Елена Касьян

Елена Касьян

Четвёртое измерение № 30 (342) от 21 октября 2015 года

Где ты вот-вот с Господних уст слетишь

 

* * *

 

Когда я снова с контуром сольюсь,

Когда мне будет нечего терять,

Я из картины выпаду опять,

И тем спасусь…

 

Когда меня вкопают в этот свод,

Где лишь глазами трогать облака,

Я распадусь на буквы языка,

И плоть стечёт…

 

* * *

 

Зачем мне знать, что ты меня отдашь,

и ты, и ты, и все, кому поверю.

Потом, ломая в пальцах карандаш,

и холодея от шагов за дверью,

потом, покинув буквы и слова,

весь этот скарб, всю эту непотребность,

вдруг различить: апрельская трава –

какая нежность, трепетность и бледность.

Но ты иди, зажмурься и иди,

теперь никто тебя не любит злее,

никто так крепко не прижмёт к груди,

как только смерть одна обнять умеет.

Как только жизнь умеет отпустить.

Как только может ринуться навстречу

апрель, и всю тебя умять в горсти,

и дуть, и дуть, пока не станет легче.

За то, что в горле снова горячо

от тишины и немоты тягучей,

молчи, молчи – чего тебе ещё,

тебе – ничейной, глупой и живучей.

Вот этот мальчик, девочка и кот,

вот этот город маленький, бумажный.

А больше вряд ли кто-нибудь придёт,

но даже это, в сущности, не важно.

Нас всех потом без боя отдадут,

шутя и плача, радуясь, вздыхая…

Но придержи меня, пока я тут,

пока я тут, пожалуйста, пока я…

 

* * *

 

Едет Василиса Прекрасная на бал в своём коробчонке,

и вспоминает бабушку, и песцовый её воротник.

Как везла её бабушка в саночках

по карамельному снегу,

как были они обе бессмертны, как воздух вокруг звенел.

 

И думает Василиса-младшая, куда же всё это делось:

и бабушка вместе с санками, и снег, и пушной воротник?

А в правом рукаве спят лебеди,

а в левом – застыло озеро.

И косы теперь тяжёлые, хоть поступь ещё легка.

 

– Если б тогда я знала, – думает Василиса Прекрасная, –

что из этого детского счастья, из всех этих искр в груди,

получится такая усталость,

такая бездарная глупость,

одна лягушачья шкурка, да Иван-дурак впереди…

 

* * *

 

И горела звёздочка в рукаве, и летел кулик высоко.

– Погоди-постой, – говорила, – молчи, не к тебе пришла.

Поливала мёртвой, живой водой, парным молоком,

А потом схватила

и по ту сторону унесла.

 

Если правда, что там ничего, ничегошеньки нет,

Если чуть разомкнул объятья – и остановлен счёт,

Припади к земле животом и цепляйся за этот свет.

Может, смерть тебя переступит

и не возьмёт.

 

Только видишь, какие прорехи теперь в небесах,

будто нам отправляться не порознь, а всей толпой…

И потом тебя будят затемно, словно в детский сад.

– Ну, пошли, – говорят.

И звёздочки ни одной.

 

* * *

 

И ничего не остаётся, кроме жить,

месить пространство, вычитать минуты,

и так прощаться с близкими, как будто

выходишь на площадку покурить.

 

И сочиняя мир из ничего,

и став от боли даже ниже ростом,

опять живёшь среди чужих и взрослых,

как посреди сиротства своего.

 

Но там внутри, на самой глубине,

за самой хрупкой тонкой перепонкой,

твоя любовь испуганным ребёнком

уже устала плакать обо мне.

 

И в этот сад, и в этот рай кромешный,

где так легко друг друга не узнать,

где никого – ни после нас, ни между –

я в сотый раз иду тебя искать.

 

* * *

 

Где в песне ветра – отрицанье смерти,

Уже душа прозрачна и легка,

Ещё стоишь, как продолженье тверди,

Но прямо сквозь тебя течёт река.

 

Ещё сшиваешь мир с изнанкой слова,

Не ожидая ничего взамен,

Ещё не отнят у всего живого,

Уже разъят на космос и на тлен.

 

Уже разъят на жизнь и на иное

И разделён на музыку и тишь,

Где каждый звук отточен и отстроен,

Где ты вот-вот с Господних уст слетишь.

 

* * *

 

Всё линяет, теряет краски, сходит на нет.

Это просто зима, мой мальчик, и это проходит.

Но пока в поднебесье стучат ледяные ходики,

Но пока не отмёрзли ещё хвосты у комет,

Ты мне будешь свет.

 

И стараньями новой зимы я узнаю о том,

Что ты снова постригся, сменил гардероб и мысли,

Научился писать «моя девочка» с верным смыслом.

И хотя в этой девочке я себя вижу с трудом,

Ты мне будешь дом.

 

Для того чтобы видеть, достаточно просто смотреть.

Я целую глаза твои, чтобы они просветлели.

В этих белых снегах нам не будет ни сна, ни постели,

Но когда я тебя отогрею хотя бы на треть,

Ты мне будешь смерть...

 

Но задолго до этого нас разведут, как мосты,

Время нам ничего просто так не отдаст, не подарит.

Моё сердце похоже на отрывной календарик.

Но пока ещё в нём остаются пустые листы,

Ты мне будешь ты.

 

* * *

 

Агнешка живёт в квартирке под самой крышей,

Стирает чулки в тазу, варит рыбу кошке,

Подолгу глядит в окно, и по будням пишет

Записки тому, кто живёт этажами выше,

Что крема для рук осталось совсем немножко.

 

Внутри у Агнешки летят и летят снежинки,

Она проплывает себя на блестящей льдине…

Агнешка не любит кино, не крутит пластинки,

А просто стирает чулки на ажурной резинке,

И трёт их, покуда вода в тазу не остынет.

 

Под окнами ездят машины и ходят люди,

Им дела нет до Агнешки – известно точно.

Но если она вдруг чулки постирать забудет,

Возьмёт и однажды их вовсе стирать не будет,

То страшно подумать, что с ней случится ночью.

 

А ночью чулки шуршат и в постель заползают,

И прячутся в складках, и вверх по груди струятся.

Агнешка бежит – целый таз воды набирает,

Агнешка не дура, Агнешка прекрасно знает,

Что мокрым чулкам уже на кровать не забраться.

 

* * *

 

Если кому не спится, так это Насте.

Настя лежит в постели, и смотрит в угол.

В этом углу живут все её напасти,

Страх разрывает сердце её на части.

Насте почти шесть лет, и бояться глупо.

 

Глупо бояться, но кто-то в углу дышит,

Мучает кукол и душит цветных зайцев,

Страх подбирается к Насте всё ближе, ближе,

И языком ледяным вдоль лопаток лижет.

Настя сжимает простынь – белеют пальцы.

 

Выхода нет, и куклам ужасно больно –

Настя кричит: «Мама! Спаси кукол!»

Мама вбегает и видит всю эту бойню.

И говорит: «Ну хватит! С меня довольно!»

И до утра ставит Настю в тот самый угол.

 

Настя идёт через сквер в ночной рубахе,

С полным пакетом игрушек, убитых ночью.

И высыпает на землю у мусорных баков,

И с удивленьем глядят дворовы?е собаки,

Как она топчет их, топчет, и топчет, и топчет!..

 

* * *

 

Ёлка, сочельник, метель метёт… Снега на улице – горы!

Девочка смотрит в окно и ждёт. Мама повесила шторы,

Мама намазала кремом коржи – нет ничего вкуснее,

мама решила иначе жить – утро опять мудренее.

Девочка ждёт, кулачки зажав. Мама молчит подолгу.

Папа приедет, он обещал… взрослые врать не могут.

Как на верхушке горит звезда, как мандарины пахнут!

Платье у девочки – красота! Папа увидит - ахнет!

Ёлка, сочельник, блестят огни, медленно время тает.

Девочки в детстве совсем одни, просто никто не знает…

Ночь за окном, не видать ни зги. Слёзы к утру высыхают.

Спят в своих комнатах девочки.

Маленькая и большая.

 

* * *

 

Он звонит ей и говорит, что не мог, что, мол, куча дел,

Что сегодня он очень старался и, естественно, очень хотел!

Но проблемы висят, как петли: ту обкусишь, другая торчит.

Виноват, говорит, конечно, но был занят, болен, разбит…

А она молчит.

 

А она понимает, что снова – к чёрту ужин, хоть убран дом,

Что любовь, по большому счёту, у неё совсем не о том,

Что в какой-то момент не важно, у кого вторые ключи,

Если все – инвалиды любви, если каждого надо лечить.

И она молчит.

 

А он думает, всё, мол, в порядке – без истерик, значит, сойдёт.

Говорит, что на этой неделе он зайдёт, непременно, зайдёт…

Так недели, месяцы, годы время складывает в кирпичи –

Сердце рвётся, любовь остаётся. И её обступают врачи.

А она молчит…

 

* * *

 

Если я тебя забуду,

Кто узнает, как всё было,

Как замешивал белила,

Как сурьмою разводил,

Мерил жизнь мою докуда,

Не дотягивал до чуда,

Но пока я говорила,

Ты со мною говорил.

 

Ветер сносит грозовые

Облака, как куклы вуду,

Если я тебя забуду

Что блеснёт среди золы?

Мы давно уже другие,

Но пока ещё живые,

Пригуби вина, Гертруда,

Никакой тебе хулы.

 

Смерть катается повсюду

На смешном велосипеде,

Мы уедем, мы уедем,

Не догонит нипочём.

Если я тебя забуду,

Если я тебя забуду,

Остаётся только ветер

За вторым моим плечом.

 

* * *

 

Ты слышишь, под нами несутся составы метро,

Древесными кольцами ночь раздвигает нутро,

В ладонь-пятилистник

ложится прожилка судьбы.

Когда бы не сумерки эти, то где бы ты был,

Когда бы не темень, где, руку ко рту приложив,

Очнёшься от яви, не ведая, мёртв или жив,

Садишься в постели –

мелькают в окне фонари –

Мы едем, любовь моя, слышишь, грохочет внутри.

Светает стремительней, чем облетает листва,

Быстрее, чем выдох умеет сложиться в слова,

Быстрее, чем нас опознают

на каждом посту,

Быстрее, чем стрелки часов на стене прорастут.

Быстрее, чем время продавит решётку груди...

Светает, светает, любовь моя,

всё позади.

 

* * *

 

Дерево машет крыльями, словно птица,

Ветер ласкает ветку за голый локоть.

Где это было видано – так влюбиться,

Даже теперь не зная ещё, насколько.

 

Город по небу водит луну за нитку,

Нет неизбежней времени, чем вот это,

Можно ещё уснуть со второй попытки,

И, наконец, очнуться в другое лето.

 

Даже прощанье – это, отчасти, встреча.

Жизнь поступает с нами не зло, но мудро.

Кто понимает это, стареет легче.

Спи, у тебя случится другое утро.

 

Там баобабы прячут траву от света,

Кто-то надёжный ведает семенами,

Там Антуан летит над своей планетой –

И ничего плохого не будет с нами.

 

* * *

 

Юзек просыпается среди ночи, хватает её за руку, тяжело дышит:

«Мне привиделось страшное, я так за тебя испугался…»

Магда спит, как младенец, улыбается во сне, не слышит.

Он целует её в плечо, идёт на кухню, щёлкает зажигалкой.

 

Потом возвращается, смотрит, а постель совершенно пустая,

– Что за чёрт? – думает Юзек. – Куда она могла деться?..

«Магда умерла, Магды давно уже нет», – вдруг вспоминает,

И так и стоит в дверях, поражённый, с бьющимся сердцем…

 

Магде жарко, и что-то давит на грудь, она садится в постели.

– Юзек, я открою окно, ладно? – шепчет ему на ушко,

Гладит по голове, касается пальцами нежно, еле-еле,

Идёт на кухню, пьёт воду, возвращается с кружкой.

 

– Хочешь пить? – а никого уже нет, никто уже не отвечает.

«Он же умер давно!» – Магда на пол садится и воет белугой.

Пятый год их оградки шиповник и плющ увивает.

А они до сих пор всё снятся и снятся друг другу.

 

* * *

 

Ночь оставляет нетронутым только контур.

Смертным быть тяжелее, чем просто живым.

Каждого, кто покидает тёмную комнату,

Страх отпускает на время. Следить за ним

Можно на расстоянии – страх вторичен.

Самые важные правила слишком просты.

Если глядеть из форточки, воздух геометричен,

Как доказательство правильной пустоты.

Всё, что тебя с поражением соотносило,

Что разделяло пространство с календарём,

Всё, что ещё вчера тебя не убило,

Завтра становится лучшим поводырём.