Урод
Он посреди безрыбья и безречья
Плывёт в своём обличье человечьем.
Чему он улыбается, чудак?
Плывёт, светясь, как в корке мандарина,
Как рыба золотая в Третьем Риме,
И весь он восклицательный, как знак.
И слышен голос Рины той, Зелёной,
Он запоёт ей в такт, такой влюблённый,
И хвостиком невидимым вильнёт.
Он посреди безлюбья и безречья
Плывёт в своём обличье человечьем,
А люди вслед кричат: «Смотри! Урод!»
Месяц май
Пионеры, планеры, пилотки.
Месяц май. Григорий выпил водки
И читает Бродского взахлёб.
И течёт черёмуховый запах,
И текут его друзья на запад,
И Григорий морщит скорбный лоб.
Он – столяр и, несомненно, плотник.
Месяц май. Жара. Григорий потный
И осталось молоко да хлеб,
А к нему ещё подходят двое,
Он их звал когда-то – до запоя,
И они пришли – Борис и Глеб.
Господи! Дай каждому по вере!
Не грусти, не плачь о пионере,
Но Григорий плачет, как дитя.
Горек хлеб и молоко прокисло,
Но берёт он и слова и числа,
И кидает в воздух их, шутя.
И кидает в воздух сумасбродство
И своё весёлое сиротство...
Отчего же был Григорий слеп?
Видящий, он плачет и смеётся,
В бороде его застряло солнце,
Рядышком стоят Борис и Глеб.
Тише, бабушка...
Тише, бабушка, спи, тут у нас всё, ей-богу, в порядке,
Мы вгляделись в глаза Рождества, мы видали звезду,
И у нас наступили весёлые снежные святки,
Мы смеёмся и пляшем на ярко сияющем льду.
Ты из камеры смотришь, ты смотришь из тридцать седьмого,
Слышу голос твой ломкий и тусклый, как в печке зола,
Ты оттуда взяла омертвелое чёрное слово,
И его оживила, отмыла потом добела.
В этой камере стылой так крепко дружила ты с Таней,
А когда умирала она, ей мерещился торт,
Море чёрное... ну а потом вдруг привиделся Сталин,
Потому что кричала она: «Вон – усатый, вон – черт!»
Тише, бабушка, мне подарили на счастье подкову,
Тише, бабушка, спи, не шепчи мне, жалея: «Малыш...»,
Я его сохраню – настоящее русское Слово,
Потому что во мне навсегда ты, родная, болишь.
Минус тридцать
В крылья плавно перешли плавники.
У народа начался новый год.
Минус тридцать. Замерзают стихи.
Звёзды впаяны в нетающий лёд.
На работе батарее – кирдык.
Крылья мёрзнут, птицы падают вниз.
Не ворочается русский язык.
Минус тридцать на Земле, минус тридц...
Обниматель котов
Все врут календари и врут прогнозы,
Не врут нам мухи, бабочки, стрекозы
И лёгкое движенье облаков.
Ты – собиратель лайков на фейсбуке,
Большой поэт, ты пишешь по науке...
Я – обниматель всяческих котов.
Когда умру, и станет небо ближе,
То обниму ушедших – серых, рыжих,
Мне Рыжий был дороже всех стихов!
Когда стремглав уйду в седые грозы,
Меня проводят бабочки, стрекозы,
Я ж обниматель всяческих котов!
Коты, подняв хвосты, – какие флаги!
Проводят меня к ручке и бумаге.
Там интернета нет, но в царстве слов
Я в старый дом войду, открою двери,
И главный – чёрный кот там встретит, верю
Я – обниматель всяческих котов!
Осипу Мандельштаму
Всё бредни, Мандельштам, смеющийся посредник
Меж нами и звездой, наследник чёрных ям
И ямбов, и цепей, и музыки последней.
Всё бредни, Мандельштам, где бренди, Мандельштам?
Не волк, скорее – вол, с воловьими глазами,
Не золотистый мёд, а злой Владивосток,
Всё бредни, Мандельштам, тебе ль не предсказали,
Что на тебя – вола – найдётся век твой – волк.
Что старый зек – душа – начнёт орать, ликуя,
Когда ты упадёшь, и только солнца штамп
Скрепит печатью смерть. А мы живём, не чуя...
Всё бредни, Мандельштам... Всё бредни, Мандельштам...
Алкаш
Ботинок чёрный, ботинок серый...
Бредущий в рощу седой алкаш.
А как он пахнет! Воняет серой!
Берёт берёзу на абордаж.
Ломает руки кривой берёзе,
И бьёт берёзу под белый дых,
И кровью харкает. Сколько прозы,
Презренной прозы ложится в стих.
Старик не плачет и не смеётся.
Сломал берёзу и смотрит вдаль.
А в небе выцветшем светит солнце,
Как на рубахе его медаль.
Котофей
Вот кот – Котофей,
он живёт без затей,
он ловит мышей, и отчаянно скуп на ласку.
Он кофий не пьёт, не любит детей,
в старом доме не слушает новостей,
а слушает на ночь Кафку
(а нет бы – сказку).
Хозяин кота вполне знаменит,
его глаз подбит,
и синяк трепещет, и светит подобно флагу.
Похмелится утром.
Сам себя удивит.
В старом зеркале кто-то другой стоит.
Ляжет. Встанет. Выпьет.
Возьмёт бумагу.
И такая музыка потечёт!
Что ему почёт?
Он забыл о том, что неделю пьёт,
Он забыл вертухаев, вышку.
Всё, нету страха!
И несёт ему кот –
Котофей от своих щедрот
полевую мышку, как фугу Баха.
Дядя Миша
Дядя Миша, старый алкаш, замерзает насмерть,
Ледяную улыбку его по лестнице ангел тащит.
Как сказал однажды Мюнхгаузен (и Янковский,
Тот, что в фильме лез по лестнице прямо в небо):
«Улыбайтесь!» Радуйся, дядя Миша!
Вон какое небо тебе открылось!
Тяжела улыбка. Рабочий ангел
Тащит её, светлую, как причастье,
Смахивая пот. Завывает вьюга.
На земле, где снег – провожатый главный,
Тело в старой обморочной шинели
Заметает вьюга, а пёс бездомный
Кинулся по лестнице за улыбкой.
Калина
Вчера это было. Калитка
Скрипела и пахла весной.
Цвела возле дома калина,
И голос её золотой
Звенел и звенел, и струился,
Как будто весенней порой
В ветвях её вдруг поселился
Большой колокольчиков рой.
И радостной этой картины
Забыть я никак не могу.
Горячее сердце калины
Мне снилось. Я спал на снегу.
Меня на земле не ищите.
Я, мама, убит наповал.
Я был без щита, беззащитен.
Я – маленький мальчик. Я спал.
Когда с колокольни-калины
Раздался грозовый набат,
Ты плакала, мама, о сыне.
Я – маленький мальчик, солдат.
Не стал я стрелять, только дверца
Открылась в небесную высь.
Калины горячее сердце
Стучит: «За меня помолись!»
Пчёлы лечат печаль
Пчёлы лечат печаль то полётом, то солнечным мёдом,
Пчёлы лечат печаль хлопотливою жизнью своей.
Не печалься, мой друг, попрощайся с угодливым годом
И встречай високосный и радуйся в сотах из дней,
Улей – это орган, что ты слышишь, что ты ощущаешь?
Колокольное слово, гудящие колокола?
Ты держись, драгоценный, ты нужен нам всем, понимаешь?
Может быть, не совсем человек ты, быть может, пчела?
Пьеса Ионеско
Серый день. На шаг – два вздоха. Неба выцветшая фреска.
Быть нелепой и глубокой, будто пьеса Ионеско,
Невпопад, не попадая в ритм чужих шагов и будней,
Просиять, не унывая, радугой, все безрассудней
Радоваться. Ветер встречный неба синеву разбудит
Всюду запах огуречный. Мир сверкает – старый Будда.
Три сестры
Я – три сестры и ужасно хочу в Москву.
Провинциальность безбожно впиталась в кожу.
Знаю ли точно, зачем здесь топчу траву?
Знаю ли точно, какой ты и где ты, Боже?
Плачет гитара, а я всё молчу с утра,
Слишком пропахла и кровью чужой и хлоркой.
Алый закат бинтую. Я – медсестра...
Нет, я – поэт Федерико Гарсиа Лорка.
Это меня расстреляли. Какая боль!
И застонали, запели, заныли нервы.
Снова я стала маленькой. Я – король!
Грустный прекрасный мальчик Матиуш Первый.
Я из Афгана, и пуля пробьёт живот,
Просто дышать станет невозвратимым счастьем.
В сердце Земли прицелился пулемёт,
Нашу планету хотят разорвать на части.
В Англии душно. Наверное, я – Шекспир...
Жанна Д'Арк, улетевшая искрой к Богу.
Пламя. Вода. И огромный безбрежный мир,
Мир, для которого каждый вокруг – дорога.
Как инквизиций взметнулись опять костры!
Страшно за палачей. Велика расплата.
Я – три сосны, три брата, я – три сестры.
Я – целый мир. Зачем мне хотеть куда-то?
Ура!
Когда я, наплевав на расстоянье,
Войду в твой дом, войду в твоё сиянье,
В прощенья воду, в славный град Петра,
Ты задохнёшься, здравствуй, мой острожник,
Мороз по коже продерёт тревожно,
И вдруг ты крикнешь: «Господи! Ура!»
Ура нам всем, не вытащившим жало,
Которое вонзила в нас держава,
Держись скорей за слово и за слог,
Держись за ручку – мне свободы мало,
Ура, ура вам, жители Урала,
Сибири, Магадана – с вами Бог!
Ура, ура тебе, Восток мой Дальний
И голосок слепой, исповедальный,
Который тихо говорит: «Пора!»
Прощай, мой друг! Меняю плюс на минус,
Прости меня! Пускай господня милость,
Разлука нам кричит: «Ура! Ура!»
Молчанье рыб
Мой пьяный друг, ну как тебя спасать?
Ну хочешь, парк наш будет будто сад?
За шагом шаг, сплошное спотыканье,
Тяжёлое неровное дыханье,
Да запах гари или коньяка,
И – ни-че-го не сходит с языка!
Ты – Гамлет, не начавший монолог,
Но даже в чёрных лужах есть он – Бог,
Да всуе говорить о нём неловко.
Смотри: летит к нам божия коровка.
Да, я тебе сестра, и у сестры б
Не спрашивать, зачем в молчанье рыб
Таится неразгаданное слово.
Смотри: идёт к нам божия корова!
За ней – пастух, в глазах его, легка,
Живёт и серебром блестит река,
Ван-Гог – в глазах коровы, все миры,
Она мычит по правилам игры,
Но что-то знает, не умом коровьим.
И я тебе клянусь своим здоровьем:
Порой молчанье рыб важней, чем гам,
И ты, мой брат, сыгравший столько гамм,
Сыгравший день осенний в свежем свете,
Молчанье рыб сыграй мне на кларнете!
Дождь в Хабаровском крае
У Марии-то в огороде сгнила судьба.
Дождь в Хабаровском крае. У нас – Макондо.
А Мария откинула мокрую прядь со лба,
Улыбнулась сырым небесам, что твоя Джоконда.
У Марии улыбка сошла с изумлённых уст,
У Марии улыбка на ветку села и там трепещет,
Засветился маленьким солнцем продрогший куст,
Засветились вокруг деревья, цветы и вещи.
А в деревне-то нашей все – голытьба.
Дождь стреляет громом напропалую.
У Марии-то в огороде сгнила судьба.
Что же делать Марии? Только – растить другую.
© Елена Добровенская, 2019.
© 45-я параллель, 2019.