Егдже
Велкаяйев

Начало

Первая часть улетающей в небо души –

Сплошь бурелом, не пройти и едва ли расслышать,

Как во второй бесконечно трезвонят гроши

Или скребутся мечты, как голодные мыши.

Долгий сквозняк незаметно насытил пустырь.

Жизнь пронеслась. Ну а кто-то подумает: «Мало»!

Издалека, из кромешно чернеющих дыр

Вдруг прилетает: «Начало… Начало… Начало…»

Вдвоём

Не весенняя нынче погода –

снегопад за зарядом заряд.

От нулей двадцать первого года

не припомню такого. Подряд:

пелена снеговая, а следом

васильковых небес полоса,

и – по новой пуржит. Это к лету

подготовка такая? Гроза

будто вдруг надвигается. В сини

облака кучевые. И ждём,

что сверкнёт, загрохочет! Но псина

у сторожки виляет хвостом.

И опять свету белому финиш!

И опять верный пёс в конуре.

Переждём, шерстяной, вот увидишь,–

развиднеется нам на заре…

* * *

Заботливая Муза, а вовсе не капризная

без толики конфуза, но с лёгкой укоризною

уходит – вижу в зеркале (прикрыв нагую талию,

не принятую церковью), поверженной в баталии.

Зимой она по-прежнему и буйствует, и тешится,

и мне перечит, грешному, и посылает к лешему.

Вдруг обнажаясь, падает в мои объятья пленницей,

а кот тихонько радует, мурлыча у поленницы.

И так весь день, и вечер весь, и в ночь, когда морозная,

она спешит отсвечивать сияние под звёздами,

неся мне наслаждение и словные мелодии,

простив моё падение.

Да, может быть.

Да, вроде бы…

О себе, апрельском

Прилетела непогода из-за сопок-гор лесистых.

Тучи рваные свинцовым надавили покрывалом.

И притихла вся окрестность. На закате – небо чисто,

А востоку вот неймётся! Впрочем, так уже бывало:

Ветер, снежные заряды под апрельские капели.

Это надо же! – воскликнет озабоченный приезжий.

И лишь тот, кто с детства знает заполярные апрели

Удивляется всё меньше, с каждым годом – тише, реже…

Обожаю нашу землю! Разудалую погоду!

Ни на что не променяю золотое Заполярье!

Я, наверно, появился из такой людской породы,

Из которой вырастает замечательный полярник!

В неволе

Не ушицы поесть – рассказать о далёкой стране,

Где однажды тебя повела за собою дорога…

То, забытое вроде бы, часто приходит ко мне,

И срываешься с места, и тихо стоишь у порога.

Но закрытая дверь ожидаемо гасит порыв,

И сомненья трепещут, и думаешь долгую думу,

Вспоминая иные, до боли родные миры,

Где, казалось бы, ты словно жил, а фактически умер.

Вот поэтому мой сумасшедший, наивный рассказ

Всё никак не рождается в этой кромешной неволе.

Похлебаю ушицы и снова, в какой уже раз(!)

Я отправлюсь бродить в необъятное дикое поле…

Начало

Я выбежал следом за ней, – за обиженной глупостью.

Она убегала, лишь пятки сверкали вдали.

А ранее мне всё казалось, что даже под лупою

Нельзя разглядеть у неё на фасаде нули…

Куда же ты, милая? Ты мне нужна, возвращайся же!

Тебя я лелеял, тебя я любил, как себя!

А эти внезапные горькие слёзы-прощания

Уже словно трубы в моём среднем ухе трубят...

И с кем я останусь теперь при своём одиночестве,

Хотя во дворе каждый год прибавляется душ?

И кто мне напомнит ещё: «Не люби многоточия!»,

«И думай поменьше, от мыслей рождается чушь»…

Мне было всегда и спокойней, и проще. А жалости

К себе я не ведал, когда ты со мною была.

Теперь я жалею себя. Возвращайся, пожалуйста!

В ответ тишина… А сомнениям нету числа…

Её дорога

Этой странной таратайке-колеснице

сотни лет по кругу двигающейся

да пора бы и уже остановиться,

приглядеться к доморощенным осям.

Обновить колёсный обод. И резину

вместо дерева поставить на осях

и систему «порулить» расклинить в зиму,

не к простому привыкая на сносях:

остановка – это правильное дело,

забеременеть и мыслью хорошо…

Но другое дело – тело не успело

сочинить в дорогу правильный стишок.

Потому-то по особенной дороге

будет ехать ещё много-много лет

таратайка и…гордиться, а в итоге

бережливо мять просроченный билет

на поездку по могучей магистрали,

где угрюмых таратаек след простыл:

ни конструкции похожей, ни морали –

долговечно и по кругу в меру сил…

Место

Много значит выбор места,

если выбор есть.

Все мы разные, известно.

Кто ж мы есть? Бог весть!

Но касаясь тех вначале,

чья душа в бегах

от самой себя, в печали,

пусть и при деньгах,

скажем сразу: мест, как манны,

чтобы гнать печаль:

Куршевель, Мальдивы, Канны

или просто чай

в терракотовой беседке

при Луне, в саду,

где павлин сидит на ветке

или какаду.

Но другое дело – лирик:

не разыщет фей,

если трепетную лиру

потерял Орфей.

Или Муза не явилась,

потому что он

выбрал место, то, что было:

гвалт со всех сторон,

пересуды, детский лепет,

лай дурных собак

и шальная бабка в кепи,

в общем, жизнь – труба!

Ни полстрочки, даже слова,

нужного ему

не найдёт! Вот это новость,

муки из Муму!

Да, такое это место,

записной пустырь.

Он сегодня просто бездарь, –

Скажешь молча ты…

Мечта

В той сторожке три окошка

На восток, на юг, на запад,

Правда есть ещё на север, но с него отдельный спрос.

Были мыши. Нету кошки.

И повсюду чьи-то лапы.

Это Шарик мохнорылый, любопытный милый пёс.

Здесь написано немало,

Иногда до нервной дрожи.

И летят куда-то в небо нескончаемые дни.

Мне немного грустно стало:

Что же дальше? Будет то же?

Или просто опустеют и закончатся они?

Эти дни, как наважденье

Или светлая дорога:

Прилетают, улетают, забываются – живут.

В них – и новое рожденье,

И подруга-недотрога,

И далёкие причалы, что меня к себе зовут.

В них – последняя надежда

И мечта, ещё живая,

Та, которую лелеял много долгих разных лет.

Мне сегодня, как и прежде,

Потихоньку отрывают

В неприступной кассе жизни мой единственный билет.

Анны Павловы островов Зелёного Мыса

из цикла «По памяти»

Куда же мы летели? И не вспомню…

А впрочем… Да! В ангольскую жару.

И как по кругу в цирке бродят пони,

Кружили мы на солнечном пиру.

Транзитная посадка. Кабо-Верде.

Но то ли там забыли про неё

Или какой-то алгоритм неверный

Сказал себе о нас: «Ну, ё-моё»!

И порешил: воздушной кольцевою

Над островами… Злился океан.

Я помню, был я искренне доволен,–

Французским сыт, а чуточку и пьян:

Садились мы до этого в Алжире,

И блюда подавали Air France,

И вкусно было(!) – чтоб и мы так жили,

А вовсе не единожды, на раз.

Так вот, мы, полетав ещё немного,

В какой-то миг отправились с небес

На землю и увидели с порога

Прелестных кабо-верденских принцесс.

Точёный стан, эбеновая кожа, –

Божественными были бы холсты,–

Глаза-озёра! И на ночь похожи

Таинственные нежные черты…

Я много где по Африке прошёлся,

Но лишь на этих дальних островах

Я для себя в сравнениях нашёлся,

И он, найдёныш, празднует слова

О красоте простых островитянок,

Хотя... на вкус и цвет ... подружек нет.

И пусть у всех, конечно, есть изъяны,

Но в том краю изъяны, что балет!

По дороге в Осло

Шла полого в гору узкая дорога,

И в октябрьской дымке притаился лес.

Шелестели шины, отдыхали ноги,

Колыхались флаги,– скандинавский крест.

Домики-домишки, хутора-поляны,

Горы-наслажденье, фьордов череда…

И почти безлюдье… А стоишь, как пьяный:

Тишина, раздолье… Хоть беги туда.

Или оставайся. Впрочем, это тяжко.

Не поймут в усталой, брошенной стране.

Ей и так несладко. И она, бедняжка

Улетает в пропасть в сумасшедшем сне.

Горы-великаны, снежные вершины,

Троллевы угодья, дух – из века в век,

Проносились мимо низенькой машины,

И грустил в ней тихо странный человек…

Снилось

В раннем сне, глубоком, быстром,

За светящимся порогом

Будто вдруг случайный выстрел –

В свет ушла стрела-дорога.

И по ней, навстречу солнцу,

Белый путник шёл с сумою.

А в лугах ходили овцы,

И вдали блестело море.

Постепенно всё бледнело,

Исчезало, улетало.

Высоко светлело небо

Светом тьмы в хрустальном зале.

Малой точкой становился

Удаляющийся странник,

А в бездонной белой выси

Проявлялось поле брани,

Злой мираж, кроваво-красный,

Беспощадный и жестокий.

И – ни звука. Даль прекрасна.

Путник шёл к своим истокам.

В дождь

Эти долгие сны: перевалы, огни и дороги…

Оглянуться назад и увидеть свои же следы,

Как они исчезают из памяти в тихом итоге

Размышлений под звуки летящей от неба воды.

Далеко-далеко, наяву, на других континентах,

По тропинкам, полям, по большим и другим городам

Довелось побродить, не имея обратно билета,

И теперь меня память всё чаще уносит туда.

Задождило в округе всерьёз. И четвёртые сутки

Каждодневная хмурь – не прославится осенью год.

Дождь по крыше стучит незакрытой сторожкиной будки,

И откуда-то взялся продрогший стареющий кот.

Он как в воду смотрел: вроде сливок осталось немного.

Эта смена вторая. Мне хватит. Коту повезло.

Он лакает уже… Я лечу на родные дороги,

Те, что я не забыл ещё, памяти странной назло.

Мысли

Всё чаще думаешь, что время стало бременем;

Живёшь обрушенным, наивным, одураченным.

И не хватает в этой жизни только времени,

А если есть оно, не так оно потрачено.

Проходят годы, словно дни, – даже не месяцы,

Назад оглянешься: вчера всё было, только что!

А смотришь в зеркало и хочется повеситься,

А следом: может быть, пожить ещё хоть сколько-то?

И потому я верю в долгую историю,

Где будут песни, и стихи, и много радости.

А если вспыхнет вдруг какая думка вздорная,

Её дорогой дальней снова я порадую!

На первом этаже

А мне бы премию

Андрея Белого,

да не саму её –

эквивалент:

бутылку водочки

и вкус дебелого

простого яблочка

из прошлых лет,

да деревянного

красавца-рублика

и восхождения

до в никуда:

она, сейчасная,

честная публика,

да и оценщики –

всё ерунда.

А выпьешь водочки,

но не поверишь ей,

она такая вот,

весьма честна:

«Кто ты такой ещё?

Проспись и дервишем

пойди и выбросись

вниз из окна…»