оливы, глаза,
треугольник улыбки, слегка удлиненный помадой
и родинкой над губой.
Куски темнеющего неба шевелятся в проводах и листьях –
звёздные тараканы мельтешат лапками,
бесстрашные и пугливые.
Ночь-куница выходит на охоту в частном секторе,
плавно поводит пушистым хвостом догорающего костра.
Он и она.
Печатка тишины с кусочками ягод в инициалах.
Русалка в лунном сине-зелёном молчании
сопровождает немногословный высокий танкер.
Вот так вдохновенно целоваться на скамье посреди лета
сквозь решетчатый колкий запах летних трав
могут только подростки и призраки.
Целоваться с самой ночью – с прищёлком,
с острыми языками цикад. Это не метафора –
вот её рука на горячих рёбрах, лёгкий браслет.
А это – волшебный взмах приближающихся фар:
такси, точно проклятый полицейский с фонариком,
ищет совесть на бездорожье дорог.
И два шестнадцатиэтажных дома прямо за теплицами –
дебело-серые санитары в квадратных шапочках
и, судя по балконам – с переломанными носами.
Не бойся – я с тобой. Но только мгновенье.
Одно мгновение с тобой – к трём в нигде –
таков масштаб жизни.
Сейчас же наши души и тела не видят разницу
между «душой» и «телом», между словами.
Сказанное мною – ерунда раскрашенного пшена.
Есть продолжение твоей картины, рука из рамы.
Есть сквозные поцелуи и норы вечности –
засунь руку под футболку, смелее.
Спасибо поэтам. Боль где-то в прошлом и будущем.
Как горизонт мироздания, но он нам не нужен.
Пекарь сажает бледный хлеб в печь тьмы – так рождается рассвет.
Но до утра ещё целая вечность...
2
…Над общежитием всплыл чей-то вопль –
быстрый болотный пузырь –
и поднялся к мелким звёздам,
и посмотрел на планету со стороны:
яблоко – голубой налив – в сияющем бескожье,
и вокруг яблока кружится,
сталкиваясь с упорством камикадзе
космический мусор: тяжёлые бронированные мошки.
Ты одёргиваешь меня — куда? А ну, целуй меня.
Положи руку вот сюда.
Приглашение в пещеру сокровищ.
Нет, это не я – срезанный блик чужого воспоминания.
Настроился на чужую память,
возможно – на память несуществующего ангела.
Ох, уж эти воспоминания – ювенального, ванильного.
Дни запутались, как водоросли в длинных волосах,
в пряди синими лентами вплетены записки,
мелким шрифтом на тетрадных листах.
И где-то, по горизонту, как по доске на вышке бассейна,
ходит обманутое детство – детство мира.
Что же это за договор такой?
Плата за жизнь? Не много, ли?
Ты щиплешь меня. Да, что с тобой, Дима? Где же ты сейчас?
Тебя как будто и не было. Живой манекен.
3
Любимая, это непередаваемое ощущение.
Одновременно живешь в прошлом, будущем и настоящем.
Дробишься на своих двойников, как водопад.
Находит коса на камень, на память, искры, лязги,
умудряюсь целоваться с тобой,
писать об этом, и забывать навсегда,
всё – одновременно –
драконы танцуют необъятные, необъяснимые вальсы,
красиво вертят мордами с затуманенными глазами.
У тебя ещё нет косы, ты отращиваешь волосы –
тонкие опрокинутые скалы –
антрацитовые, с дьявольской простеклью.
Мне показалось, что здесь есть кто-то ещё? Да, смотри.
Вот это читатель, а то – кошка на заборе –
бородавка ночного пространства.
Хватит бегать во времени – возвращайся... но куда?
Куда мне вернуться? Где я сейчас?
Где мое место?
Вот так воспоминания о нас путешествуют сквозь века –
обрастают ломкой витражной плотью,
тяжёлым мазутным шумом турбин.
Не бойся пустынь, жёлтой текучки жизни –
однажды каждая песчинка превратится в жемчужину,
в фрагмент ротовой полости, в лёгкого журавля,
в журчащий ручей,
ибо боль учит говорить
на языке совершенства.
© Дмитрий Близнюк, 2014 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.