* * *
...Глоток воды, прошедшим водоносом
Оставлен, отливает серебром;
А вечности осколок под ребром
Толкается, не смея стать вопросом...
Непокорённый снег
Шесть лет назад медвежий этот город
Хотел зимы, но получил меня;
В тот день плотинку снежная броня
Покрыла несмываемым узором.
На льду следы от чьих-то лёгких слег,
Но ужасу тому я был свидетель,
Как ни один прохожий не заметил:
На город шёл непокорённый снег!
Ещё не скован снежной слепотой,
Ещё морским, ещё солёным глазом
Я наблюдал, как город был размазан
Под гексагоном искры ледяной.
Почесть аборигенов дураками
Конкистадорам свойственно порой,
Словесной затуманиться игрой
И годы слепо исчислять «летами»...
Какие лета – оглянись, Европа!
Аборигены празднуют беду,
Я знаю – я три месяца в году
Шесть лет подряд жду нового потопа!
Снег – мастер отпечатывать следы.
И заносить. Навечно. В книгу судеб.
И мир не бомбой уничтожен будет,
А точкой замерзания воды...
Мы всё равно проскочим в новый век,
Я напишу про лето очень звонко...
...Нас занесёт не вьюга, не позёмка –
Не ваш, не мой – непокоренный снег.
Левша
Сегодня среда, и в палате ума – неполадки,
Весь мир наготове бежать до угла за бедой.
Ну что ты сидишь предо мною, дитя опечатки?
И ты окружен окружающей этой средой.
И явно, как весь этот город изогнут подковой,
Урал неисправен, а может, и неисправим.
Я просто Левша, поглощенный блошиной обновой,
Я тихо усну – и уже не умру молодым.
И сон, как ни странно, спокоен, но несколько мрачен:
Шитьё генеральских сапог заскрипит за версту,
И эта блоха, персонажем из белых горячек,
Конечно же, будет скакать, наводя суету.
Даосский святой шибанётся с вершины Тибета,
Поскольку на первом пути по средам – товарняк;
А где-то матросам поднявшего якорь корвета
Во славу Британии грянут с причала «Good luck!»
Не в три апельсина, которые любят от жажды,
Не в этот святой, по земле промахнувшийся снег
Однажды уйти, чтобы снова проснуться однажды,
И снова уснуть, и однажды проснуться навек.
Но вновь не святым, и – господь упаси! – не поэтом.
Когда, словно дробь, начинаешь делиться чертой, –
Я просто Левша, и в прокуренном брюхе корвета
Английский матрос распивает со мной четвертной...
Пьеро
...Закурил на полу Пьеро
В мизансцене весёлых вёсел
И со шляпы своей перо
Или тёмное что-то сбросил.
Раскадровка из «да» и «нет»
Превращается в «либо-либо»,
И осиной торчит в спине
Поразившее влёт «спасибо».
Бог любви – в десяти ветрах.
В десяти стаканах – две нормы.
Бесприданницы детский страх
Вынимает меня из формы.
Беспринципные, без принцесс,
Тушью глаз превращаем в призму;
Нервно-сладкий психоинцест,
Исходящий из нарциссизма.
Разговор и маска воров
Тушью, тенью и словом шиты.
Белой ниткой пошил Пьеро
Бесприданницы детский ритм.
Бесприданницы детский взгляд
Провожает меня, как бога...
Мне «спасибо» вслед говорят,
Но «спасибо», конечно, много...
Прощание с евразийской культурой
...Зацветает осиновый кол,
За околицей Лета струится.
Это мой небывалый прикол –
Не коснуться священной водицы.
Не последний, а просто хромой,
Покачав недоверчиво рогом,
Тихий зверь разольёт по одной
И подкову прибьёт над порогом.
Расслоённый на нити времён, –
Инь и ян, то канава то яма, –
Мир не сложен, а просто длинён,
Словно имя Омара Хайяма.
Расстоналась в полтона струной,
Раздразнилась, грозится весною;
Стоп, рогатый; ещё по одной.
Всё не вечно под этой луною.
Вещь, не вещь, – баш на баш, не смотри,
Обменяем, не глядя, а где-то
Дева Ратри помножит на три
Отзвук флейты хмельного поэта.
Не гоните на други своя,
Загоняя иголки под ноты,
Я согласен: я просто не я.
Nota bene. Печальное фото.
На осенний до жути пейзаж
Друг положит вчерашние краски,
Кровки, слёзки, вошедшие в раж,
Одичавшие к старости сказки.
Да осину питает родник...
Проигравшийся в бисер, на дрогах
Уезжает наш барин под крик
Перебравшего единорога...
Язон
Я вылетаю на сырой песок
Сквозь палубный настил вперед ногами;
Вокруг – «Арго», как медленное пламя,
Баюкает сирены голосок.
Герои вдаль уходят без оглядки,
И то – чего глядеть на полутруп?
Лишь с небосвода Солнца хмурый пуп
Сощурился на бледные лопатки.
Они вернутся – те или другие –
Состряпать миф и доски распихать.
А небу на героев начихать,
У неба на героев аллергия.
Но, как ни странно, право слово, бля,
Меня корёжит хохот резонанса;
Я вылетаю, подчиняясь танцу
Разбитого ребёнком корабля.
Не доживу до новых пробуждений,
Хоть в полный рост имейте эту тишь.
Весь мир давно, давно погиб, и лишь
Евксинский беспонт хлещет на колени...
* * *
...Нервы перемалывая в рухлядь,
Ветер лупит в стену кулаком.
Кто-то одиноко пьет на кухне –
Я с ним, как ни странно, не знаком.
Просто слышу, холодея вдохом,
Щупая в кармане беротек, –
Быть в живых бывает очень плохо.
Так, что не подъемлет человек.
Тишина задавленного воя,
Жуткий звук запивки из горла –
Партитура одинокой боли
В две руки для стопки и стола.
Он за дверью. Бесполезна помощь,
Вод солёных, медных труб, огня...
Он, наверно, прав, в слепую полночь
Мною из меня прогнав меня.
Что-то там роняет, неуклюжий,
Сам себе пеняет, что дурак,
Нетопырка, осьминог на суше,
Звездочка, булыжник, твою так!..
Прыгнув через нож, и обернувшись
Утром, ночь растает, словно сон.
Он уймётся, наконец, толкнувшись
В локтя сгиб измученным лицом;
Не заметив, как недолетела
Птица, и недотянулась нить...
Я же – до последнего предела
Буду дверь бояться отворить...
* * *
...Себя на свой ремейк пересними,
Пчелиного летка святой причётчик,
Апостол муравьёв; а жить с людьми,
Наверное, и проще, и короче.
У зеркала корнаешь наугад
Покосы конопляной киновари
И, словно опоясанный архат,
Используешь себя в тамешевари...
Бессмысленно! Не бабочки крылом –
Ладонью порождённого во прахе
Размазываю по родной рубахе
Солёную, чужую, кулаком.
* * *
…Здравствуй, мой соловей! Как давно, как некстати. Как рад!
Думал, ты не вернёшься, узнав про железное чудо.
Так давай порычим-посвистим, поболтаем, покуда
Перед саммитом в Чу император меняет наряд.
Удивляюсь тебе: непричёсанный перьев комок,
А какое усилие бьётся в вибрации горла!
Словно бусины горстью в хрустальный летят потолок,
И слепой поводырь сямисэна их ловит аккордом.
А у нас – видел сам – жестяная игрушка скрипит,
Будто ногтем терзают резной кракелит балюстрады –
Заводной соловей!.. умереть и не встать от досады!
Старый даос, который у босса теперь фаворит,
Это он, вечно датый старик, притащил это зло, –
Неспроста он так дружен с носатым заморским бродягой.
Это варварство через границу едва поползло –
И теперь на базаре торгуют заморской бумагой!
У меня, если к слову сказать, тоже к даосу счёт.
Я ещё слово «мама» сказать не умел по-медвежьи,
Он поймал меня в сеть. И по-своему был даже вежлив –
Не убил. Да и мама, наверное, где-то живёт.
Он твердил мне, что клетка – иллюзия клетки, пока закрывал,
Я ревел, а они всё смеялись, козлы, до упада!
Я не знал, кто я есть – я о зеркало клык обломал:
Думал – вдруг, человек? – улыбнулся – нет, всё-таки, панда.
Впрочем, что это я о себе, как невежа и хам.
Нас обоих великое дао по-своему вертит.
Кстати, даосу тоже на днях повернётся инь-ян:
Императору что-то хреново с пилюли бессмертья...
Будешь петь для него, несмотря на обиды и грусть?
Милый друг, ты замешан и слеплен из странного теста.
Я хотел пестовать свою злость, но не лучше ли, вместо –
Вместо этого песню твою заучить наизусть?
Впрочем, горло не то. Не для песен. И не для картин
Мои лапы с когтями, что твёрдостью равны цирконам.
Мы вообще не для сказок – про нас не писал Пу Сун-Лин, –
Он всё больше по оборотням, и слегка по драконам...
Что ж! Лечи императора! А монохромный свой рок
Я уж как-нибудь сам. Навещай неуклюжего мишку!
Торопись! Я четвёртую ночь изучаю замок,
И теперь без труда отпираю двойную задвижку.
Так что... слышишь, мой даос?.. я знаю, где твой уголок,
На янтарном рассвете я тихо приду к изголовью.
А поймают... так что ж? всех когда-то поймают, дружок! –
Побегу в небеса за своею пернатой любовью...
* * *
...Закат тростник качнёт печально;
Дорожке лунной снясь, отчалим.
И дао снова безначально,
И даос новый безначален.
Нет неофита вне купели;
Поверь Голгофе, и обнимет
Тебя доверчивей метели
И Иисус, и иже с ними...
© Егор Белоглазов, 2005 – 2010.
© 45-я параллель, 2010.