* * *
На песчаном речном берегу
человек стоит одинокий,
утопая в своём бреду,
смотрит в волжский разлив глубокий.
Говорит реке: «Не могу,
не могу больше жить на суше!
Умираю на берегу,
в водном мире мне будет лучше.
Стану окунем ли, плотвой,
ряской малой ли, донным камнем.
Только дай мне, река, покой,
память чистую только дай мне!»
Беспокойно течёт река.
Волны режут под нож кувшинки,
нагребают валы песка,
человеку грызут ботинки.
Говорит река: «Унесу,
унесу все твои печали,
схороню где-нибудь в лесу,
где не слышно проклятых чаек.
Только ты от меня уходи!
В водном мире живым не согреться.
Донный камень в твоей груди,
сетью ряски обвито сердце».
И бредёт человек домой
успокоенный, водянистый.
И прохладной речной волной
в бочке черепа плещут мысли.
Открывает на кухне кран,
открывает и в ванной тоже.
И течёт изнутри океан.
Из груди по песчаной коже.
* * *
Шепчи меня.
Шепчи. Шепчи. Шепчи.
Так говорит река, и мне приятно
шептать её. Тянуть её лучи
и, преломляя, возвращать обратно.
Я человек воды, и мне легко
уплыть-приплыть, стекаться-растекаться,
цедить из глаз на берег молоко,
у пирса в шутку с лодками толкаться.
Когда проснусь я рыбой золотой,
не буду знать ни радости, ни грусти.
Я стану сам стремительной водой,
движением от ручейка до устья.
Я буду путать лески рыбаков,
играть в пинг-понг цветными поплавками,
тревожить плавниками сон богов,
сверкать на солнце жёлтыми боками.
Я научусь невидимо всплывать
в любой реке от севера до юга.
Как за меня обрадуется мать,
реликтовая мудрая белуга.
Не страшно опуститься и на дно,
не страшно быть зажатым берегами.
Все рыбы в мире сходятся в одном, –
куда приплыть, мы выбираем сами.
И страх один у рыб, посмертно стать
куском в ухе, на противне котлетой.
И есть одна у рыбы благодать, –
осесть в реке, что называют Лета,
без памяти, без боли, без следа.
…В ладонях долго не удержишь реку.
Течёт вода.
И это навсегда
дарует жизнь речному человеку.
* * *
Широко молоком растеклась Идель
по овсяным лугам и левадам,
наводнила терпеньем сердца людей,
посулила покой и отраду.
Утонувшего в дрёме, меня река
вдохновенным простором манила.
Я услышал, как в ней говорят века,
как волнуется прадедов сила.
Я услышал, как память воды влечёт,
ведовство погруженьем проверив,
как в тебе мировая река течёт
половодьями тюркских поверий.
Вот мои рукава, вот твои рукава.
Если хочешь, мы в шутку поспорим:
чьи длиннее.
Зачем? В этом ты права:
реки равными встретятся в море.
Я и ты.
Идель, аки Ак-Идель, –
сопричастие рек в новом русле.
При стремлении к целому, наш удел, –
протекать от истока до устья.
* * *
Трав воцерквляющих костёр
немое небо придавило.
Заштукатурило простор
реки притворное правило.
Туман, кадящий на заре,
рисует мир двоичным, плоским.
Выходит в поле имярек,
кричит, что твой Тредиаковский:
«Внемли, о небо! Человек
не сотворил себе кумира!»
В его упрямой голове
перемежаются три мира.
И если это поле – явь,
то правь рождается в сознании,
тогда как нави колея
об ноги точит расстояние.
Ему лишь узаконен счёт
летам по человечьей воле.
И речь из губ его течёт,
как речка вот за этим полем.
* * *
От орехового Спаса
хлебом проводил Отец
куполами Арзамаса
в Бор, Ветлугу, Городец.
Мчит стрелой «Борис Корнилов»
в сонме волжских голосов.
Заманила, заманила
синь семёновских лесов,
где хранит о предках тайну
заповедный Светлояр,
граде Китеже… Где станет
тихой бухтой Красный Яр.
И привидится: беляна
об Ветлугу точит борт.
Ткёт царевна Несмеяна
в небе хохломской узор.
Позабытыми слогами
домовинный сон прорву,
прошагаю вверх ногами
по небесному ковру.
* * *
Всё, что мне теперь сполна досталось,
это петь бояном о природе,
заклинать свободу майской ночи
и с балкона материть ворон.
Пить не водку, а горячий воздух,
рассыпаться белыми стихами,
потому что рифма не тревожит,
не даёт остановить поток.
Радоваться маленькому счастью
засыпающей соседской дочки,
пенью загулявшего бродяги,
мерному шипению машин.
Отдавать всего себя пространству,
как себя раздаривает ветер,
и шептать с надеждой её имя,
потому, что имя её – Мир.
Мир, вселенная, иная сфера,
то, что не бывает в человеке,
в маленьком подзвёздном человеке,
принявшем реалии игры.
Потому во многое не верю,
и опровергаю слово Данте.
Вера – это тоже чьи-то мысли,
но не мысли Бога на земле.
Верю только в чистое дыхание,
близкого живого человека.
И шепчу с надеждой её имя,
обнуляя прошлое в себе.
Создаю из пустоты легенду,
зыбкое аморфное желание.
И мечтаю, наконец, мечтаю,
как мечтал ребёнком о тепле.
Открываю сердце этой ночи,
этому запившему бродяге,
этому непонятому миру,
этому...
Лукавлю.
Только ей!
И пою бессвязно, безутешно
чокнутым бояном о природе,
о возможной бесконечной жизни,
о большом, всеслыщащем в себе.
* * *
Не течёт, не плещет, не искрится
медленная жизнь в глухой деревне,
проплывая облаком над полем.
В нём нельзя увидеть тот корабль,
лестницу к которому приставишь,
заберёшься, борт рукой обнимешь,
кинешь взгляд на маленькую землю
и проголосишь: «Земля, прощай!»
От Ковернино до этой бухты
песни две с последнего альбома,
их просил включить хозяин места –
сын чужой, но мне хороший друг.
У резных дверей встречает кошка,
как очередная Клеопатра,
но, упав на протяжённость досок,
вижу – у неё твои глаза:
ядовитые, зелёной грустью,
превосходством, гордостью, свободой,
интеллектом, радостью, печалью,
теплотой и холодом полны.
Из динамиков поёт Джон Леннон:
ада нет, не существует рая.
Где тогда я, мать твою, летаю?..
Чуть проклятой рифмой не замкнул.
Возвращаясь к обжитому дому,
слышу дух дышащей паром бани,
что преданьем к лесу улетает,
теплотой тревожа сон наяд.
Нам в обиду местные сказали:
«Троица. А вы секли березу.
В этот праздник ветви королевы
как ладони Господа Христа!»
Если так, то в пламенной парилке
сам Господь меня рукой касался.
И, кто знает, может быть честнее
это, чем оливковая ветвь.
И ещё сказали: «Нагрешили,
так оставьте веники без солнца,
чтобы не желтели, чтобы долго
сохраняли благодать в себе!»
Я ушёл домой, зарылся в небо,
что себе на целый век оставил.
И сидит у раскладушки кошка...
Знаешь, у неё твои глаза.
* * *
Как дар божественный дано мне было тело.
Как шар воздушный волей ветра жизнь летела.
А я устал парить во тьме голодной птицей,
мне захотелось за край света зацепиться.
Я шёл за призрачной звездой, торил дороги
по топям мелочных идей, мечтам убогим.
Я строил дом на эфемерном Арарате.
Я все слова на обещания потратил.
А ты в мой дом древесный фениксом явилась,
как откровение в ночи, живая сила.
И понял я, с души соскрёбывая кожу:
рай на земле пустынной лишь с тобой возможен.
…Пойдёт столетний дождь.
Когда нас будет трое,
из дома преданного я ковчег построю.
* * *
День как день. Под небом ходят ближние.
В небе пролетает самолёт.
К сормовскому кладбищу из Нижнего
возят тех, кто завершил полёт.
Схоронили. Помянули. Хлюпаем.
Над толпой, как над котельной, дым.
Против воли лезет в строчку глупое:
если умирать, то молодым.
Надо говорить, но мне не хочется.
По тропинке памяти бреду.
Вот моё скупое одиночество –
лавочка в заброшенном саду,
где сижу, двумя камнями млечными
вглядываюсь в жухлые цветы.
И выходят говорить о вечности
из травы живые мертвецы.
Водят хоровод, мехами-рёбрами
раздувают полымя в себе,
черепами полыми, как вёдрами,
черпают голубизну небес.
* * *
Зима на раненую землю
мотает белые бинты.
Печально с потолка глазеют
на мир УФ-лампами киты.
Упав на уличную простынь,
я буду смаковать один
билбордов лакомые посты,
репосты сочные витрин.
Светло и холодно, как в морге.
Под покрывалом сумерек,
твой профиль пролистав, я мог бы
легко от счастья умереть.
И на странице во ВКонтакте
(как будет время, посмотри),
скорбя об мыслимой утрате,
я скинул фотку с тегом #RIP.
* * *
Держите, док, вот мой анамнез –
моя судьба.
Не для лечения она мне,
не для суда.
Из функций выбора не выйти,
из «я» в «не я»,
где жизнь есть множество событий,
не линия.
Пути решения увидев
со стороны,
я понял: выводы Евклида
не все верны.
Как Лобачевский, наловчился
и всё могу,
не зря я всё-таки учился
в ННГУ.
Вот символ веры, мистер Рассел:
в башке хаос.
Я свой диагноз приукрасил
и перерос.
* * *
Шум и гам на Московском вокзале.
Ходят чемоданы, носятся сумки.
Людей не видно.
Поезд сопит с осоловевшими глазами.
Часы по перрону стрелкой-тростью постукивают солидно.
Подошёл к лохматому бомжу,
нахохлившемуся воробьём на бетонной опоре.
На Эйнштейна похож. Сидит, руки гложет.
Бурчит сам с собой. То ли бред, то ли мантры в его разговоре.
Протягиваю булку и кефир. Подкрепиться,
говорю, не мешало б тебе, всё же лучше, чем ногти со специями грязи.
Он берёт. Плюётся и злится.
Вгрызается волком в плоть хлеба, будто булок до этого не ел ни разу.
Походил я, mein Freund, по России,
по миру, по двум мирам, – отвечает он, – жаль, ступни протёрлись до срока.
Изучил все религии. Хотел стать мессией,
избавителем, чудотворцем, на худой конец, просто пророком.
А, вишь, оно как получилось,
сижу, как юродивый, прошу миропонимания и вселенской мудрости.
...Гёте однажды такое приснилось.
Но его не встречал. А от булок с кефиром тошнит уже, прости.
У тебя язык.
У меня язык.
Говорим на разных
аморфные вещи. Ты подумай, вдруг завтра будет конец света?
А ты шляешься тут жизнерадостный, праздный,
охреневший с франтоватым видом загулявшего поэта.
Ступай себе дальше или садись рядом.
...Рядом, кстати, железная дорога.
Разбуди свой «Хунхуз» и лети
на всех парах, и уже не оглядывайся,
уж лучше закаменеть разбитым, чем заржаветь на тупиковом пути.
Свобода грешить или свобода от греха.
Разве можно насытиться чем-то, пока не попробуешь на вкус.
«Nur der verdient sich Freiheit
wie das Leben, der täglich sie erobern muß».*
01.09.19
_____________
*Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой (Гёте. Фауст.)
* * *
Здравствуй, осень!
Раннее утро первого сентября.
Меня будит прикосновение солнца и шелест в окне золотистых колосьев.
Легко и светло просыпаться с ощущением присутствия рядом тебя,
в храме твоём, кадящим павшей листвой, наполненным птиц многоголосьем.
Не могу больше спать, не могу, не могу,
слыша, как август хрипит, как холод под окнами стенает.
Ночью мне снился костёр на заволжском лесном берегу,
мы сидели, мы грелись вдвоём у него, вспоминая тех, кто сегодня не с нами.
Выпаду в город, понесёт повозка с номерами «Ингольштадт».
В карманах мята, цикорий, табак, мятый блокнот – расплачиваться нечем.
У меня с прошлой тебя не закрытый гештальт:
утащить с неба облако и посадить его себе на плечи,
ходить, ходить, ходить, как на демонстрации.
Не ёрзай, облако-оторва, помаши флажком маме.
Ну, какой ещё дождь, ну, какая ещё менструация?!
Ты настолько мало. По прогнозу вёдро. Доверься не мне, так рекламе.
Осень, жаришь зачем? Ну, что мы, с облаком котлеты?!
Надо сладкого воздуха, воды газированной, ваты, жары не надо.
Будь самой в себе, не эпигонствуй лету,
подари нам в парке осмысленную беззаботную прохладу.
Fife-o-clock не пропустим, уже без пяти.
Впрочем, дождь пригласим, пусть в окне блюдце площади лижет.
У парнишки футболка с принтом «Supreme», у девчонки «Liberty»,
чем не повод познакомиться поближе.
Память вытащит с уроков английского что-то:
беспощадное «autumn», как лай безнамордникового бультерьера.
То ли дело русское «осень» – мечта идиота,
как страдания Пушкина, как шептание старого сквера.
Радио сказало: народилась осень, и кого-то уже убили.
С 1-го сентября 39-го на этой планете мало что изменилось.
Я люблю всех вас, потому не хочу, чтобы вы меня любили.
Я хочу, как Оден, безбожно пить в баре. Окажите такую милость.
Осень, дождусь ли того, что уже случилось.
Август яблонев и медов, а сентябрь фатален.
Выйдя из бара, захмелевшим Карузо «Santa Lucia»
горланю на бетонных ступенях неаполитанского подвала.
Подпевают мне, танцуя, только протестанты-коты,
а трубач-водосток говорит, что мой тенор – говно на палке.
Разве можно обидеться. Осенью все любят джаз, даже воры и менты.
Это лето прошло, это детство прошло, это веры осталось что кот наплакал.
Осень, помню тебя девчонкой такой…
ммм… в золотистом платье с «такими вот штучками».
Я хочу тебя взять за талию и вальсировать над Волгой-рекой,
закружить, зацеловать, заобнимать и устроить взбучку.
Сорвать с тебя платье, запустить воздушным змеем в лето.
А потом умирать в обнимку с тобой, ноя от холода ноября.
На голые руки берёз повязывать цветные ленты,
чтобы не видеть, не слышать хлопанье крыльев отходящего в небо корабля.
Осень, милая, когда зиму встречали, а тебя провожали,
за тобой как на вынос шёл. Матюгались в детсаде напротив дети.
Я хотел свечу зажечь, но мне дали. Дали в руки ледяные скрижали
и сказали: читай. Я читал. Я понял, что я за тебя, как и ты за меня в ответе.
Осень, ведь ты же меня родила!
Помню, октябрь кленовыми ладонями пеленал в шестом роддоме.
Я рос по часам, на трубу ветхого здания закидывал удила,
как на красного коня. И взлетал нагишом, несмотря на то, что труба изломана.
А теперь на все вопросы отвечаю ни «нет», ни «да».
Я забыл, у какого причала оставил летучий корабль.
Осень забери меня домой! Я, пока тебя ждал,
детским сном на листьях упавших счастливую жизнь накарябал.
29.02.2020
* * *
Уходит високосная зима.
Сосед уходит, к бакам тащит ёлку.
Пойдём возьмём в «Пятёрочке» четвёрку,
а можем на пузырь назанимать.
Я в шапке с гребешком – центурион.
Ведь говорил когда-то Юлий Цезарь:
пришёл, увидел, взял и тут же врезал.
Был выпить не дурак, в натуре, он.
В дворе своём канавы рубикон
я вновь и вновь перехожу буквально.
Горизонтальность труб и вертикальность:
таков геометрический закон.
Переживём амёбно лишний день,
поскольку это всё-таки суббота
(забит большой и толстый на работу,
и рифмовать иначе просто лень),
а завтра обязательно сожжём
на масленицу старые блокноты,
где строчек голубиная пехота
стремится ввысь. Но вскидывает кто-то
на стаю деревянное ружьё.
© Дмитрий Терентьев, 2019–2020.
© 45-я параллель, 2021.