Сравнительное жизнеописание
Не знаю, что моей судьбою движет.
На тротуары губкой август выжат.
Он при смерти: повержен, еле дышит,
и скоро осень въедет королём.
Я удручëн. Я отложил Плутарха,
я прозреваю, что судьба – рубаха.
Кому еë носить – решать Аллаху,
хотя б пришлось надеть еë вдвоëм.
Нам из судьбы на улицу не выйти.
Там «скорая» кричит голодной выпью.
И скоро я цикуту жизни выпью,
как каждый вечер пью еë печаль.
Вот время лихачом в такси садится.
Мотор взревел – машина дико мчится.
Когда-нибудь всë это повторится.
А жаль.
* * *
Русский дворник, читавший Страбона
вечерами, ну что тебе мнится
в час, когда на щетину газона
выпал снег? И закрыта страница
«Географии». Слышал ты, юный
скотник где-то во Франции, утром,
за прочтением Юнга ли, Юма
был туристкой российской застукан?
Что ж? Вас сгонят, обреют, погонят
на войну, если бойня случится?
Или писарем в жарком вагоне
у штабных вам дано отсидеться.
И за этим учились и жили? –
двор мели и скотину клеймили?
Чтобы слать по стране похоронки,
утонуть, как в окопе, воронке:
в формулярах, в военной цифири.
Что, такими вас мамы растили?
Что, за этим за каждой строкою
открывалось шоссе за рекою,
уводящее в грёзы и дали,
словно в стих без морали?
Поэзия и правда
…я мещанин.
А. С. Пушкин
абсурд абсент вопи артюр рембо
когда любовь вогнали под ребро
когда она жена верна жирна
вертящиеся вечно жернова
где мелет семя сладость слабость страсть
соломку подстели на стог упасть
с соломинкой изломанной во рту
корабль дураков опять в порту
корабль уродов пьяный как и ты
взбешëнный оттого что животы
подбрюдки там где красота должна
будить спасать офелия? жена?
полураздета в комнате и вяз
стучит в окно а ты в мечте увяз
рифмованной и в скепсисе густом
и может быть поэзия фантом
и фатум
оскорбивший быт-и-е
ты знал в жестокой жизни правда есть
в счастливом прозябанье простоте
и африка-афера не затем
чтоб умереть но с истиной союз
где музыка заката слаще муз
где векселя как вирши на руках
сон о семье
но стих звучит как страх
судьба не даст тебе второго шанса
на путь мещанства
лето
вдоль да по мостовым паучатами пуха плывёт
баснословный июнь сквозь бензольную дымку отечества
и беременная так несёт свой живот
словно маленький будда под лотосом сердца живёт
и лицо её внутренним светом подсвечено
я иду трын-травой сквозь расплавленный зноем асфальт
сквозь меня проступают шершавого времени трещины
да открылся купальный сезон – разрешили нырять наугад
в реку будущих дней, и от бремени в ночь разрешаются женщины
хорошо! хорошо! девяносто два дня хорошо!
и грехи отпускает, шарахнувши, молния августа
манко светит экран, пусть же будут ещё и ещё
навещать меня строки, что к вам отпускаю без адреса
в плодородные сроки плодливого летнего празднества
* * *
о, кампус университета – мостки и лекции твои!
и сто загадок без ответа, зимою – снежные бои
мы выросли, мы нечто помним, послушай: на учебный луг
я возвратился, как антоним – терпеть друзей, терять подруг...
теперь повсюду наши дети, мечтой и мыслями – не мы
как я любил картинки эти среди зимы:
чету влюблённых, что забыли и время с местом, и испуг
как древний ящер в свет из пыли, я выползаю в этот круг
где лучезарная наука восходит с вами в явь из тьмы
где вы стоите руки в брюки, где мы – не мы
но голоса забытых предков: невразумительная мовь
где кампус университета – любовь
справочная аэропорта
вот и всё. залюби меня насмерть. залюби меня насмерть – и всё
операторша шустова настя, как луна выпивоху басё, –
я ведь тоже плыву через глобус под хмельком по погибшей реке
или чартерный жду аэробус, оказавшись в глубоком пике.
я жестоко болею. сгораю. умираю, иду в пустоту.
ожидаю конца. ожидаю на крылах оренбургского ту
ту, с которой (как это далёко!) был прижит прилетающий сын,
из краёв, где вертлявая сойка плачет в ветвях норфолкской сосны.
облака над провинцией встали как когда-то в японском стихе.
а когда-то и мы умирали, за-блудившись в любви, как в грехе.
полюби меня, настя: сегодня я – токийский поэт и пилот,
пусть – улыбчивый голос – как сводня, на посадку идёт самолёт.
помоги телефонная гейша мне священным дыханьем рот в рот.
номер твой – из шести сефирот.
расскажи мне
в австралии уже дожди. зима закончилась, как лето
но только ты меня не жди: я не приеду
туманной сделалась пора меж волком и собакой динго
и только ты в моём вчера – моя блондинка
и золотые вечера печаль мутит мутней олифы
идёт борьба добра и зла
дождей, мороза и тепла
тщеты гитарная мура
утихла за барьерным рифом
вечеря
в предновогодней суете сует
подумай о тщете Екклесиаста
просыпанной как снег: пожалуй, нет
другого чуда, чем вся эта масса
разряженных что ряженые душ
помысливших о ближнем?.. при ближайшем
суровом приближении промышлении рассмотрении хорош
их умысел – не расставаться больше
с любимыми за праздничным столом
как будто можно (и уже при жизни)
беседовать с апостолом, с Христом
за трапезой отправиться гуртом
за вечный стол небесных евхаристий
двенадцать бьет…двенадцать за столом…
двенадцаты – и месяц, и псалом
и о предвечном Имени Имён –
вино и хлеб с беседой бескорыстной
На Крещенье
Капель и солнце. Все-то лужи – всклянь.
Там – воробей, там чистит перья голубь.
Ты в оттепель залезешь в Иордань,
и что с того, что это просто – прорубь.
А над водой в мороз растëт дымок,
три дни висит безвидный дух. Обидно!
Пустейший пар. Но даль при слове Бог
становиться другой. Неочевидной.
© Дмитрий Румянцев, 2001–2022.
© 45-я параллель, 2022.