Дмитрий Якимов

Дмитрий Якимов

Четвёртое измерение № 5 (137) от 11 февраля 2010 года

Неизвестного месяца и числа

 

 
Репортаж о погоде 
 
До чего заурядна погода в России…
От канвы не уйдёшь – не отпустит тесьма.
Над Рязанью бушует тайфун «Ефросинья»,
Над Казанью лютует циклон «Фатима».
И сулят по прогнозам чуму и холеру,
Наводненья, пожары и каменный град.
Говорят, что Господь испытует на веру,
И ещё очень много чего говорят.
 
Мы забыли, что небу положено – синим,
Остальное – уловки пустого ума:
Над Рязанью бушует тайфун «Ефросинья».
Над Казанью лютует циклон «Фатима».
Так бывало всегда, и во времени оном,
Отдаваясь на милость стихии иной,
Нам привычней с тобой по житейским законам
Как-нибудь переждать непогоду в пивной.
 
Негодуя на наше мужское бессилье,
Вырывая деревья, сметая дома,
Над Рязанью бушует тайфун «Ефросинья»,
Над Казанью лютует циклон «Фатима».
Под Москвою – самум. В Петербурге – цунами.
И конечно же в том только наша вина,
Что над нами несчастья летят с именами.
 
Мы же сами придумали им имена.
 
Вальс
 
Конечно, простой приём, но лучше лежать вдвоём,
Чем шляться поодиночке,
Когда ледяная длань стремится сдавить гортань
И вырвать звено в цепочке.
В окне темнота, пустырь, и диктор свою Псалтырь
Читает не очень внятно,
Уверен я лишь в одном – он лучше, чем метроном,
А кто убеждён в обратном…
 
Сначала горел неон, но вскоре погас и он,
И мы отменили раут,
Раз в лавках не стало свеч, но было нескушно лечь,
Когда наступал black-out,
Когда подступал мороз, как в 42-ом, всерьёз,
И кровь застывала в жилах,
Но было вполне с руки, Альцгеймеру вопреки,
Лежать, вспоминая милых,
 
Мы оба устали без обычных простых чудес,
Вдвоём, но никак не вместе.
И это не ты… не я… Но как ещё быть, живя
В сухом и прохладном месте.
И колокол бил в виске, а в ящике, в уголке,
Как в спячке валялись спички,
Мы тоже лежим во мгле, хранясь глубоко в столе,
И ждём воровской отмычки.
 
Calling 
 
Зарождается этот бред от смутного беспокойства,
Что стучится в его мозги – сначала довольно робко,
И течение мыслей обретает странные свойства
От того, что радио врёт, что где-то на МКАДе пробка.
Потому что он в курсе – там, где пробка, там – плохо дело,
Там обломки, и вой сирен, мигалки, патруль, носилки,
Там, должно быть, на мостовой лежит бездыханным тело,
Над которым склонился врач и чешет вотще в затылке.
 
Разумеется, не её – чего бы ей вдруг на МКАДе,
Но уже механизм запущен – всякое в строку лыко:
Террористы и маниаки, просто люд – гад на гаде,
Людоеды и душегубы – всех излови поди-ка!
Что ни оттепель, то капель – на крышах такие льдины…
Или молния вдруг шарахнет – грозы в начале мая…
Потому-то в башке мигрень, залысины и седины
Оттого-то его колбасит, плющит, трясёт, ломает.
 
И ведь даже метеорит Тунгусский вполне возможен!
Он уже допускает, что космические пришельцы
Похищают её сейчас, и даже, помилуй Боже,
Скажем, лично товарищ Путин. Хуже – товарищ Ельцин.
И рассудок – прости-прощай! И даже его остатки.
Он, успев навоображать и бойню, и мясорубку,
Выпадает в осадок весь и скушно лежит в осадке,
Потому что она молчит. Она не снимает трубку.
 
А она, не снимая трубки, тает в чужих объятьях,
Поражаясь, зачем звонить так долго, когда не нужно,
И ведь именно в тот момент… Придётся прервать занятья….
А он жив из последних сил, ничтожно и так натужно,
А когда устаёт дышать под этим безумным прессом,
А когда на исходе часа слышит сухое «здрасте…»,
Вдруг с души упадает камень. Страшный. Три тонны весом.
И его отпускает… Губы шепчут:
– Боже! Какое счастье…
 
Малыш и Карлссон. P.S.
 
 Здравствуй, Малыш. Всё нормально. Живу на крыше.
Я всё такой. По-прежнему вздорный. Рыжий.
В меру упитан. В полном расцвете лет.
Да, не летаю. В общем и целом – не с кем.
И не считаю небо занятьем детским.
Ты-то хоть помнишь? Нет, ты не помнишь. Нет.
 
Кристера видел. Спился. Весьма уныло
Выглядит на панели твоя Гунилла.
А про тебя я в курсе из новостей.
Стал депутатом в риксдаге ты или где там?
Сто дураков внимают твоим советам.
Ты не пустил на крышу своих детей.
 
Тихо кругом. И пусто. Ну, разве кошка
Чёрная промелькнёт в слуховом окошке,
С улицы донесётся неясный вздор.
Я, не меняя, переодену гетры.
Всё как обычно. Осень. Дожди и ветры.
Лень есть варенье и проверять мотор.
 
Я не летаю. Я не могу – с другими.
Кстати… Ты и не знал – у меня есть имя…
И не узнаешь, но подводя итог,
Я не виню тебя. Всё мне вполне понятно.
Капли из низкой тучи ещё бодрят, но…
Просто, Малыш, ты вырос… А я не смог.
 
Метаморфоза
 
Я был простой скрипач, сиречь не хуже прочих.
И вовсе до поры о том не горевал.
Она сказала: – Нет. Желаю, чтобы лётчик!
И я, похолодев, уселся за штурвал.
 
Хоть не был я рождён для неба и штурвала,
Решил, пускай умру, но стану ей под стать,
И выжил, но, увы, то было лишь начало
В том перечне всего, каким я должен стать.
 
Я перестал ходить с друзьями на «Уэмбли»,
Поскольку всё равно его вчера снесли.
И бросил, как Колумб, все остальные земли
Взамен всего одной единственной «Земли».
 
Я сам того хотел, покорен и недерзок.
И музыкой в ушах звучало: «Сукин сын!
Опять ты приволок какой-то гадкий персик!
Ведь русским языком просили апельсин!»
 
В борьбе с самим собой, лишённый сантиментов,
Безжалостно рубил наотмашь. Сгоряча
Незнамо как подрос на двадцать сантиметров,
И бицепс накачал достойный циркача.
 
Я лошадь на скаку мог уничтожить взглядом,
И поджигал село, и заходил в избу,
И всё лишь для того, чтоб быть не с ней, но рядом,
Однажды и навек приняв свою судьбу.
 
Усильем волевым я сделался блондином,
И глаз природный цвет сменил на голубой,
Как верный паладин, в стремлении едином
Я выполнял любой приказ, каприз любой.
 
И всё бы я стерпел и не роптал бы, Отче.
И всё бы ничего. И всё бы нипочём…
Она сказала: «Да, ты настоящий лётчик…»
И укатила прочь с каким-то скрипачом.
 
А кто-то тот, другой, штурмующий высоты,
Не я, совсем не я, всё думает о ней...
 
Вот почему у нас порою самолёты
Не долетают до посадочных огней…
 
Когда подобает 
 
Когда подобает придать мало-мальский сюжет
Рассказу про поезд, что вышел от станции А
И мчится куда-то, хоть смысла в движении нет,
И мчится куда-то, хоть кажется, что в никуда,
В одном из вагонов объявится главный герой,
(Поскольку нескромно всё время писать о себе),
Что едет и дремлет. Он дремлет ночною порой
И едет себе потихоньку до станции В.
Он – не материал, но скорее всего инструмент
В попытке исследовать всякий проложенный путь.
На каждой из станций, в любой подходящий момент,
Вот даже на этой, когда б не случилось заснуть,
Он мог бы сойти вопреки обалдевшей судьбе,
Однако увидеть, слегка изменившись в лице,
Что, вместо желанной, загадочной станции В,
Вокруг все приметы загаженной станции С.
 
Реальность богата событьями… В точности, как
Задачник по алгебре… Вроде, логичен и прост,
Но, вычислив скорость иль прочий подобный пустяк,
Никак невозможно ответить на главный вопрос –
Зачем просыпаться и бриться, выдумывать цель
И средства, от детства протягивать красную нить?
Ведь если вы ехали в В, а приехали в С,
Зачем вам всё это, и как это всё объяснить?
И смею заверить, что так происходит всегда,
В любую минуту, в любую погоду и власть, –
Пути сообщенья приводят совсем не туда,
Куда изначально мы все норовили попасть.
И эта ошибка становится явной в конце,
И, как ни решай, а получишь неверный ответ:
Мы тупо глядим на конечную станцию С,
И шепчем в том смысле, что смысла в движении нет.
 
И шепчем, и плачем, и рушим свои города,
И прячемся в домик, влачимый на личном горбе…
Дан поезд. Он едет. Он вышел от станции А,
Но он никогда…
Но он никогда…
Но он никогда…
 
Эвридика
  
Мы уедем с тобой туда, где тепло, где яблоки
Превратятся в конце не в уксус, но в сладкий сидр,
В звонком небе парят стрекозы, порхают зяблики,
И в окрестностях нет химер, и ехидн, и гидр.

Этот сказочный край не знает нужды и голода.
Ни к чему нам другие страны, где клык за клык.
И приятный старик, похожий лицом на Господа,
Разожжет свой мангал и сделает нам шашлык.

Вечерами мы станем плавать в прозрачном озере
Или просто бродить подальше от лишних глаз,
И за бриджем сердить соседей, поскольку козыри,
Разумеется, будут все на руках у нас.

Мы уедем туда, где свет побеждает сумерки,
Мы уедем вдвоём. Забудем про боль и страх.
И освоим язык, в котором нет слова «умерли».
И забудем земной, в котором есть слово «прах».

Но сейчас, накопив изрядно дурного опыта,
Чтобы вырвать себе язык, чем сказать «клянусь»,
Я хочу лишь тебя одну – допьяна и досыта.
И надеюсь… Надеюсь, больше не оглянусь.
 
Потому что
 
…а ведь было оно – одуванчики и соловьи за железной дорогой…
И как будто недавно бренчало в кармане, да вот обронил, ротозей.
И теперь экспонат, реконструкция… Сбоку глазей, но руками не трогай!
Потому что – музей.

Нет бы – в банк, под амбарный замок, под красивый большой автомат часового!
Навсегда поместить и его, и себя… И adios, дорогие друзья!..
Но – нельзя, потому что… да что там выдумывать снова неверное слово!
Потому что – нельзя.

Сигареты на завтрак. Вчерашних газет на обед. Что придётся – на ужин.
Чемоданы собрав, из души без скандала к другому уходит печаль.
И душа засыпает, как рыба в промёрзшем пруду, не имея отдушин.
Потому что – февраль.
 
Пейзаж с Полифемом
 
Вот зеркало – любуйся! Это ты. Уже недобрый и немилый.
Лишь алчный до утех.
На кой тебя опять куда-то вспять влекут ямбические силы?
Каким курям на смех?
Цветок в твоей руке. Он так нелеп и бесконечно безобразен.
Как всё в твоей руке.
И молодость, дышавшая когда-то в каждом жесте, в каждой фразе,
В далёком далеке.
 
Тебя автоматически отторгнут «каддилаки» и фиакры.
Умерь, страдалец, прыть!..
И если бы врачи столь своевременно не создали виагры,
То нечем было б крыть.
Взор мутен и отчасти увлажнён, подобно Финскому заливу.
Седины в парике.
И сам ты сирота. И точно так же увядает сиротливо
Цветок в твоей руке.
 
Избранница досадливо поморщится и выставит наружу.
Шепча: «Беда… Беда…»,
Ты выпадешь, как в космос, из дверей и полетишь в ночную стужу
Домой. Ну, а куда?
Там будет неживой валяться хлам. Там ледяные батареи.
Нагар на потолке…
Но если что когда-нибудь саму её под вечер и согреет –
Цветок в твоей руке.
 
Зарубежная эстрада 
 
Ура! У нас покой и благодать!
Видать, Господь послал кусочек сыра
Любой вороне здешней, и любой
Лисе – по спелой кисти винограда,
Любой пчеле – по целой капле мёда,
В накладе не оставив никого.
И климат – тоже грех не угадать
И грех роптать! – вполне тепло и сыро.
Родит земля, и кормят на убой.
И строг, но справедлив отец народа…
Одна лишь зарубежная эстрада
Порой смущает слух его.
 
Взгляни, научный движется прогресс
Почти десятимильными шагами.
Растёт добыча нефти и угля.
Повсюду – свет, вода и газопровод
Зачем же ты одна сидишь не рада,
Угрюмо щурясь в радужную даль?
У нас побеждены тоска и стресс,
И нет проблемы с внешними врагами.
Гребцы гребут, и кормчий у руля…
О чём? Зачем? К чему твой слабый ропот?
Зачем нам зарубежная эстрада?
Зачем душе твоей печаль?
 
Не плачь! Молю. Иначе мой покой
Исчезнет. Благодать Господь отнимет.
И мрачным вдруг окажется испод
Всего. Его дырявая изнанка
Мелькнёт. Умрут надежда и отрада.
И нет спасенья бедному уму.
И сыр какой-то сразу не такой,
И мёд, и виноград, и даже климат.
Отец народа, в сущности, деспот.
Повсюду лизинг, секонд-хэнд, испанка,
Бедлам! И зарубежная эстрада –
Причина этому Всему.
 
А посему я ночью тихо встану
И растопчу наушники и плеер,
И научу тебя любить, что важно,
Как нужно, до каких пределов можно.
И ты поймёшь, что я желаю блага,
И убедив себя, что это благо,
Мы станем жить легко и беспечально,
Лишь напевая песенку простую:
 
«Когда глаза привыкнут к темноте,
Когда уста привыкнут к немоте,
Когда душа привыкнет к пустоте,
Когда падут последние преграды,
Мы обратимся к тем иным, но те,
Иные боги, не даруют нам пощады.
Тебе – за песни западной эстрады.
А мне – за гимн восточной долготе».
 
Неизвестного месяца
 
Неизвестного месяца и числа,
Очевидно, за гранью добра и зла,
Раз уж так сложилось собой само,
Напишу, пожалуй, тебе письмо –
Я дрейфую на льдине совсем один
Среди тысячи тысяч таких же льдин,
И плыву незнамо куда во мрак,
Над палаткой повесив трёхцветный флаг
Государства, в котором уже лет сто
Происходит чёрт его знает что,
Где, хоть за угол выйди, хоть в интернет –
И найдёшь, что угодно. А счастье – нет.
 
Вот тебе всегда было лучше знать
В предложении «чернь презирает знать»,
Где какой надлежит учредить падеж.
Я же в этой грамматике из невежд
Был последний невежда. И потому
Мы с тобою расстались сто лет тому.
И, желая избегнуть душевных мук,
Я подался на север. А ты – на юг.
Я любил мартышек. А ты – ослов.
Не скажу, что лучше. Довольно слов.
Погляжу наверх, на парад планет
И вздохну тихонько, что счастья нет.
 
Что со мною станет – реши сама.
И прости неровность сего письма:
Я пишу его прутиком на снегу,
Что растает к ближайшему четвергу,
То есть где-то через неделю и
Не напомнит более о любви.
Не напомнит более ни о чём.
Так больной не помнит, как был врачом,
Так пчела не помнит, зачем ей мед,
Так змея не помнит, зачем ей яд,
Так не помнит сука, зачем ей след,
Так любовь не помнит, что счастья нет.
 
© Дмитрий Якимов, 1995–2010.

 

© 45-я параллель, 2010.