Не дай утратить дар любви

Вольтеровское кресло № 17 (329) от 11 июня 2015 года

На поселении

Ю. Даниэлю

Задула свечи я. Окно прозрело.

В него ввалилась жёлтая стена.

И неподвижная звезда горела,

Как я и он, не знающая сна.

Я в этой комнате, прозябшей, белой,

Нечастый гость – не дочь и не жена.

И снова я, как девочка, робела,

И жизнь моя казалась мне смешна.

Здесь мебель – подоконник, стул да свечи.

Во временном жилье, как на вокзале,

Сидели мы всю ночь. Худые плечи,

Взгляд испытующий и борозды вдоль щёк

Который раз о том напоминали,

Чего я не могу и что он смог.

1970

* * *

Окончится мой путь в какой чужбине,

Загадывать не стану наперёд,

Смешается мой прах с песком пустыни,

Иль, дай-то Бог, берёзой прорастёт.

Как с разрушительным смириться свойством –

Чем вы роднее мне, мои друзья,

Тем всё больней казнит меня изгойством

Моя чужбина – родина моя.

Как справиться мне с милостью монаршей?

Заласкана я властною рукой.

Пока ещё глушат нас те же марши,

Но я уже и среди вас – изгой.

Лицом зарыться бы в листы рябины,

Пусть ноги мне укроет лебеда,

Чтобы другой не обрести чужбины,

Что родиной не станет никогда.

Не знать бы привилегии печальной

Расстаться с тем, с чем всей душой срослась –

С чужбиной, наречённой, изначальной,

Той, что с рожденья родиной звалась.

1976

Моление о доброте

Памяти отца

Господь, помилуй и спаси – не оставляй меня одну.

Не забирай, кого люблю,

не дай утратить дар любви.

Покуда я могу дышать, оставь мне хоть одну струну

Струну любви и доброты, а остальные все порви.

Господь, спаси и помоги – чтоб не иссякла доброта

Поодаль, рядом и во мне –

прости, Господь, мою корысть –

Мне к миру нежность подари, что так трудна и так проста,

Я помню, как в руке отца

в предсмертный час дышала кисть.

Мне есть в кого счастливой быть.

Дай силы мне, Господь,

И ясность красок перенять, и линий чистоту.

Позволь любить и горевать, не усмиряя плоть,

Не дай утратить веру в свет, живя не на свету.

1977

Соната об уходящих

Жёлтый снег, перемешанный с мокрым песком,

Но асфальт по-июльски сухой.

Топольки-голыши вдоль дороги рядком,

С ними няньки – осина с ольхой.

Нас немало ещё. Мало будет потом.

Ещё ходим гурьбой, гомоним вразнобой,

Ещё спорим, влюбляемся, верим, поём,

Прошлогодние листья ногами гребя...

Но и это уже без тебя.

И была та зима на сквозном берегу,

Та колючая синь. Жаль, что дни коротки.

Расцвели снегири на монаршем снегу,

Красный лыжник – снегирь – вдоль белой реки,

И ещё нам тепло в поредевшем кругу,

И ещё забиваться в дома не с руки,

Хоть исчезли с окрестных дворов старики

И на ломких верёвках твердеет бельё...

Но и это уже без тебя, без неё.

Помню зной, когда сыпалась стружкой трава

И ржавела без дела коса,

Как сухая кора, выгорали слова,

Когда пламя валило леса.

Цепенела душа, ни жива ни мертва,

Лишь ревела огня полоса,

И казалось, уже не сыскать никого...

Нет тебя, нет её, нет его.

Но и лето прошло. И черёд октябрю.

Вслед за нами дожди-шаркуны по пятам.

Но одни ли дожди? Плотно дверь затворю,

Приглушу жадный шорох страниц по ночам,

Оглянуться забуду, тоску усмирю.

Я к сыновним прижмусь ещё близким плечам,

Чтоб не видеть, как свет у соседей погас...

Нет тебя, нет её, нет его, нету вас.

Повторятся не раз и торжественный снег,

И на ветках весенних мальчишеский пух,

Лёгкий бег безнадзорных уклончивых рек,

Смех детей и тяжёлые слёзы старух.

Сыновей наших этот забывчивый век

Вряд ли будет щадить. Лишь бы свет не потух

В окнах тех, кто им дорог. Пусть хватит огня.

Только это уже без меня.

1977

* * *

Пространство смещено и время сбивчиво.

Назад ли пячусь иль бреду вперёд –

Судьба моя в глаза глядит обидчиво

Который век, который час, который год.

Я иудеянка из рода Авраама,

Лицом бела и помыслом чиста.

Я содомитка, я горю от срама,

Я виленских местечек нищета,

Где ласковые свечи над субботою,

Где мать худа и слишком толст Талмуд,

Я та, на чьих лохмотьях звёзды жёлтые

Взойдут однажды и меня сожгут.

Я дую в горн, и галстук цвета крови,

Я комиссарша, грозен взгляд мой зоркий,

И я же, заплутавшаяся в слове,

Избравшая безлюдные задворки

Российского стиха, и этой долей

Вернуть бы мне себя, ещё одну –

Ту, что когда-то не своею волей

Валила в снег таёжную сосну.

1977

* * *

Небо расчерчено наискосок –

Каждый несёт свой крест.

Давят друг друга, сбивают с ног,

В обход норовят, в объезд –

Только бы жажду унять, утолить.

Чтобы, закончив путь,

Где-то со вздохом свой крест свалить

И в изголовье воткнуть.

1980

* * *

Меня влекут полутона –

Полувесна и полулето.

Осина еле приодета,

Сирени бледной – грош цена.

Полупроснувшиеся лица,

Пробившаяся не вполне

Улыбка… В тусклом полусне

Полувоскресшая столица –

В полжизни жизнь. В её чертах,

Полувесенних, полулетних

Печать усилий предпоследних

Не так отчетлива… И страх

Полуразмыт голубизною,

Слегка подкрашенным теплом,

Распахивает окна дом

Над городской полуземлёю.

Полунадеждою дышу

И забываюсь полудрёмой…

Тебя, мой друг полузнакомый

Покуда в памяти ношу.

1981

Сонет о географии

Памяти Марины Цветаевой

От Чёрной речки в двух шагах Машук,

Елабуга видна с его высот.

Размашистую сеть свою плетёт

Российской географии паук.

Повсюду щупальца царёвых слуг –

От хищной Персии до камских вод.

Арбе, что Грибоедова везёт,

Сопутствует теплушек скрытный стук.

Палач закатывает рукава –

Ты дома, это значит – ты в петле.

Впадает в Каму вольная Нева.

Каким же чудом в ненасытной мгле,

Захлёбываясь в пыточной смоле,

Все новые всплывают острова?

1984

Лифтёр

Ушанка, беретка,

Жилец за жильцом.

Возносится клетка –

И вниз, и в проём.

Глядит безразлично

Очкарик-лифтёр,

Кивает привычно,

И вновь его взор

Уходит куда-то

От шахты, от нас –

В провал – без возврата,

В недвижность, в Отказ…

Кабина повисла

В пространстве глухом,

И нет больше смысла

Вздыхать о былом.

Оборвана фраза,

Защёлкнута дверь.

Какого отказа

Бояться теперь?

Державная милость

Теперь не нужна.

Судьба надломилась,

В душе тишина,

Как в доме усталом,

Где ночью лифтёр

С бездонным провалом

Ведёт разговор,

Где, Храма не зная,

Он Бога зовёт,

Где клетка сквозная

Плывёт в небосвод.

Веками отлитый,

Взмывает псалом.

И в ритме молитвы

Качается дом.

1984

* * *

Я никогда не поверю, что Авраам

Может по знаменью свыше отдать Исаака.

Пусть богохульствую, пусть не войду я во Храм –

Сыном богата, и что мне объятия мрака?

Сколько живу, вдоль пустыни изгнанья бреду,

Манны небесной отведать едва ли сумею,

Но если от сына кару небес отведу,

Значит, войдёт он, значит, войдёт в Галилею.

Пусть от меня отвернётся он в долгом пути,

В жертвенник брошусь, чтоб озарилась дорога.

Испепелюсь... Только пусть он успеет дойти.

Праха частица, тогда лишь восславлю я Бога.

1988

* * *

Неужто снег? Неужто лес?

Но рядом ропщет площадь.

Что нам в спокойствии небес?

И свет исчез, и Бог исчез,

И нет их в сонной роще.

Забыла площадь, ошалев,

О бессловесном Благе.

Ревет тысячеликий гнев,

И нет земли, и нет дерев –

Лишь лозунги да флаги.

Как люди доняли людей!

Как страшно ненавидим

За то, что в скудости своей

Мы сторонились площадей

И ропот был невидим.

Не смоют лёгкие дожди

Пудовое молчанье.

Так не суди и не ряди,

Какие громы впереди,

Какое воздаянье.

1988

* * *

Горница, горлинка, грусть –

Нет вас в моем словаре.

Город, грохочущий груз

Товарняков на заре.

Грай голенастых ворон.

Вдруг на обочине – лось.

Как со своих похорон

Мне улизнуть удалось?

Вот и боюсь задремать,

Чтоб не забыть навсегда

Чёрную мёртвую гать,

С чревом пустым поезда.

Вот и проснуться боюсь –

Вдруг мне на память придут

Горница, горлинка, грусть,

Ты и невысохший пруд...

1990

* * *

Вечерних улиц неуверенных,

Себя не помнящих, потерянных,

Я стала избегать не вдруг.

Мой дом беднел родными лицами,

И над фонарными грибницами

Бледнел подслеповатый круг.

Бегом по лестнице – и в логово.

Как выстрел, дверца лифта хлопала,

Мешая ночь перескочить.

Чего ждала, сама не ведала,

Но повела молитва дедова –

Надежды рвущаяся нить.

И привела. И нить всё тянется.

Я возвращенка, я изгнанница.

Не знаю, сколько мне веков.

А солнце, за день постаревшее,

Садится в кресло прогоревшее

Меж каменных пуховиков.

1992

* * *

Жизнь после смерти есть. Я умерла

И вот попала в вечность – город Вечный.

Теперь я знаю, что скрывала мгла

Последняя и что сказал мне Встречный,

Последний в жизни той, когда осуждена

Была я на Эдем, который не заслужен,

Не выстрадан моим безверием досужим –

Ни этот грозный зной, ни эта тишина.

А Встречный говорил, что соль крута в раю,

Где персик да инжир свисают с ветки каждой,

Что буду мучиться неутолимой жаждой –

Хоть плоть свою сожгла, чем душу напою?

Живу внутри стиха, где между строк – песок,

Где юный Яаков – рубашка цвета хаки –

С Рахелью обнялся – их караулят маки,

И чёрный автомат, как пёс, лежит у ног.

Зачем я в бестелесности моей,

Предвидя и в раю явленье Амалека,

В больную даль гляжу, где больше полувека

Жила, не зная, что в раю больней.

1992

Сколько с тобой поменяли домов…

Ф. Я.

Мы привыкли жить в тени.

Тени больше нет.

Ни причуды, ни оттенка,

Только гладкий, как коленка,

Неподвижный свет.

Облака без наледи.

Кипятком – прибой.

Выставлены на люди

Ты да я с тобой.

Только ты да только я

На запятках бытия.

Сколько с тобой поменяли домов!

Сколько с тобой поменяли бездомий!

Этот, видать, предпоследний наш кров

Всех неожиданней, всех незнакомей.

Окон непрочных мелкая дрожь,

Комнаты две, две тоски, две кровати...

Нежность, что нежностью не назовёшь,

Стала дороже прежних объятий.

Ключник-разлучник, усохшей рукой

Не отворяй нам последнего дома,

Не прерывай перегуд городской.

Не обрывай бормотание грома...

Как славно, что ты со мной,

Что мы ещё на земле...

Только твой кашель ночной

И пузырёк на столе.

Снова тебя я жду –

Только в другой стране.

У неба всего на виду –

Только в другом окне.

За дверью твои шаги

По-прежнему ровно в пять.

Ещё небеса не строги,

И можно рядом молчать.

1994

* * *

Памяти С. Д.

Ялта безлюдная. Мы вдвоём.

Год шестьдесят девятый.

Мы заплатили за весь окоём –

Так мы были богаты.

Четверть века транжирила я.

Казалось, запас бесконечен.

Море сухое. Пустая бадья.

Мне расплатиться нечем.

1999

* * *

На птичьем, на дитячьем эсперанто,

На журавлином зябком языке

Курлыкаю свое тысячекратно,

Неслышная, как рыбий плеск в реке,

Не понята ни прямо, ни превратно –

Но скоро – без баула, налегке,

Упаковав наличность аккуратно,

Я унесу в легчайшем узелке

Немое, не пробившееся слово,

Ребёнка малого невнятный зов,

Надёжность рук твоих и зыбкость крова,

И птиц курлык и блёстки плавников.

2004

Вернисаж

Отцу

Где укрылся, где прячешься ты на своём вернисаже?

Потерялся в толпе, равнодушно тобой восхищённой.

Кто-то речь говорит, с каждым словом мертвее и глаже.

И фуршет – лучше нет – сладкий торт и огурчик солёный.

Прикрываю – последняя – двери безлюдного зала.

Тень твоя ещё там, не спешит удалиться со всеми.

Вот и я ухожу до утра, до другого начала,

Когда тихо взойдет в лёгких красках ожившее время.

2006

Меж двух пожаров

Я убежала от жары,

я прибежала в смрад пожара.

Москвы горячечной дары,

как будто за измену кара.

Пылает пыль. Ныряю в зной.

Помилуйте – где юг, где север?

Здесь, словно в банке жестяной,

зной заводной грохочет в гневе.

Скорее в ночь! Заснуть, стряхнуть

удавку дня, удушье жалоб!..

Сквозь веки вьётся рваный путь

меж двух жаровен, двух пожаров.

2007

Поколение

Зачем угораздило нас родиться

в тридцатых расстрельных годах?

Как сохранила нам жизнь столица,

в кислые щи замешавшая страх?

Как сумели мы уцелеть,

как довелось не попасться в сеть

в сороковых, пятидесятых,

и прочих задушенных, смятых, распятых

коричнево-красных годах,

как спохватились, как превратились

в стареющих перелётных птах?

Зачем угодили мы в новый век,

разом отторгнувший нас,

наш колченогий за временем бег,

наш глаукомный глаз…

Зачем повторяем в коротких снах

крыльев последний взмах?

2008

* * *

Памяти Юрия Вронского

В мой город чужой, незнакомый до слёз,

не вернулась – приехала на побывку.

С кем аукаться – ветер какой вас унёс,

и какого вдогонку налаживать сивку,

и с какого вокзала помчаться вослед,

и с какой полосы подниматься за вами –

неужели нужны двадцать жалящих лет,

жарких зим, чтоб затерянными дворами

пробираться туда, где ни вас, ни меня,

где наш дом заслонился железной оградой,

от меня хладнокровно покой свой храня,

где уже ничего, никого мне не надо.

2008

* * *

Ф.

Воробьи умолкают сонные

в тишине, фонарями подсвеченной.

Только что

день спрыгнул со склона,

поменявшись местами с вечером.

По кирпичикам тротуара,

вдоль остывших автомобилей

лишь одна неюная пара

по улёгшейся бродит пыли.

Под светящейся над горами.

опрокинутой звёздной корзиной

терпкость веток вбирает ноздрями,

разгибает недужные спины

между тёплых кустов розмарина

Многоглазая вечность тянется

сверху вниз, к погашенным окнам.

Ничего с этим миром не станется,

если он так целительно соткан.

2008

* * *

– Сгорели помойка, и мойка, и стройка.

– И койка моя? – И подушки, и койка,

– И письменный стол, и рисунки, и книжки?

– А как же? И стены, и крыша, и крышки

кастрюль, вместе с ними сгоревших в буфете,

и все макароны в бумажном пакете.

– А что же осталось? – Осталась лишь дымка,

лишь облачко-мысль и строка – невидимка.

2009

* * *

Листвы вечерней дребедень

дорогу обрядила.

Моя заботливая тень

меня опередила.

Я шла доверчиво за ней.

Сжимала ночь объятья,

и по заборам меж камней

метались наши платья.

Ночной листвы сплошная вязь

как будто тьму копила.

От няньки я оторвалась,

ей место уступила.

2011

* * *

Утренний старик

бродит меж старых книг,

снова читает Толстого

неторопливо, за главкой главку,

и поспевает за овощами в лавку

до половины второго.

Вечерний старик,

провожая последний блик

света дневного,

откладывает Толстого,

глядит глазами усталыми,

мается сериалами,

ужинает кашей вчерашней,

становится меньше и старше.

Про старика ночного

не пророню ни слова.

2014

* * *

Она писала стихи о смерти,

не веря ей ни на грош.

А та перед ней лежала в конверте

с печатью сургучной НЕ ТРОЖЬ!

Она писала стихи о доме

под шиферным колпаком,

не видя, что дом еле дышит в коме,

что двери его под замком.

Конверт лежит на столе, не тронут,

не раскрошился сургуч,

кусты у порога в предзимье тонут,

в замке задержался ключ.

2014

Песня о канторе

Службу вёл этот кантор

в городке Молодечно,

а, вернее, в местечке,

что на речку глядит.

Говорят, этот кантор

пел псалмы так сердечно,

как в года стародавние

юный Давид.

Говорят, песни кантора

слышали в гетто,

то ли заупокойную,

то ль за здравье псалом.

Но какая мелодия

замерла, недопета,

было некому, некому

вспомнить потом.

Только бабка моя

не забыла о канторе

и на Малую Бронную

спешила со мной.

Не грозили подмостки

бессудными карами,

не сулили тот гибельный

сорок восьмой.

Там на сцене московской

пели песни на идише.

Там за месяц в партер

раскупали места.

Обезумевший Лир

заклинал силы высшие,

но спасти не сумел

ни себя, ни шута.

А теперь в синагоге,

где кантор-бельканто,

где поют на библейском

живом языке,

кто услышит,

как звал к покаянию кантор

в городке Молодечно

на Уша-реке?

2015

Зелик Аксельрод

Переводы с идиша Елены Аксельрод

Из поэмы «Осень 1915» (Беженцы)

Измученная мать плетётся на вокзал

И к поездам взывает о спасенье.

Бреду за нею, голоден и мал,

В её слезах и вера, и терпенье.

Своих пожитков маме не собрать –

Раскидан по вагонам скарб убогий…

Зачем худые руки простирать

К безмолвной окровавленной дороге!

Куда-то убирают мертвеца,

Слепая пуля пролетает мимо.

Приговорённый вечер ждёт конца

И дышит дымом.

Только мы отъехали от Вильно –

Мать, не вскрикнув, родила ребенка.

Он ворочался в соломе пыльной

И кричал отчаянно и звонко.

Мы ведём дорожным знакам счёт,

Повторяем городков названья…

Поезд замирает и встаёт.

Долгие минуты ожиданья.

Все тесней сбиваемся в кружок.

Замерзает месяц над дорогой.

Если бы нам кто-нибудь помог,

Приказал бы паровозу: «Трогай!»

Беспросветна, бесконечна ночь.

Лишь кричит малыш неугомонный.

И никто не хочет нам помочь,

Сдвинуть с места сонные вагоны.

Молчание. День уходящий затих.

Солнце на нитях висит золотых.

Чтоб люди не плакали, не горевали,

Со всеми, как солнце, прощусь без печали.

И вот за окошком рассеялся дым,

Рукой помахал я и вновь недвижим.

Молчание. День уходящий затих.

Солнце на нитях висит золотых.

Ночь долга. Покой. Дремота.

Плач колёс. Шуршит солома.

Может быть, горюет кто-то,

Что меня давно нет дома…

Я потру стекло рукою –

Где же прячется рассвет?

И опять глаза закрою

И поникну – дня всё нет…

Звёздный свет во мраке тонет.

Неподвижен взгляд немой.

Просижу всю ночь в вагоне…

Возвратимся ли домой?

Ночь долга. Покой. Дремота.

Плач колёс. Шуршит солома.

Может быть, горюет кто-то,

Что меня давно нет дома…

1923 –1924

* * *

Другу – Изе Харику

С тобой мы распрощались,

Расстались мы на Пресне.

С тобой мы распрощались –

В душе остались песни.

Ты мне сказал: – За встречу

И выпить не грешно! –

И вот вдвоём под вечер

Пошли мы пить вино.

Здесь шелестят газеты,

Над столиками дым.

Еврейские поэты –

Мы в погребке сидим.

Поет цыганка хрипло:

«Зачем грустить напрасно!

Пускай любовь погибла:

Что было – то прекрасно!»

А мы, видать, рехнулись –

Который час сидим, –

К вину не прикоснулись

И всё стихи твердим.

Мы поднялись – и снова

Читаем мы стихи,

И слушать их готовы…

А улицы тихи.

Откуда мы и кто мы,

Нам песни говорят…

Опять от дома к дому

Бредем мы наугад.

Бежит из парка ранний,

Заливистый трамвай.

– Счастливо! До свиданья!

– Пока! Не забывай!

– Счастливо! До свиданья!

– Пока! Не забывай! –

Ты вскакиваешь в ранний,

Заливистый трамвай.

С тобой мы распрощались,

Расстались мы на Пресне,

С тобой мы распрощались –

В душе остались песни.

1927