Дмитрий Песков

Дмитрий Песков

Четвёртое измерение № 8 (500) от 11 марта 2020 года

Бутерброд из авоськи

* * *

 

Заскрипит смородина в зубах

Давним переводом из Сенеки,

Пыльный страх в расширенных

Зрачках, потный лоб, мигающие

Веки – всё ведёт к тому, что тишина –

То же избегание телеграммы,

Прошлого забытые слова, будущего

Сбивчивые гаммы. Если же лицо

Уже не то, если тело скинет оболочку,

Значит эта косточка – одно

Слово, обратившееся в точку.

Боже мой, не надо ездить в сад,

Ягоды, как время, ненадёжны,

И Сенека тут не виноват, просто

Нужно кушать осторожно.

 

* * *

 

Си-бемоль мажор в стиле рококо и порно звезда Рокко в документальном фильме про дух и плоть; если проколоть шину гвоздём, то машина закричит на весь микрорайон громче Чичолины, предвестницы Рокко (а не Рокки, победившего Ивана Драго).

И ещё: любая бумага сохранит твои письмена не более, чем на год, ну от силы – два, посему лучше бить стёкла (или колоть шины), нежели записывать в блокнот эти мысли при просмотре телевизора; не знаю, может быть, ты прав: нас спасёт Терминатор или какой-нибудь каратист Сергей из фильма про пиратов двадцатого века, да и вообще, разве можно понять человека, даже такого близкого, как Рокко, Рокки или Чичолина?

В машине не хватает бензина, окна открыты на весь двор, как большой ломтик апельсина или тонкий кусочек халвы. Я думаю, что волхвы опоздали с дарами, а ребеночек давно умер. Жесткий узел на потолке – свидетельство о гибели отца, а мать, видно, давно сбежала с сантехником Женей. Но я не считаю это поражением, отнюдь нет. Нужно просто отвернуться от телевизора, погасить свет или сесть в свои «Жигули» или «Ладу» с благодарностью, что такую большую отраду принесло тебе трио си-бемоль мажор в стиле рококо, а главное, ни душа, ни плоть не пострадали при этом слишком серьёзно.

Говорят, что око Всевышнего очень грозно. Не знаю, не знаю. Ещё молодая Чичолина подмигивает мне из экрана, и я долго смотрю на неё в позе барана перед забоем.

Да, либо мне, либо этим обоям скоро придет конец, и другой жилец поселится в этой квартире. Изменится ли при этом хоть что-нибудь в нашем суматошном мире, не мне об этом судить. Осталось свет погасить и лечь в постель. Одинокий комар влетает в большую щель между рамой и диваном. Баранам перед забоем страшно. Рокку, Рокки или Чичолине уже не важно, кто на них смотрит, а кто нет. Я не поеду в машине.

Я куплю себе билет на самолёт и улечу в Палермо или Сан-Ремо. Жаль, что эти записи не преобразились в поэму. Мне уже надоело рококо. Плачу виолончелей я предпочитаю электронику Boney М или скрип качелей во дворе, где ещё играет детвора. И вот ведь что самое главное: если у меня ещё есть будущее, то оно наступило уже вчера.

 

* * *

 

Здравствуй жук-колорад, мой последний друг

И заклятый враг, полевой мой конь, убежавший

Вон – пусть палач хорош, да суров закон.

 

До каких же пор плести судьбу, расплескавши

Дар, ты стоишь в углу, и смеётся класс

От твоих проказ: мотылёк пропал, огонёк погас.

 

На больных зубах леденец скрипит, есть животный

Страх перед всем, что спит, что висит во сне

Мертвецом двора: если боль в груди,

Уходить пора.

 

И ложится жук на крыло своё,

И взлетает конь через дверь в окно, и долги,

Увы, не оставит Oн: не велик пробел,

Да суров закон.

 

* * *

 

нету перегара в перегное

(только почки липы нитки хвои)

 

пятерней раскинувшись

как луч

тихо тает пена

между туч

 

и в просвете

(мягком, как пупок)

щурится

забытый нами бог

 

* * *

 

Чёрный Бим Белое Ухо, бежит по шоссейной трассе,

По железнодорожному полотну и ищет хозяина,

Сыгранного Тихоновым, то есть Штирлицем,

И этот Аустерлиц на Ансбахер Штрассе, красный

Флаг над Рейхстагом, труп А. Г., заваленный

Кирпичом и опознанный Жуковым, не спасут Бима,

Бегущего на станцию, чтобы успеть на поезд. 

 

Злая бабка поймает Бима в сеть. Негде на станции

Сидеть бездомным и беспородным псам. Если бы

У меня были деньги, я бы увез Бима в Татарстан.

Но у самого семья. Дети в ауле бегают без нижнего 

Белья, жены давно не ездят на верблюдах, а хозяин

Аула такой паскуда, что мне остается ютиться в этой

Кухне с тринадцатью другими татарами и пить воду.

 

Очень жаль Белого Бима. Синоптики пророчат плохую 

Погоду. АтагфируЛлах, Белый Бим попадет в рай. 

Будет вместе с Штирлицем-Тихоновым собирать урожай

И встречать всех псов, которые не смогли поднять лай

Против злых теток, поймавших их в сетки, капканы, силки…

Я тихо плачу, смотря телевизор вдалеке от своей страны,

Ютясь с тринадцатью татарами в этой маленькой комнатушке.

 

Обидно, что нету денег купить игрушки моим детям,

Бегающим без штанов в ауле. Говорят в Барнауле легче,

Чем в Москве. Я досматриваю “Белого Бима” и выхожу 

На улицу налегке, несмотря на пророчества Гидрометцентра,

Одетый в рваный пиджак с очками доцента, забрызганными

Слезами и осенним дождём. Впереди меня белый дом.

Забытый микрорайон. Бим-бом…Бим-бом…Ничего.

И это мы тоже переживём.

 

* * *

 

Смола, немного вязкая, как пот,

Из вены дерева стекает до оврага,

И глина открывает полный рот

С наивностью последнего варяга.

 

Что эта дрожь, застывшая в снегу,

Воспетая Олегом до похода?

Смола рисует первую дугу,

Чуть сжатую, как кузов самолёта.

 

И нету больше веры у ствола

В содружество воды и Мельпомены,

Но это уже прошлого дела,

Весны священной старые проблемы.

 

Смола застыла липким языком

Во рту у глины, плачущей в неволе,

Овраг скрутился в хвое колобком,

И дерево шатается, как в строе.

 

* * *

 

В такой первичной и привычной тишине

Последним швом заштопаешь неспешность,

Глубоким вздохом, вырванным извне, отменишь

Быстротечность как погрешность, и снова в этом

Мусоре волос – открытия достойней Магеллана,

И острые, как жала сотен ос, созвездия Сатурна

И Урана, и если бы не этот первый снег,

Сменивший многоточие на негу, то я б не посылал

Тебе ответ, и дважды не входил бы в ту же реку.

 

Чернила распадаются теплом на белую бумагу

У камина – так долго вместе строили свой дом,

Что порознь расходиться только мирно.

 

А значит – это тоже ерунда, достойная не Нестора,

А Моськи: какие-то забытые слова да крохи

Бутерброда из авоськи.

 

* * *

 

бороздой на щеке слеза,

не гнедой, вороной пока,

но не надо входить в азарт:

сюрреал, постмодерн, поп-арт

 

не концепт, а слюна во рту,

не рецепт, просто крест на лбу,

чёрный крест, ибо сам ты – пыль,

в монастырь, командор, в монастырь

 

даже если она не дала,

липка боль, как в дупле – смола,

на рожон, ибо рожь – суха,

субпродукты, они ж – потроха

 

ну а если свести всё в круг,

и первичен не свет, а звук,

пусть простит можжевеловый куст

всех, лишённых и глаз, и уст

 

* * *

 

Не надо, Хайдеггер, грозить потенциалом

Провинциальным нам, сидящим у вокзалов,

В надежде хоть бы раз исчезнуть с полустанка,

Пока мигает ВАЗ и крутится баранка,

Ведь наше бытие (не вещи и не деньги)

Как точки в букве «ё», как флаги на шеренге,

Запутается в миг и скрутится, как узел,

А вазик всё стоит, чуть грозен, но не грузен.

 

И Хайдеггер, прости, вопросы в самом деле,

Нам лучше отложить, разлегшись на постели,

Вокзалы, знаешь сам, сменяют быстротечность

На басы «та-ра-рам» солдат, канувших в вечность,

И если б не кино в соседнем парк культуре,

То мы б уже давно дались литературе,

Но слово, знаешь сам, ещё не голос свыше,

И время не вернуть, коль плоть едва уж дышит.

 

* * *

 

кроликов расстреляют (завтра уже зима)

значит чудес не бывает (яма, окно, дыра)

кролики, словно дети, бегают по траве,

спутанной на рассвете, скомканной на губе

 

рыба хватает воздух жабрами, как мечту,

в мире детей и взрослых – где провести черту?

 

нет, не найти ответа леске, крючку, червю,

было такое лето, где ж я его найду?

Здравствуй, забытый порох (шорох дрожащих

рук), кроликов убивают (нет в мире скорбней мук)

 

* * *

 

Тристан и Изольда на корабле,

Ну прямо как в Тёплом Стане,

Когда любовался я девочкой 

Б., засевшей на мягком диване,

Но, чтоб до конца, до седин, до

Берёз, но чтоб эта глина нам 

Рот закрывала, такое, увы, 

Испытать не пришлось –

Порвалось к утру одеяло.

 

Порвалось как парус, где ярус

Велик, где якорь упал в 

Мелководье: Тристан 

Захлебнулся, Изольда кричит

И льётся на волны снадобье.

 

Не надо романтики: школьные 

Драмы, походы в музеи-кино

Фривольны, фригидны картиной

Без рамы, безвольны, как ход

В домино.

 

Евровидение

 

Когито эрго сум. Кончита сальсу пляшет.

Какой ты тугодум. Тебе из окон машут

Десятники колхоза, сотрудницы ОМОНа,

Да змейка варикоза мешает встать с дивана.

 

Платона идеалы и скепсис Давид Юма

Обнимут гладь квартала, зашторят окна

ГУМа, и нету правды в мире, пока ты спишь

В квартире, и Бога тоже нету, пока ты

Ждёшь газету.

 

Котлету из свинины волной

Микроволновой растопишь, словно льдину,

Закусишь двухлитровой, и жаль, что очень

Поздно свернуть на перепутье, и гроздья

Смеха грозны, как пары старой ртути.