Дмитрий Раскин

Дмитрий Раскин

Четвёртое измерение № 30 (486) от 21 октября 2019 года

Метафизические вариации

* * *

 

Всю ночь шёл снег

и поутру город

обнаружил себя

каким-то совсем уже пряничным,

рождественско-новогодним,

удивлён,

а ведь недавно, в минувшие праздники,

у него не получалось так.

Столько снега, солнца, воздуха.

Как просто сейчас сознавать себя.

Владельцы авто откапывают

свои «форды» и «мазды»,

им весело,

да, конечно, уже полчаса спустя

они встанут в пробки

и будут клясть

муниципальные власти,

пропавшее время,

жизнь.

А сейчас радуются

морозцу, хрусту снега под ногами,

кристаллам, что преломляют свет,

добавляя свету

жизни, хрупкости, искр.

И даже дворник,

что вообще-то всегда испытывает к снегу

классовую неприязнь,

румяный, жизнеутверждающий сейчас...

 

Из цикла «Галерея»

 

Обнажённая,

с белой полоской трусиков,

забытых возле

розового колена…

Художник

целостность тела

не то чтобы разрушил, но

собрал как бы заново

показав составляющие:

сферы, круги и конусы.

Он эту геометрию

привёл в движенье,

как на шарнирах скреплённую

головоломку некую,

в надежде

то ли, что часть

превосходит Целое,

то ли, что в развёрнутости тела

все-таки проступит

потаённая сущность сущего…

 

Танцевальный зал в Арле

 

Медленный поворот пространства проявлен

посредством фигур танцующих, правда,

им уже не хватает места. Краски

чисты и правдивы. Лица,

что созданы этими красками,

грустны

или просто уже усталые

(впрочем, может, это только

свойства цвета блекло-жёлтого),

несут пониманье

или просто приятие

судьбы, обстоятельств,

времени, смысла,

может, хотя бы истины,

что разлита

на всех ли, во всех,

вот так, понемногу,

по жёлтенькой капле,

не оставляя нам только шанса,

ну что же…

Танцующие по ходу

смещаются вглубь перспективы,

их лица

там становятся пятнами,

как ещё одно отражение

фонарей подсветки

наравне с отражением в стёклах,

в холодном пространстве ночи,

только размером поменьше, числом побольше…

 

* * *

 

Влюблённые,

что добыли сейчас

из юных или же вянущих тел

сколько-то радости, счастия, забытья,

засыпают.

Громадная ночь –

этот стынущий космос –

делает нежным,

нежнейшим объятие оберегающее. Влюблённые.

Это сознание, что в участи, в доле

на самом-то деле

и нет ничего,

наделяет покоем сейчас.

Эта минута свободы,

свободы

от наносного, случайного,

главного.

Искупленье судьбы и бытия.

Влюблённые.

Эта их нагота излучает

сколько-то света в промерзлый мрак…

 

* * *

 

Зима, если по календарю,

она уже на излёте. Земля

пытается сделать вдох –

вдохнуть полной грудью, но

не слишком-то удаётся.

Деревья, небо, прохожие,

снег, воздух, мир –

казалось, они,

уставшие за зиму

от самих себя,

сейчас для того лишь только,

чтобы олицетворять

бессилие,

вообще все, что есть

в этом ряду и роде

недухоподъёмного.

Но какая-то птаха

на ветке своей

уже принялась

провозглашать бытие…

 

Из Такуана

(из цикла «Метафизические вариации». Псевдовосточное)

 

Мы приходим как гости,

ненадолго,

но это не такт.

Мы пытаемся быть благодарными,

но это не вежливость, скорей, философия.

Понимаем (как будто) суть –

может, это и истина,

но, скорее, все же религия.

Не распробовав толком

вкуса предложенных блюд,

мы уходим к Истоку.

Только полнота нашего исчезновения

прекращает страдание…

 

* * *

 

Ты все бродишь и бродишь по улицам города,

неужели за ради

тех отражений

в стёклах, лужицах, лицах сущего...

Заворожённый предвосхищаешь,

ловишь блики бытия,

блики, всполохи, тени

того-чему-названья-нет.

Видимо, все-таки нет

ни названья, ни слова.

О эта освобождающая беспомощность языка.

Ты пытаешься,

угадываешь форму,

вещь угадываешь,

что вместила бы, преломила,

преобразила, может.

Ты открываешь

бессилье формы

и пределы вещи.

Добился

того, что мысль о вещи

потеряла в своей самонадеянности

и стала милосердна к вещи.

Что ж, вещь и форма получились глубже

на неудачу –

им вдруг дается то,

что недоступно было,

когда они всесильны,

равны себе и правы.

Ты здесь нашёл опору

и утешенье даже?

Только дело в том,

что мир нам ни-че-го не должен,

несётся в пустоте,

а свет – всего лишь свет

и только.

Так стань бытием

того-чего-так-беспощадно-нет,

дай шанс ему –

пусть невозможность

и отсутствие

вдруг станут

всего лишь способом

его бытия –

и что с того, что ты на это не рассчитан –

но быть, и быть, и быть.

И вытри слезы

вещам Земли и Неба.

Тебе по-прежнему здесь не дано

ни истины и ни судьбы,

но миг их чистоты... –

То есть, ты здесь получаешь больше

того, что уготовано тебе и предназначено?

А красота действительно нетленна...

 

* * *

 

Жалкую осень бульвара кое-как засыпал первый снег.

Фонари. Отражения. Фары –

проплывание фар

в студенистом, сыром, полусонном воздухе –

всё, казалось сейчас, примиряет

с тем, что тебе не дано почти что

счастья или же истины.

Ты

сейчас некий сгусток бытия –

превышаешь судьбу ли, смысл.

Чем вот только?

И как тебе быть

с этой внезапной свободой?

Неважно.

Да, конечно, неважно, неважно.

Этот пейзаж как доказательство

твоей реальности?

Ты – всего лишь попытка

самосознанья пейзажа?

Уже ночью

проснёшься, пойдёшь на кухню попить воды,

глянешь в окошко

на этот же самый пейзаж –

вниз, на пейзаж и на небо над

с его звёздами и со всем, что небу положено,

и такая возьмёт тоска,

если бы можно было завыть,

заскрести когтями о

стенку этого космоса...

 

К Гоголю

 

Мы жили-были

и жила-была Россия,

рождались дети,

подати платились

(как водится, не полностью, со скрежетом),

размером с небо

был листок бумаги гербовой.

Грядущее нам вместо времени.

Бытие ли, небытие –

есть только формы скуки

иль средства от неё,

короче, как случится.

А колесо доедет до Москвы.

И веки неподъёмные в который раз подымут Вию...

 

Милитаристам всевозможных времён и народов

 

– Ах, скажите, скажите, солдаты,

вы победили в этих боях?

– Нам это вроде как бы без разницы.

 

– Ах, скажите, скажите, солдаты,

сколько весят

все ваши подвиги,

вся ваша слава?

– Те, у кого было две лычки – получили третью.

Те, у кого три звёздочки – получили четвертую,

или там, пятую.

 

– Ах, скажите, скажите, солдаты,

как же с теми, кому не досталось?

– Они скоро вернутся обратно –

цинковый ящик человекообразен,

а развороченный труп портит нервы домашним.

 

– Ах, скажите, скажите, солдаты,

Так ли уж надо было всем им?

– Так ведь надо же как-то платить

за ипотеку,

да и вообще.

 

– Ах, скажите, скажите, солдаты,

вы сжигали там города,

не разбирая мелких деталей

вроде архитектуры, населения, кошек, детей.

Как, солдаты, вам спится с этим?

– Нам не снятся ни кошки, ни дети.

А спать мы хотели б,

например, с медсестрой.

Можно даже за доллары.

 

– Ах, скажите, скажите, солдаты,

вы отстояли,

вы укрепили Величье Державы?

– Замполит и телевизор говорят, что «да»...

 

Рождественское-2018

 

Фонарь бульвара

выхватывает этот,

идущий чуть наискось снег,

чтобы сделать его уютным и добрым.

Ты возвращаешься –

предвкушенье тепла и дома.

Свет огней –

всей этой ночи в целом,

будто свет самого бытия сейчас.

Ты настоящий,

живой, настоящий.

Не ожидал?

Ты вдруг веришь,

до кома в горле,

без подпорок и доказательств,

веришь, веришь,

что время

все ж таки милосердно,

жизнь

осмыслена,

мир

не свихнётся,

не провалится в собственную бездарность

на этот раз...

 

* * *

 

Вещь в полдень,

в тот полдень отвесный, когда

свет проходит сквозь кроны осени –

свет добирает, казалось,

покоя,

глубины и покоя –

вещь целокупна,

полна бытием,

удерживает бытие...

Вещь в полночь

очищена от

деталей, красок, подробностей в пользу

сути, сущности вещи –

перегружена сутью,

становится вровень

с тем, что от века

не дано, не положено вещи –

долго ли выдержит

безысходность или ничто?

Ты,

по наивности,

из того, что тебе по силам,

по силам принять и вобрать

и полдень, и полночь,

ты черпаешь,

собственно, что?

Собственно, всё.

Плюс, конечно же, мужество,

не говоря о достоинстве.

Только это ли нужно тебе?

Но делать вид, и пытаться, и верить,

что обретаешь в не-обретении!

А что ещё остаётся?

Жизнь прошла как-то так.

Впрочем, ладно.

Отказался от «последней мудрости» за ради –

ты вряд ли найдёшь здесь слово.

Это благодатное и освобождающее бессилие слова.

Дуновение над пустотой…

 

* * *

 

Снег,

казалось, нет его и не надо,

но когда он пошёл лохматыми хлопьями,

мерно,

а вот уже набирает ход...

О, эта чистота освобождения

души от слякоти,

пейзажа от торжества геометрии,

неба от пустоты.

Привнесенье бытия?

Да, бытия!

Умаленье страдания.

Мир примирился сейчас

с самим собой

на никаких условиях.

Это падение снега становится способом

самосознания твоего лирического героя...

 

* * *

 

Город. Затянутое, протяжное

выстывание дня

до цвета пепла,

до наклонных,

опрокинувших меру пространства небес,

до одиночества,

безысходности,

ненадобности подпорок в виде

истины, вечности, абсурда даже,

хотя, пускай,

то есть, до бытия.

Город. Огни. Промозглость.

Все остальное навряд ли

реально хоть сколько сейчас.

Ты? Здесь во всем.

Ты это все и только.

Ветер в лицо жестяной.

Что же, чем бесчеловечней,

тем сущностей, глубже и

только этим и держишься.

Мир,

состоящий из

одних лишь пределов

вещей

и пределов того, что «за»–

чего же ещё желать?

Может, только лишь женщину, что навстречу по тротуару.

Может (на самом-то деле!) ее ты искал

в протяжённости жизни.

Может, тебе не хватило как раз этих губ, этих глаз,

биения этого,

что завораживает, до жути даже,

когда кладёшь голову ей на грудь,

ухом повыше ложбинки

между тяжёлыми,

чуть перезрелыми грудями, что

утомлены, твою страсть утоливши.

Может, тебе не хватило

как раз этих пальцев,

что перебирают так нежно

остатки твоей шевелюры.

Этого взгляда тебе не хватило в потолочное никуда,

и ты всякий раз не можешь определить о чем – и какое

это её «ни о чем».

у вашей любви

нет основанья иного,

кроме того, что Ничто есть Бытие.

И повода вам

вместе быть нет иного.

Вряд ли, что это счастье,

скорее вместо. Пусть в нем,

ты понял сейчас, нечто есть,

что не может быть данным счастью.

Город. Космос. Все чередом.

Страшно.

Привычный страх.

Чистота мышления, мыслящего собственную

бесплодность.

Ничего, лишь бы вот, чистота.

Сглатываешь ком этой ночи...

 

* * *

 

Циклы небес за двадцать столетий

Удаляют от Бога и приближают к Праху.

Т. С. Элиот

 

Сколько веков мы ходим кругами,

Заворожённые недостижимостью Цели,

непостижимостью Смысла.

Сколько веков мы ходим кругами,

заворожённые отсутствием Цели,

преодолённостью Смысла.

Было слишком много идей.

Слишком много свершений и слов.

И слишком многие среди них

были истинны.

 

Слишком много тщеты,

вообще временного.

Слишком много Вечности.

Слишком много Прорывов, Побед, Откровений.

И слишком многие среди них

были Последними.

 

Отрицали Бога во имя Добра,

Освобождали Его от обязательств,

Возвращались к Нему во имя Добра,

Наделяли новыми Именами.

 

Слушали Слово.

Слушали и Безмолвие.

Преображали. Благоговели.

Обретали Смиренье.

Теряли Смиренье.

Прозревали. Слепли.

Нахлебались вроде бы досыта

Величья, Ничтожества.

Целокупности и Раскола.

Глубины Бытия, глубины Ничто.

Правоты Мирозданья,

Его Распада.

Действия. Созерцания.

Неба. Света. Раскаянья.

Первого знания. Последнего знания.

 

Слишком мало любви.

Слишком мало бытия.

Слишком мало реальности.

 

Слишком мало незамутнённой чистоты,

будь то чистота глубинной сущности

или минутного существования

или смерти…

.

Чистота немыслимая жизни,

того, что выше...

Чистота абсолюта,

его отсутствия, новой преодолённости.

Чистота невозможности ГЛАВНОГО,

Что же, пускай.

Лишь бы только была.

Все вещи здесь уже были друг другом.

Мы всё ходим и ходим кругами,

так и не достигая

Освобождающей Мудрости,

даже, когда ее достигаем...

 

Вакханки

(из цикла «Негипсовая античность»)

 

Властитель Фив полез в дела богов постельные,

чтоб доказать себе,

что Дионис

не бог –

на Зевса, де,

был списан девичий грех...

 

Борьба с абсолютом без смысла и цели,

пожалуй, кроме гордыни...

Безжалостней справедливости

может быть лишь одно –

торжество справедливости...

 

Дионис,

как ему и положено,

затмевает виновным разум.

Своё справляет тожество

Кажимость.

 

Мы от богов пока что не видали,

ну, скажем, абсолютного добра,

но абсолютность наказанья в каждом тексте –

вершится так,

что остаётся лишь судьба,

без декораций человека...

 

И вот Пенфей

идет покорно на заклание,

а вот Агава

похваляется в Фивах

головою сына,

ею убитого...

 

Прозрение

 

Кадм и Агава –

пустота понимания,

истина пепелищем.

 

Глубина сострадания

пред тем как он станет

драконом,

а она уйдёт,

вся целиком,

без остатка.

в низкую муку изгнания...

 

Таково пережитое нами.