Армянская песенка
Армения, Арташат
Гол, как сокол ты? – живи королём!
Пусть твой бумажник потерян пустой.
Нечем платить за вино и постой? –
друг – платежом, если деньги при нём.
Беден? Так значит, свободен, как птица.
Мир не дворец, а шатёр, и – в заплатах.
Стиснуто горло, коль в клюве зажато
больше, чем следует, чтоб прокормиться.
Гол? Это лучше, чем голый король.
Голый иной точный гол забивает,
а королей, в основном, забывают,
гимны сменив и прислужников рой.
Вуйя-ман, вуйя-ман, вуйяа-ман,
выверни в танце последний карман,
мелочь оркестрику ссыпь и кружись
в танце, кипящем и пьяном, как жизнь!
Гегард
Армения, Гегард
Бессмыслица ручьёв в мелодию ложится,
а камень сам себя рисунками покрыл.
Здесь претворится в быль любая небылица,
здесь не сотрутся в пыль останки сильных крыл.
Прислушайся. Всмотрись. Без достиженья цели –
не повернётся ключ в заржавленном замке.
Тяжёлой цепью гор оцеплен и оценен,
ты всё-таки уйдёшь отсюда налегке.
Доверь свои грехи гранёному Гегарду –
он заморозит их в прозрачную слюду,
тенями прихожан играющий, как в нарды
и эхом голосов смиряющий беду.
Подражание Бродскому
Беларусь, Орша
Я сижу в саду за столом и верчу головой,
ощущая себя в пещере Али-Бабой
и наследницей Ротшильда одновременно.
Я дружу теперь с золотым тельцом:
у меня есть полдома, полсада, крыльцо
и четыре яблони в белой пене.
Я сижу под одной из них, предо мной
длинный торс трюмо с оголённой спиной
в чешуе и парче амальгамы,
рукомойник, кровать, чугунок и стул,
и сколько в душе не крепись, не бастуй,
но увидев, заплачешь и ослабеешь ногами.
Потому как жили и выжили здесь
дед Василий, сын эмигранта и экс-
благородная дева из Смольного института –
моя бабушка и три дочери их
(средней, правда, давно уже нет в живых,
а у старшей с меньшою – судебная смута).
Над участком тёти с неубранным кирпичом,
пролетела ворона, Владимиром Ильичём
прокартавив нечто, похожее на «шикарно».
Серый шнауцер, пёсьи приличья поправ,
влез в карман и, последний сухарь сожрав,
смотрит мне в глаза благодарно.
Вторая родина
Беларусь, Орша
1
Дом вымер и стал походить на контору
количеством пыли и чашек без ручек.
Крапива отныне не в контрах с забором,
уже не во вражеский лагерь лазутчик,
а надоедливый, наглый попутчик
всего, что осталось расти в огороде.
Осталось-то, Господи! – так после путча
мужчин остаётся в восставшем народе…
2
Родившись южанкой, я родом отсюда,
из этих окрестностей, где моя мама
ещё довоенные вальсы-этюды
играла, размявшись какой-нибудь гаммой.
Родившись на юге, я к этому дому
питаю такие же нежные чувства,
как будто он старый и добрый знакомый,
в глухом городке повстречавшийся чудом.
3
Я окна открою, воды натаскаю,
и зеркало вымою, чтоб было видно,
как детство моё на диване вникает
в историю юного Д. Копперфилда.
А милая, добрая бабушка Женя
с манерами закоренелой смолянки
никак не приучит меня к распорядку,
никак не отучит от резких движений.
4
Серебряный Днепр струится, как прежде
струился…Кувшинки, камыш и осока…
Какие же всё-таки все мы невежды,
пока не поймём, до чего одиноки
в итоге, в конце, на какое явились
мгновенье! Вот замок боярина Орши
сравнялся с землёй – на века возводился!
…и нет этой мысли страшнее и горше.
5
…и даже всё то, что не сеяно, жнёшь ты…
Но сына-трёхлетки круженье по залу
оршанского старого дома – как дрожжи,
на коих взошла и уже заплясала
надежда, что вот ведь – и бабушка Женя,
и я с Копперфилдом, и мать за роялем,
и прадед, и пращур, и Орша-боярин…
…и резкость движений, и плавность движений.
Речь и горечь листвы
Беларусь, Орша
Беспрепятственна речь переспелой листвы,
беспрерывен её монолог.
Слушать, слышать её, от себя поостыв –
ради воздуха строк.
В остролистый ракитник уткнусь головой,
в его тёплый массив.
Пусть эпоха быстрей протечёт надо мной,
мной слегка закусив.
Вероятно, игра и не стоила свеч,
не рассеявших тьмы.
Потому-то закон мне и истина – речь.
Речь и горечь листвы.
Сыну
…отпрыск мой, росток, былинка,
веточка, привой, побег,
прыскающий смехом бег
по коротенькой тропинке
от прадедова крыльца –
до Даждь-Бога-молодца.
Вот порог.
А вот и Бог!
Каждому, малыш, свой срок.
Бог-Перун и …Бог-отец!
…речка Днепр, наконец.
Валино отражение
Валентине Андреевне Янковской,
белорусской золотошвейке-иконописцу
Июль. Коровы. Рыбаки
с уловом знатным.
Ты отражаешься в реке
в чём-то нарядном.
Подруга лет моих лихих,
да дней суровых,
всё чёрно-белых и худых,
как те коровы.
Я в отражение всмотрюсь,
склоняясь к бликам
воды, поранившись о куст
шипшины* дикой.
Алеют от людских обид
её сердечки.
Перекликаясь с ней, горит
в саду паречка**.
Не позвонить, не навестить,
не отогреться…
Горит кроваво-красным нить
от сердца к сердцу.
Ах, одиночество моё!..
Так, в одночасье
друзей уводят за жнивьё –
туда, где – счастье
бледно-лазурного стекла.
Где ангелочки
блаженствуют. Где ты светла
в своём платочке.
___
* Шипшина (бел.) – шиповник.
** Паречка (бел.) – красная смородина.
Диптих: в Кодрах
Молдова
1
Я глохну в этой тишине, но зренье
утраиваясь, ловит измененья.
Я мёрзну, кутаюсь, я дёргаю плечами,
чтоб олицетворение печали
стряхнуть – сухой кленовый лист. Он давит
всей тяжестью весенних соков. Плавит
июльским зноем раскалённой стороной,
игрой воображенья – злой иглой –
укалывает, впрочем, я стряхнула
весь этот вздор, и я могу глазеть
на лес, его цыганские пестроты,
что подлежат – законами природы –
замене на торжественный глазет.
И я могу пройтись по табору осинок,
глотая кислород и думая вполсилы
о том, о сём, но Боже упаси! –
не про цыплят, от века на Руси
считаемых по осени, цепляя
за строчку строчку. Так по небу стая,
стараясь не отстать, летит за вожаком,
растягиваясь чёрным кушаком.
2
Она ложится мне на душу
жёлтым кленовым листом.
Я глохну, зато начинаю лучше видеть –
ведь она разговаривает пейзажами –
безлюдными, левитановскими.
Наверное, потому что ни в одном из них
нет тебя,
и до самого ноября не будет.
До того дня, когда расстояние сожмётся в точку
и превратится в ничто,
до той минуты, когда нам покажется,
что мы так и не расставались.
Мы не заметим,
что лето выглядит вполне по-зимнему.
Перевал
Крым
1
Этот возраст трезвости и забот
на вершине жизни меня догнал.
Каждый месяц – как високосный год.
Каждый день – как дорога на перевал.
Я карабкаюсь. Я молчу, терплю
вместо сердца игольчатый холодок.
Пекло лета. Века моего июль.
Я по Крымским дорогам уже не ходок.
Не зовут меня ни морская волна,
ни скала, ни сосна, что растёт на ней.
Я жива пока. Я пока сильна.
На губах моих соль и пена дней.
2
Это сорок три. Это срок потерь.
это право плакать в своих тисках.
И, наверное, единственный приоритет
перед глупой молодостью – тоска,
а, вернее, искусство её нести,
и вообще, всё своё держать под стеклом.
От нелепой судьбы заслоняясь – прости! –
светской шуткой, дурашливым пустяком.
3
Где-то там, где ни тени добра и зла,
я уже не услышу всплеска весла,
ни сурового окрика – мне назло…
Я уже не пойму, как мне повезло,
что ушла с земли, где моя тропа
уводила всегда от моей строфы,
вдаль от Музы моей, а она строга –
всё искала меня в пустоте графы,
в списке тех, стареющих за столом,
за которым почти не едят, не пьют,
а всё пишут и пишут, глухой надлом,
невеселье своё, нелюбовь поют.
Видно, мой звездочёт так решил, в тепле,
долгой жизни и сытости мне отказав.
Потому-то звезда позвала, потемнев,
потому-то и мчусь я за ней, стремглав.
Памяти Дафны
Нидерланды, Зэйст
Дафне ван ден Берг-Верфяй
Как дела твои, Дафна? В ответ – ничего… Тишина.
Только речка Буеш, спотыкаясь о камни, бушует.
Только птичья мелодия в воздухе зыбком слышна,
только ветер, срываясь с деревьев, уносится с шумом.
Только белое облако пёрышком лёгким плывёт.
Уж не ты ли на нём, как на скутере, движешься в вечность?
Этим летом в Буеше вода холодна, словно лёд,
как, наверно, летейская, – там, где обещана встреча.
Знаешь, Дафна, тут в принципе нет ничего,
что держало бы прочно. Ни радости нет, ни опоры…
Так за небо и держимся, вверх уходя кочевой
птичьей стаей – от злой обезумевшей своры,
до конца не постигнув ни каменных книг этих скал,
языка этих вод, па-де-де двух подружек – двух бабочек дивных,
бирюзового неба, полей изумрудных лекал,
корсиканского хора лягушек и фокусов рыбьих.
Был бы рай на земле, если б… лучше взахлеб промолчу.
Как рыбёшки, рискнувшие прыгнуть на камень и с камня
сиганувшие в воду, – у рыбок довольно причуд –
в материнскую реку – в небесное синево – канем.
Лианозовские пруды
Москва
Под застройку закатаны насмерть пруды.
В летний дождь они из-под земли проступают.
Под застройку закатаны насмерть пруды.
В летний дождь они из-под земли проступают.
Привидение чистой зелёной воды –
видишь, пар от земли? – лёгким облаком тает.
Тяжелы лианозовским землям дома:
ни вздохнуть в феврале, ни оттаять к апрелю;
из расщелин асфальта траву выдувать
всё трудней – не справляются с прелью.
…вот на детском ведре, красной бусиной, жизнь
лакированных божьих коровок...
– Чем угодно клянись, как угодно божись,
что не будет здесь этих коробок!
Ты скажи, а дома здесь стоят – навсегда?
– До поры, до скончания века,
моего, твоего, сын. И будет вода
проступать, как слеза из-под века.
– Высыпай свой песок, и пошли, брат, домой…
…видно, памяти старое русло
под дождём воскрешает горячий настой
разнотравья, густой, точно сусло.
Будто в бывшем пруду, я барахтаюсь там,
где чешуйчата кожа в царапинах ярких,
где на всех ещё хватит с листвой пополам
наворованных яблок,
где не надо пока прорываться во сне,
в забытьи, в прокалённое солнцем
то пространство и время...
Ни каплей –
коснись
той воды – уже не уколоться.
Gorge de la Meouge
Франция, Альпы, ущелье Горж де ла Мьюж
C камня террас белocнежных, как мел,
льётся поток, точно вьющийся уж.
Видно, Господь меня в сказку привёл
за руку – в Горж де ла Мьюж.
Южная Франция. Синька небес.
Прачки небесные вволю плеснули
синьки, не пожалев на навес,
туго натянутый над караулом
сосен, стоящих построчно, в ряду.
Сосен, звенящих – во сне, наяву ли?
Если когда-нибудь в рай попаду, –
уж не сюда ли? Меня завернуло
лето само в разноцветный букет
белых ромашек с цыплячьей макушкой,
в россыпь гвоздик, красный маковый цвет,
в розовой мальвы горящие ушки.
Быстрой воды детский лепет и вкус,
сладкий, как нежная млечная пенка.
Ива плакучая. Зной. Барбарис.
Ветер. Скала. Облаков летка-енка*.
___
* Популярный в 60-е годы танец.
© Елена Данченко, 1982 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.