Елена
Крюкова

* * *

Маленькой нищенке Нижнего Елене Федоровне

...моя ненастная паломница по всем столовкам да по хлебным.

Моя нетленная покойница – о, в кацавейке велелепной.

Моя... с котомкой, что раззявлена – нутром – для птиц: там злато крошек!..

Моя Владычица, раздавлена любовью всех собак и кошек...

Живая, матушка, – живущая!.. Ты днесь во чьё вселилась тело?..

С вершок – росточком, Присносущая, катилась колобком несмелым.

Неспелым яблоком, ежоночком, колючим перекати-полем... –

Дитёнок, бабушка ли, женушка, – и подворотней, как престольем!.. –

Ты, нищенка, ты, знаменитая, – не лик, а сморщь засохшей вишни, –

Одни глаза, как пули, вбитые небесным выстрелом Всевышним:

Пронзительные, густо-синие, то бирюза, то ледоходы, –

Старуха, царственно красивая последней, бедною свободой, –

Учи, учи меня бесстрашию протягивать за хлебом руку,

Учи беспечью и безбрачию, – как вечную любить разлуку

С широким миром, полным ярости, алмазов льда, еды на рынке,

Когда тебе, беднячке, ягоды кидала тётка из корзинки:

Возьми, полакомись, несчастная!.. А ты всё грызла их, смеялась,

Старуха, солнечная, ясная, – лишь горстка ягод оставалась

В безумной жизни, только горсточка гранатиков, сластей, кровинок, –

И плюнул рот, смеяся, косточку на высверк будущих поминок,

На гроб, на коий люди скинутся – копейкой – в шапку меховую...

Учи, учи меня, кормилица, ах, дуру, ах, ещё живую...

Бардо Тодол

Я знаю, что когда-нибудь умру.

Это как снег, укрывший платом кедры.

Под снегом брошен соболь. На пиру

Земном убит. Горят снегами недра

Пустой земли.

                 …Умру? Как на ветру –

Поверх Луны – седая бьется ветка

В окне, где хрусткий Дьявольский узор

Морозный. Жизнь, как бы для зверя клетка,

Крепка. Но душу похищает вор.

Он пилит прутья. Он стреляет метко.

Я слышу, как души нестройный хор

Поёт, вопит, и голоса так разны.

Все мучаются. Вечно жить хотят.

Им яства жаль. Любимый жаль наряд.

Им и страданья дикие прекрасны.

Лишь бы страдать. Глотать и славить яд.

………………………………………………

Не знаю час. Но чувствую пустоты –

Просторы; черноту; и белизну.

Поля снегов. Древесные заплоты.

…Ты, как свечу, держи меня одну,

Бог одинокий, в кулаке костлявом.

Ты дал мне жизнь. Её Тебе верну,

Как перстень бирюзовой, синей славы.

Ничто: ни казни, мести, ни отравы –

Перед лицем Твоим не прокляну.

Смерть – это снег. Там холодно. Кровавы

Мои ступни – от ледяных гвоздей.

Гуляет ветр неведомой державы.

Всяк на снегу, прикрыв рукой корявой

Лицо от ветра, – раб, испод людей.

………………………………………………

…Единственная из немых людей,

Я Книгу напишу об этом страхе.

Я, будто мать – младенца – у грудей,

Или палач – топор швырнув – на плахе –

За чуб – усекновенную главу,

Я Смерть держу. Её я полюбила

За холод, ветра вой, за звёздный свет.

За то, что ход отверженных планет.

Что брошена отцовская могила.

Что мать вдевает в меховой жилет

Изморщенные руки: слёзной силой

Благословен заутренний балет… –

За то, что не украла, не убила,

Что на снегу мой чёрный пистолет;

Что сына я от мужа породила –

Не от Святого Духа. Что живу,

Ещё живу, дышу на свете милом.

…За то, что смерти не было и нет.

Бег

Останови! – Замучились вконец:

Хватаем воздух ртом, ноздрями,

С поклажей, чадами, – где мать, а где отец,

Где панихидных свечек пламя, –

По суховеям, по метелям хищных рельс,

По тракту, колее, по шляху, –

Прощанья нет, ведь времени в обрез! –

И ни бесстрашия, ни страха, –

Бежим, бежим...

Истоптана страна!

Её хребет проломлен сапогами.

И во хрустальном зале ожиданья, где она,

Зарёванная, спит, где под ногами –

Окурки, кошки, сироты, телег

Ремни, и чемоданы, и корзины, –

Кричу: останови, прерви сей Бег,

Перевяжи, рассекнув, пуповину!

Неужто не родимся никогда?!

Неужто – по заклятью ли, обету –

Одна осталась дикая беда:

Лететь, бежать, чадить по белу свету?!

Ползти ползком, и умирать ничком –

На стритах-авеню, куда бежали,

В морозной полночи меж Марсом и стожком,

Куда Макар телят гонял едва ли...

Беги, народ! Беги, покуда цел,

Покуда жив – за всей жратвою нищей,

За всеми песнями, что хрипло перепел

Под звёздной люстрою барака и кладбища!

Беги – и в роддома и в детдома,

Хватай, пока не поздно, пацаняток,

Пока в безлюбье не скатил с ума,

Не выстыл весь – от маковки до пяток!

Кричу: останови!.. – Не удержать.

Лишь крылья кацавеек отлетают...

Беги, пока тебе дано бежать,

Пока следы позёмка заметает.

И, прямо на меня, наперерез,

Скривяся на табло, как бы от боли,

Патлатая, баулы вперевес,

Малой – на локте, старший – при подоле,

Невидяще, задохнуто, темно,

Опаздывая, плача, проклиная...

Беги! Остановить не суждено.

До пропасти.

          До счастия.

                    До края.

Брак в Кане Галилейской

...А в солнечный подталый день,

Напротив церкви синей,

Там, где завода стынет тень

В огне трамвайных линий, –

Там свадьба вольная жила,

Дышала и гремела –

На самом краешке стола,

Близ рюмки запотелой.

Здесь песню злую пел мужик

О красном сорок пятом.

Здесь над селёдкой выл старик

О времени проклятом.

Здесь над невестиной фатой,

Отмывшийся с дороги,

Молчал солдатик молодой –

Безрукий и безногий.

Кричали тётки, обнявшись:

«Эх, горько! Подсластить бы!..»

Рябиновкой глотали жизнь –

И юность до женитьбы,

С фабричной песней под гармонь,

С плакатной матерщиной, –

И старости печной огонь

За швейною машиной...

Здесь из немытого окна

В снопах лучей горячих

Россия зимняя видна

Калечным и незрячим!

Видны лимоны куполов,

Сугробов белых груди.

Видна великая любовь,

Видны родные люди.

Исусе, мы Тебя давно

На этой свадьбе ждали!

Ты воду преврати в вино:

За кровь Твою страдали.

А коль нам нечем заплатить

За бирюзу метели, –

Мы будем есть и будем пить

И петь, как прежде пели.

И я, Твоя седая мать, –

В застолье этом душном.

О как мне сладко обнимать

Девчонок простодушных!

На кухне чистила треску –

О, только б до подушки...

Дай, чтобы разогнать тоску,

Вина в железной кружке.

И я такую боль запью,

Которую – не выжечь.

И на таком спляшу краю,

Что – никому не выжить!

А я пляшу! Кричит гармонь!

Топчу печаль ногами!

...И Солнца бешеный огонь –

Над бедными снегами. 

В Волге, в ночи

Розово над Волгою Луны блистание.

Грозны над Волгою горы лохматые.

У нас с тобой – в Волге – святое купание:

Звёздами твоё тело святое обматываю.

Жизнь мы шли к купанию полночному.

Окатывались из шаек водицей нечистою.

А нынче я – голубица непорочная,

И нынче ты – мой пророк неистовый.

В сырой песок ступни босые вдавливаем.

Идём к воде. Меня за руку схватываешь.

Идём по воде, Луною оплавленной,

Оставленными, немыми и бесноватыми.

И звёзды бьются, в ком скручиваются.

И мы телеса невесомые вкладываем

В чернь воды – монетой падучею,

Звёздами розовыми – в черненье оклада.

И мы плывём рядом, рыбы Левиафанские,

И мы плывём вместе, рыбы Иерусалимские;

И мы плывём друг в друге, рыбы Великанские,

Сазанские, Окунёвские, Налимские.

Икра небесная мечется, мечется.

Молоки небесные вяжутся удавкою.

Я тобой меченная. Ты мною меченный.

Волжскою синей водорослью-травкою.

И воды текучи. И воды сияющи.

И пахнет лещами, песком и мятою.

Забудь, плывущий, время проклятое.

Прижмись, родящий, по мне рыдающий.

И берег исчезнет. И к пристани не пристанем мы.

Так рыбами станем. Растворимся в солоде

Волны. Так целоваться не перестанем мы

Голыми лицами, мокрыми, на звёздном холоде,

В виду костерка рыбацкого, красного,

В запахах воды мазутной, агатовой…

Два рыбьих ангела. Святые. Несчастные.

Ты нас, плывущих в ночи, по свету счастья угадывай.

Да не молись на нас: зубы выпадут!

Да не крестись на нас: пальцы высохнут…

Два смертных огня: вынырнут. Выплывут.

Вмёрзнут окунем в лёд. На морозе – звёздами – выстынут.

Венера перед зеркалом

Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь…

Дай, Господи, сил…

В недрах сумки копеешный сохнет калач.

Чай горький остыл.

Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит,

Как нож золотой, –

Сознаёшь, что стала весёлая жизнь –

Угрюмой, простой.

В этом городе, где за морозом реклам –

Толпа, будто в храм, –

Что останется бабам, заезженным – нам,

Исплаканным – нам?..

Эта тусклая джезва?.. И брызнувший душ…

Полотенце – ко рту…

И текущая грязью французская тушь –

Обмануть Красоту…

И неверный, летяще отчаянный бег

В спальню… Космос трюмо –

И одежда слетает, как горестный снег,

Как счастье само…

И во мраке зеркал – мой накрашенный рот:

Сей воздух вдохнуть.

И подземный пятак из кармана падёт –

Оплачен мой путь.

И на бархате платья темнеющий пот

Оттенит зябкий страх

Плеч худых – и, как солнечный купол, живот

В белых шрамах-лучах…

И, когда просверкнёт беззащитная грудь,

Сожмётся кулак, –

Я шепну: полюби меня кто-нибудь!

Это – просто же так…

Пока грузы таскаю, пока не хриплю,

Отжимаю бельё,

Пока я, перед зеркалом плача, люблю

Лишь Время своё.  

Видение царской семьи

Вижу... вижу... Силки крепа... кости крыжа...

Витые шнуры... золотые ежи на плечах... китель режут ножи...

Пули бьют в ордена и кресты... Это Царь в кителе. Это ты.

Это Царица – шея лебяжья. Это их дочки в рогожке бродяжьей...

Ах, шубка, шубка-горностайка на избитых плечах...

А что Царевич, от чахотки – не зачах?!..

Вижу – жемчуг на шее Али... розовый... чёрный... белый...

Вижу – Ника, Ваше Величество, лунь поседелый...

Вижу: Тата... Руся... Лёля... Стася... Лёша...

Вы все уместитесь, детки, на одном снежном ложе...

Кровью ковёр Царский, бухарский, вышит...

Они горят звёздами, на чёрное небо вышед...

Царь Лёше из ольхи срезал дудку...

А война началась – в огне сгорела Стасина утка...

Изжарилась, такая красивая, вся золотая птица...

Стася всё плачет... а мне рыжая утка всё снится...

Ах, Аля, кружева платья метель метут...

А там, на небесах, вам манной каши лакеи не дадут...

Вам подсолнухи не кинут крестьяне в румяные лица...

Ты жила – Царицей... и умерла – Царицей...

А я живу – нищей... и помру – опять нищей...

Ветер в подолах шуб ваших воет и свищет...

Вы хотите пирогов?!.. – пальчики, в красном варенье, оближешь...

С пылу-жару, со взрывов и костров... грудь навылет... не дышишь...

Кулебяки с пулями... тесто с железной начинкой...

А Тата так любила возиться с морскою свинкой...

Уж она зверька замучила... играла-играла...

Так, играя, за пазухой с ней умирала...

А Руся любила делать кораблики из орехов...

У неё на животе нашли, в крови, под юбкой… прятала для смеху...

Что ж ты, Аля-Царица, за ними не доглядела?..

Красивое, как сложенный веер, было нежное Русино тело...

Заглядывались юнцы-кадеты... бруснику в кепках дарили...

Что ж вы, сволочи, жмоты, по ней молебен не сотворили?!..

Что ж не заказали вы, гады, по Русе панихиду –

А была вся золотая, жемчужная с виду...

А Лёля все языки знала. Сто языков Вавилонских, Иерусалимских...

Волчьих, лисьих, окунёвских... ершовских... налимских…

На ста языках балакала, смеясь, с Никой и Алей...

Что ж не вы ей, басурманы, сапфир-глаза закрывали?!..

Там, в лесу, под слоем грязи... под берёзкой в чахотке...

Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки...

Смолёные долблёнки... уродцы и уродки...

Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селёдки...

А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну.

Лишь по ним слепну. Лишь от них глохну.

Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам – повторяю.

Лишь для них живу. Лишь по них умираю.

И если их, в метельной купели крестимых, завижу –

Кричу им хриплым шёпотом: ближе, ближе, ближе, ближе,

Ещё шаг ко мне, ну, ещё шаг, ну, ещё полшажочка –

У вас ведь была ещё я, забытая, брошенная дочка...

Её расстреляли с вами... а она воскресла и бродит...

Вас поминает на всех площадях... при всём честном народе...

И крестится вашим крестом... и носит ваш жемчуг… и поёт ваши песни...

И шепчет сухими губами во тьму:

воскресни... воскресни... воскресни... воскресни...

Возвращение блудного сына 

Дождь сечёт и сечёт эту осень – 

Как ей больно, да терпит она... 

Глина мокрая, резкая просинь, 

И земля под ногой солона. 

Дорогие, давно ль вас отпели? 

Под ветрами ль погост над рекой? 

Вы в Раю – или живы доселе, 

Слепоту прикрывая рукой?.. 

Сени тёмные шёпот наполнил. 

Как огарки трещат и чадят... 

Он старух горбоносых не помнит, 

Большелобых не помнит ребят. 

Где ты, отче?.. 

                    Прости, если можешь!.. 

Я по страшному свету бродил. 

Я работал – до пота и дрожи. 

Я отверженных женщин любил. 

Я забыл этот дом над рекою, 

Я забыл свою старую мать... 

О, коснись меня слабой рукою, 

Коль не можешь крепко обнять!..

И старик закачался осиной, 

Взял в ладони, от радости слеп, 

Щеки грязные блудного сына – 

Ради милости поданный хлеб. 

И вдыхал до конца его запах, 

Вбок пустыми глазами кося, 

И стоял на коленях и плакал 

Пацанёнок, прощенья прося. 

Вознесение Господа на небо

В тулупе старик руки крепко прижал ко груди...

Девчонка с косою ржаной завизжала: «Гляди!..»

Два бритых солдата – им ветер так щёки засёк –

Уставились в неба расписанный мощно чертог.

Шёл пар изо ртов у людей и домашних зверей.

Младенцы вжимались, сопя, в животы матерей,

А матери, головы к чёрному небу задрав,

Глядели, как поле колышется звездчатых трав

Под северным ветром, которому имя – Норд-Ост!

И в кровном сплетении красных ли, белых ли звёзд,

Над ветром обглоданным грязным хребтом заводским,

Над всем населеньем пещерным, всем женским, мужским,

Над рокером жёстким, плюющим в дыру меж зубов,

Горбатым могильщиком, пьющим портвейн меж гробов,

Над девкой валютной с фазаньим раскрасом щеки,

Над малой детдомовкой – валенки ей велики! –

Над высохшей бабкой-дворянкой с крестом меж ключиц,

С видавшими виды глазами зимующих птиц,

Над толстой торговкой, чей денежный хриплый карман

Топырится жирно,

Над батюшкой сивым, что пьян

Допрежь Литургии – и свечки сжимает в горсти,

Тряся бородой пред налоем: «Ох, грешен... прости!..» –

Над рыжей дояркой, что лузгает семечки в грязь,

Над синим морозом, плетущим славянскую вязь

На окнах почтамтов, столовых, театров, пивных,

Бань, паром пропахших, больниц, как судеб ножевых... –

Над рабством рабочего, смехом крестьянских детей,

Над синим морозом – а он год от года лютей,

Над синим морозом – байкальским, уральским, степным –

Летит наш Христос, лучезарный, сияющий дым,

Летит Человек, превращённый любовью во свет.

И все Ему жадно и горестно смотрят вослед.

Восшествие на Голгофу

Я падаю. Погодь. Постой... Дай дух переведу немного...

А он тяжёлый, Крест святой, да непроторена дорога –

Увязли ноги, ветер в грудь чахоточную так и хлещет –

Так вот каков Голгофский путь! Какая тьма над нами блещет...

Мужик, дружище, дай курнуть... авось махра снесть боль поможет...

Так вот каков Голгофский путь – грохочет сердце, тлеет кожа...

Ну, раз-два-взяли!.. И вперёд... Уж перекладина мне спину...

Изрезала... Вон мать идёт. Мать, ты зачем рожала сына?..

Я не виню... Я не виню – ну, родила, так захотела,

Вовеки молится огню изломанное бабье тело...

А я, твою тянувший грудь, тащу на шее Крест тесовый...

Так вот каков Голгофский путь! – Мычат тяжёлые коровы,

Бредут с кольцом в носу быки, горит в снегу лошажья упряжь,

Бегут мальчишки и щенки, и бабы обсуждают участь

Мою, – и воины идут, во шрамах и рубцах, калеки,

Красавицы, что в Страшный Суд сурьмою будут мазать веки, –

Цветнолоскутная толпа середь России оголтелой:

Глазеть – хоть отроду слепа! – как будут человечье тело

Пытать и мучить, и терзать, совать под ребра крючья, пики...

Не плачь, не плачь, седая мать, – их только раззадорят крики...

Солдат! Ты совесть потерял – пошто ты плетью погоняешь?..

Я Крест несу. Я так устал. А ты мне Солнце заслоняешь –

Вон, вон оно!.. И снег хрустит, поёт под голою пятою!..

Под Солнцем – лебедем летит!.. Да, мир спасётся Красотою:

Гляди, какая красота! На ветке в куржаке – ворона,

И снега горькая тщета, что жемчуг, катит с небосклона,

И в створках раковин полей стога – замёрзлым перламутром,

И лица ясные людей – что яблоки! – холодным утром!..

О Солнце! Мой любимый свет! Тебя я больше не увижу.

Мать, ты сказала – смерти нет... А Лысая Гора всё ближе...

Мать, ты сказала – смерти нет!.. Зачем же ты кулак кусаешь,

Хрипя в рыданьи, в снег браслет, волхвами даренный, бросаешь?!

Ну вот она, гора! Пришли... Кресты ворон кружат над нами.

Волос в серебряной пыли Марии Магдалины – пламя.

Пришли. Назад не повернуть. Я Крест мой наземь опускаю.

Так вот каков Голгофский путь: от края радости – до края...

Мать, ты сказала – смерти нет... Глянь мне в глаза. Да без обмана.

...Какой сочится тихий свет. О мать. Ты светом осиянна.

Прости меня. Ты знала всё.

                                 Теперь я тоже это знаю.

Скрипит телеги колесо.

Прости меня. Прости, родная.

Град Краснозёздный

Пятиконечная, прорезанная в снегу – кровавыми ступнями,

Пятисердечная, истерзанная когтисто-острыми огнями,

Остекленело вязь считающая венца кровей – под микроскопом! –

И чистокровной – стопку ставящая, а инородцев – в топку, скопом, –

Остервенелою духовностию хлестающая скотьи спины,

Над башней танка — златокованною главой – глядящая чужбины,

Ну что, Столица, ночь сжирающая горящей смертью небоскрёба, –

Война! Молися, умирающая, у красномраморного гроба.

...Я пришла к тебе, я пришла к тебе, скарб крылатый приволокла на горбе.

Щенком доползла: зубами – за кумач. А старухи в церкви мне бормочут: не плачь.

То ли ещё грянет. Земля загудит. Саранча из расщелины земной полетит.

Металлические стрекозы. Стальные пауки. Ржавые гусеницы – толще руки.

Накипь белых глаз хлынет через край. На снегу пластаясь, крикну: не стреляй!

Ведь она живая, нечисть-война. Она в красный Мир, как сука, влюблена.

А, да ты Москва! – на исходе дня – куском снега в горло – спаси меня;

А, да Краснокаменная – на исходе зла – прими работяжку без рода-без угла:

А и всё богатство – мёртвый сын в земле, примета особая – шрамы на челе,

Ладони – в мозолях; сожму – что деньга, твёрдые!..

                   …Война. Брусничные снега.

…Да мы революцьями сыты – вот так. Заелись. Отрыжка – дымами

Вонючих атак. Красный выкинут флаг. И белый – сквозит между нами

Рыдающим Ангелом. Прёт броневик в морозную тьму – кашалотом.

Живая, Война!.. Зверий сдавленный крик. И люди слепого полёта.

Сгущёнки, тушёнки, – забиты склады! Кто оптом купил – содрогнётся.

Ах, пороты у Революций зады, и розга солёная гнётся…

Что, пули, что, дуры?! Над ухом свистит. Дверь выбита молотом тела.

Я прячусь в подъезде. Я вижу: горит всё то, что плясало и пело.

Кому, Революцья, ты нынче жена?! Под куполом, в мыке коровьем,

На палец тебе нацепил Сатана кольцо – ещё тёплое, с кровью.

…Господь, а я-то тут при чём?!.. Я сибирячка.

Я здесь укладчица, раздатчица, кухарка и прачка.

Могу твои рельсы мыть, Град Краснозвёздный.

Могу в собачьей электричке жить ночью морозной.

Могу скопить двадцать рублей – и помолиться на мясо в столовой

Консерватории: а наверху – орган гудит, серебряно-дубовый!..

Я б пошла, в ноги поклонилась тому органу:

Пусти меня в себя жить!.. – да ведь мне не по карману…

А на улице – шапки мёрзнут. Звёзды с Кремля навеки сняли.

Коли меня убьют – кто вам споёт о любви и печали?!..

...Это всё перевернулось, в Красный Узел затянулось:

Танки и броневики, мёртвое кольцо руки.

Флаги голые струятся. Люди в ватниках садятся

У кострища песни петь, в сажу Космоса глядеть.

В чёрном мире, под Луною, под Звездою Ледяною

Кто-то хочет Первым быть, кто-то – с губ улыбку пить.

У костра стою. Старею. Водку пью и руки грею.

Революция. Война. В небе – мать моя Луна.

Лик тяжёлый поднимаю. На работу опоздаю.

Видишь, мать моя, – живу. Видишь, – нить зубами рву

На тулупе, что залатан той заплатою крылатой,

Где перо к перу – года: здесь. Сейчас. И никогда.

Грозная молитва о жизни

Я завернусь в багряный плащ. Сжав рот, на снег полночный выйду.

Народ, безбожник! Сетуй, плачь. Я вымолчу твою обиду.

Я вымолю слепой кусок тебе – у всех небес бездонных.

Там, в черноте, пылает Бог, и сноп лучей – от риз лимонных.

И зраков огнь, белков багрец – вниз, на пожарища земные…

Отец! Ведь это не конец! Ведь это – счёт на ледяные

Века! Одним – не обойтись. Сундук раскрыт. Страданья светят

Алмазами. Бери – на жизнь. С лихвой – на смерть. Кидай – на ветер.

Нас вымочили – пук розог – в воде солёной, в едком чане.

Железный небосвод высок. Его держу: спиной, плечами.

Для Всех-Небес-Любви – стара! Стара для боли и печали.

Свист пуль – с полночи до утра, а мы не ели и не спали.

А мы держали – так вцепясь!.. Так знамени держали – древко!..

...знамёна втаптывают в грязь. Подошвой – в бархат, будто девку,

Пинают, будто суку – в бок – щенную – по снегу – сосцами…

Молюсь Тебе, великий Бог, о том, о том, что будет с нами.  

Два урки, в поезде продающие Библию за пятёрку

Эх, тьма, и синий свет, и гарь, испанский перестук

Колёс, и бисеринки слёз, и банный запах – запах рук!..

И тамбур куревом забит, и зубом золотым

Мерцает – мужики-медведи пьют тягучий дым…

А я сижу на боковой, как в бане на полке.

И чай в одной моей руке, сухарь – в другой руке.

И в завитках табачных струй из тамбура идут

Два мужика бритоголовых – в сирый мой закут.

От их тяжёлых бритых лбов идёт острожный свет.

Мне страшно. Зажимаю я улыбку, как кастет.

Расчёской сломанных зубов мне щерится один.

Другой – глазами зырк да зырк – вдоль связанных корзин.

Я с ними ем один сухарь. Родную речь делю

Под ватниками я сердца их детские – люблю.

Как из-за пазухи один вдруг книжищу рванёт!..

– Купи, не пожалеешь!.. Крокодилий переплёт!..

Отдам всего за пятерик!.. С ней ни крестить, ни жить,

А позарез за воротник нам треба заложить!..

Обугленную книгу я раскрыла наугад.

И закричала жизнь моя, повторена стократ,

С листов, изъеденных жучком, – засохли кровь и воск!.. –

С листов, усыпанных золой, сребром, горстями звёзд…

Горели под рукой моей Адамовы глаза,

У Евы меж крутых грудей горела бирюза!

И льва растерзывал Самсон, и плыл в Потопе плот,

И шёл на белый свет Исус головкою вперёд!

– Хиба то Библия, чи шо?.. – кивнул другой, утёр

Ладонью рот – и стал глядеть на снеговой костёр.

Сучили ветки. Города мыл грязные – буран.

Глядели урки на меня, на мой пустой стакан.

И я дала им пять рублей за Библию мою,

За этот яркий снеговей у жизни на краю,

За то, что мы едим и пьём и любим – только здесь,

И что за здешним Бытиём иное счастье есть.

Детство

Мать везёт меня в санках. Ночь.

Снег искрится алмазно. Боль.

Я у матери – малая дочь.

Мы в миру – перекатная голь.

Мать из бани меня везёт.

Козья шаль – крест-накрест на мне.

Лёд искрится алмазно. Пот

Под шубейкой – вдоль по спине.

Мать из бани меня – домой.

Сруб дегтярный. Вонь, керосин.

Коммуналка. В подъезде – немой:

Напугать хочет, сукин сын.

Кажет нож под полой. Мычит!

Мать полтинник суёт ему.

Санки тянет. Угрюмо молчит.

Я иду за нею – во тьму.

Ключ буравит замок. Дом.

Коридора слепая кишка.

И базарного радио гром,

Керосинные облака!

Коммуналка, моя родня!

Деньги старые – не в ходу...

Как ты будешь тут без меня,

Когда я – во Время уйду?..

Мать бежит из тьмы, золота.

Сковородка в руке: блины...

Мне – родить второго Христа?!

...Только давят гирею – сны.

Только снится: синий простор.

На полнеба. На все небеса.

И мой Сын горит, как костёр.

И пылают Его власа.

Он, мужицкую длань подъяв

И глазами блестя в бреду,

Судит грешникам – вопль расправ,

Судит праведникам – звезду.

Я сижу от Него леворучь.

Я, сжимая руки, реву:

Сын мой, Сын мой, Ты их не мучь!

Удержи Ты их на плаву!

Может, эти толпы убийц,

Может, эти сброды воров

Упадут пред Тобою ниц,

Под слепые плети ветров?!

Сын мой, Сын мой!..

                    Ты их прости!..

Человечий недолог век...

Погляди: всё лицо в горсти

Стиснув, плачет горбатый зэк...

Он любви и детей хотел!

Он не знал, отчего – убил...

Он пятнадцать лет отсидел.

Он забыл, кем на свете был.

Твой носил он нательный крест.

И, когда снега – пеленой,

Плакал он и глядел окрест

На отверженный мир земной.

Сын мой, Сын мой, его – прости!..

Прожигает огонь. Дотла.

Просыпаюсь. Мороз – до кости.

Я во сне в небесах жила.

– Мама! – хрипло зову. – Пить!..

Жар. Об кружку зубы стучат

Я безумно хочу – жить.

Я не знаю дороги – назад.

Звёздный ход омуля

Близ байкальской синей шири, между выжженных камней

Мы одни лежали в мире – много мигов... или дней...

Мы стояли, как два кедра – ветер грозный налетел,

Развернул с корнями недра, переплёл нас, как хотел!

И прошли мы путь короткий... А потом настала ночь.

...а потом мы сели в лодку – и поплыли в море прочь.

Звёзды в небесах звенели. И во тьме бездонных вод,

Как сердцебиенье – в теле, начинался Звездный Ход.

Тёмная вода мерцала. Стыла медная Луна

И плыла по дну Байкала, как гигантская блесна.

И остроугольной глыбой в чёрной водяной дали

Шёл косяк горящей рыбы. Это звёзды тихо шли.

Это звёзды плыли к дому – мимо Солнца и планет...

– Вот, Елена, это омуль! – Это звёзды, – я в ответ.

Ходом жизни скоротечным звёзды шли, чтоб отгореть.

Рыба шла путём извечным – чтоб родить и умереть.

Мы видали рыбьи спины. Мы молчали – что слова?

Звёзды вспыхнут и остынут. Только жизнь одна жива.

Только жизнь слепая свята, а идёт, так напролом:

В раненой груди солдата, в страшном крике родовом,

И в объятиях, что вроде ветра с вьюгой пополам,

В омулевом Звёздном Ходе, непонятном смертным нам.

* * *

Земля?!.. Вы кому расскажите.     

А воля?!.. – пропита дотла.    

В парче грязнобурые нити            

Двуглавого вышьют орла.            

А мы его ножичком вспорем        

И выпорем золото лет.                 

А мы о Священном не спорим:     

Ведь нынче Священного нет.  

Ты можешь мне врать, завираться,

Ладонь прижимать ко груди,

Ночьми перемалывать Святцы,

Молить и снега, и дожди!.. –

Не верю. Ни слову не верю!

Ни лику! Ни слёзной скуле!

Закрыты Небесные двери.

Позёмка метёт по земле.

Избиение младенцев

На этой земле Гефсиманского сада,

На этой земле – детям нету пощады.

Для них – за ежами тех проволок жгучих

Морозных бараков державные тучи.

Для них – трибуналов российская водка,

И пальцев – в рыданье! – стальная решётка,

Когда, головою воткнувшись в ладони,

Ребёнок-старик – во приделе агоний,

На паперти горя, во храме безумья, –

И сжаты не зубы, а колья и зубья...

Для них – вечно шмоны, огни «Беломора»

Во тьме, зуботычки бывалого вора, –

А воля не скоро,

                         свобода – не скоро,

А очи слезятся от боли простора –

Как будто бы мать режет лук на дощечке,

И рыжие косы сестры – будто свечки,

Отцово ружьё на стене не стреляет

И стопочку бабка тайком выпивает...

О как бы своим животом я закрыла

Таких малолеток! Как я б их любила –

Всей матерней плотью, всей зверьею шкурой,

Алмазной слезою, – о, мы, бабы-дуры...

Им жарила б мясо – его не едали,

Им пела бы песни про горькие дали,

Срастила б им вывихи и переломы,

Засыпала б сахаром горечь оскомы

Тюремной... Ты плачешь, сыночек?..

                                                   Не надо...

...На этой земле – детям нету пощады. 

Изгнание из Рая. Метель

Я была такой маленькой, маленькой. В жгучей шубе пуховой.

Непрожаренной булочкой маковой в пирожковой грошовой.

Тёртой в баньке неистовой матерью – Чингисханской мочалкой.

Оснежённой церковною маковкой – занебесной нахалкой.

Над молочными стылыми водами… – плодными ли, грудными… –

Я шагала январскими бродами и мостами пустыми.

Грызла пряник на рынке богатеньком – винограды в сугробах!..

Надо мной хохотали солдатики, за полшага до гроба…

Пил отец и буянил торжественно… Мать мне горло лечила…

Я не знала тогда, что я –Женщина, что я – Певчая Сила.

Мне икру покупали… блины пекли!.. Ночью – корку глодали…

Вот и вылились слёзы, все вытекли, пока мы голодали…

Это после я билась и мучилась, била камни и сваи…

Я не знала, что – Райская Музыка, что – в Раю проживаю…

Что снега васильковые мартовские под крестами нечищеными –

Это Рай для хохочущей, маленькой, херувимочьей жизни…

Светлый Рай!.. – со свистками и дудками молодых хулиганов,

С рынка тётками, толстыми утками, – боты в виде наганов, –

С пристанями, шкатулками Царскими, где слюда ледохода, –

То ль в Хвалынское, а может, в Карское – твой фарватер, свобода!.. –

Рай в варенье, в тазу, в красных сливинах! В куржаке, как в кержацких

Кружевах!.. Рай в серебряных ливнях, Рай в пельменных босяцких!..

Майский Рай синих стёкол надраенных!.. Яшмы луж под забором!..

Рай, где кошки поют за сараями – ах, архангельским хором!..

Ангелицы, и вы не безгрешные. В сердце – жадная жила.

Я не знала – орлом либо решкою! – где, когда – согрешила.

Где я сгрызла треклятое яблоко, в пыль и в сок изжевала!..

Где надела преступные яхонты, Зверя где целовала…

Мать завыла. Собака заплакала. Рвал отец волосёнки.

Поднял Ангел свечу: оземь капала воском горьким и тонким.

Затрубили из облак громадные, несносимые звуки.

В грудь, в хребет ударяли – с парадного – костоломные руки.

И воздел Ангел меч окровяненный,

Как солдат, первым злом одурманенный,

«Вон!» – мечом указал мне:

На метель, острым рельсом израненную,

На кристаллы вокзалов.

Вот твой путь, сумасшедшая грешница. Вот повозка стальная.

Вот трясутся кровать и столешница на булыжниках Рая.

И заплакала я. И метелица била в ребра, как выстрел.

Жизнь, ты бисер! Ты килька, безделица! Чёрный жемчуг бурмистров!

Пиво в Райской канистре шоферичьей… Дай хоть им поторгую…

..об изгнанье из Рая – без горечи

И без слёз… – не могу я…

Кладовка

…Старый граф Борис Иваныч, гриб ты, высохший на нитке

Длинной жизни, – дай мне на ночь поглядеть твои открытки.

Буквой «ЯТЬ» и буквой «ФИТА» запряженные кареты –

У Царицы грудь открыта, Солнцем веера согреты…

Царский выезд на охоту… Царских дочек одеянья –

Перед тем тифозным годом, где – стрельба и подаянье…

Мать твоя в Стамбул сбежала – гроздьями свисали люди

С Корабля Всея Державы, чьи набухли кровью груди…

Беспризорник, вензель в ложке краденой, штрафная рота, –

Что, старик, глядишь сторожко в ночь, как бы зовёшь кого-то?!

Царских дочек расстреляли. И Царицу закололи.

Ты в кладовке, в одеяле, держишь слёзы барской боли –

Аметисты и гранаты, виноградины-кулоны –

Капли крови на распятых ротах, взводах, батальонах…

Старый граф! Борис Иваныч! Обменяй кольцо на пищу,

Расскажи мне сказку на ночь о Великом Царстве Нищих!

Почитай из толстой книжки, что из мёртвых все воскреснут –

До хрипенья, до одышки, чтобы сердцу стало тесно!

В школе так нам не читают. Над богами там хохочут.

Нас цитатами пытают. Нас командами щекочут.

Почитай, Борис Иваныч, из пятнистой – в воске! – книжки…

Мы уйдём с тобою… за ночь… я – девчонка… ты – мальчишка…

Рыбу с лодки удишь ловко… Речь – французская… красивый…

А в открытую кладовку тянет с кухни керосином.

И меня ты укрываешь грубым, в космах, одеялом

И молитву мне читаешь, чтоб из мёртвых – я – восстала.

Кутёж. Художники

Поле боя – всё дымится: рюмки, руки и холсты.

Дико пламенеют лица, беззастенчиво просты.

Пьяным – легше: жизнь такая – всё забудешь, всё поймёшь.

Над тарашкою сверкает именной рыбацкий нож.

Это Витя, это Коля, это Костя и Олег

Разгулялися на воле, позабыв жестокий век.

И домашние скандалы. И тюрьму очередей.

И дешёвые кораллы меж возлюбленных грудей...

Костя, беленькой налей-ка под жирнущую чехонь!..

Вьюга свиристит жалейкой. В рюмке – языком – огонь.

Колька, колорист, – не ты ли спирт поджёг в рюмахе той?!..

Да, затем на свете были мы – и грешник, и святой, –

Чтоб не в линзу водяную ложь экрана наблюдать –

Чтобы девку площадную Магдалиной написать,

Чтобы плакать густо, пьяно от бескрасочной тоски,

Лик холщовый, деревянный уронивши в сгиб руки,

Потому как жизнь и сила – в малевании холста,

Потому как вся Россия без художников – пуста!

Первобытной лунной тягой, грязью вырванных корней

Мы писать на красных флагах будем лики наших дней!

По углам сияют мыши вологодским серебром...

Ничего, что пьяно дышим. Не дальтоники. Не врём.

Дай бутылку!.. Это ж чудо... Слабаку – не по плечу...

Так я чохом и простуду, и забвение лечу.

Стукнувшись слепыми лбами, лики обмакнув в вино,

Мы приложимся губами к той холстине, где – темно...

И пройдёт по сьене жжёной – где вокзал и где барак –

Упоённо, напряжённо – вольной страсти тайный знак!

Ну же, Костя, где гитара?!.. Пой – и все грехи прощай!..

Этот холст, безумно старый, мастихином не счищай...

Изнутри горят лимоны. Пепел сыплется в курей.

Всё дымней. Всё изнурённей. Всё больнее и дурей.

И, хмелея, тянет Витя опорожненный стакан:

– Наливайте... Не томите... Хоть однажды – буду пьян...

Мать Мария

Выйду на площадь... Близ булочной - гам,

Толк воробьиный...

Скальпель позёмки ведёт по ногам,

Белою глиной

Липнет к подошвам... Кто ТАМ?.. Человек?..

Сгорбившись – в чёрном:

Траурный плат – до монашеских век,

Смотрит упорно...

Я узнаю тебя. О! Не в свечах,

Что зажигала,

И не в алмазных и скорбных стихах,

Что бормотала

Над умирающей дочерью, – не

В сытных обедах

Для бедноты, – не в посмертном огне –

Пеплом по следу

За крематорием лагерным, – Ты!..

Баба, живая...

Матерь Мария, опричь красоты

Жизнь проживаю, –

Вот и сподобилась, вот я и зрю

Щёк тёмных голод...

Что ж Ты пришла сюда, встречь январю,

В гибнущий город?..

Там, во Париже, на узкой Лурмель,

Запах картошки

Питерской, – а за иконой – метель –

Охтинской кошкой...

Там, в Равенсбрюке, где казнь – это быт,

Благость для тела, –

Варит рука и знаменье творит –

Делает дело...

Что же сюда Ты, в раскосый вертеп,

В склад магазинный,

Где вперемешку – смарагды, и хлеб,

И дух бензинный?!..

Где в ополовнике чистых небес –

Варево Ада:

Девки-колибри, торговец, что бес,

Стыдное стадо?!

Матерь Мария, да то – Вавилон!

Всё здесь прогнило

До сердцевины, до млечных пелён, –

Ты уловила?..

Ты угадала, куда Ты пришла

Из запределья –

Молимся в храме, где сырость и мгла,

В срамном приделе...

– Вижу, всё вижу, родная моя.

Глотки да крикнут!

Очи да зрят!.. Но в ночи бытия

Обры изникнут.

Вижу, свидетельствую: то конец.

Одр деревянный.

Бражница мать. Доходяга отец.

Сын окаянный.

Музыка – волком бежит по степи,

Скалится дико...

Но говорю тебе: не разлюби

Горнего лика!

Мы, человеки, крутясь и мечась,

Тут умираем

Лишь для того, чтобы слякоть и грязь

Глянули – Раем!

Вертят богачки куничьи хвосты –

Дети приюта...

Мы умираем?.. Ох, дура же ты:

Лишь на минуту!..

Я в небесах проживаю теперь.

Но, коли худо, –

Мне отворяется царская дверь

Света и чуда,

И я схожу во казарму, в тюрьму,

Во плащ-палатку,

Чтоб от любови, вперяясь во тьму,

Плакали сладко,

Чтобы, шепча: «Боже, грешных прости!..» –

Нежностью чтобы пронзясь до кости,

Хлеб и монету

Бедным совали из потной горсти,

Горбясь по свету. 

* * *

Морозу – верь… древняна дверь… И воя

Собак – катит пятак – над головою…

И неба жёлтый, жирный кус.

Я серых туч боюсь убрус

На темечко надеть

И умереть.

И холод жжёт, сжигает кость и мясо…

Я возвернулась – поздний гость – со пляса.

Плясали гадко.

Сосали сладко.

Из серых туч глядит дремучье Око  

Спаса.  

Тяну себя вперёд, в мороз

Постыло.

Прищуры слёз… завивы кос… – всё – было.

Ты щучье, тучье, снеговое

Следи над голой головою…

Река вдали… и край земли…

Не обняли. Не помогли.

Нас двое:

Живое. Могила.

Пляска скоморошья

Кувырк, врастопырк, пробей пяткой сотню дыр'к!

Летит ракша, кряхтит квакша,

А на пятках у тебя выжжено по кресту,

А и прикинули тебя жареной лопаткой ко посту,

Швырк, дзиньк, брямк, сверк!.. – стой:

Лезвие – под пятой:

Из распаханной надвое ступни –

Брусника, малина, рябина, – огни:

Глотни!.. – и усни...

обними – не обмани...

Пляши, скоморохи, – остатние дни!..

Ты, дядька-радушник, кровавый сафьян!..

Загашник, домушник, заржавелый наган:

В зубах – перо павлинье, сердчишко – на спине:

Вышито брусникой, шелковье в огне!

Бузи саламату в чугунном чану,

Да ложкой оботри с усов серебряну слюну:

Ущерою скалься, стерлядкой сигай –

Из синей печи неба дёрнут зимний каравай!

Кусочек те отрежут! Оттяпают – на! –

Вот, скоморох, те хрюшка, с кольцом в носу жена,

Вот, скоморох, подушка – для посля гулянки – сна,

Вот, скоморох, мирушка, а вот те и война!

Гнись-ломись, утрудись, – разбрюхнешь, неровён

Час, среди мохнатых, с кистями, знамён!

Венецьянский бархат! Зелён иссиня!

Зимородки, инородки, красная мотня!

Красен нож в жире кож! Красен ледолом!

А стожар красен тож, обнятый огнём!

Лисенята, из корыта багрец-баланду – пей!

Рудую романею – из шей на снег – лей!

Хлещет, блея, пузырясь, красное вино!

Блеск – хрясь! Рыба язь! Карасю – грешно!

А вольно – хайрузам! Царям-осетрам!

Глазам-бирюзам! Золотым кострам!

Мы ножи! Лезвия! Пляшем-режем-рвём

Шёлк гробов! Родов бязь! Свадеб душный ком!

Ком камчатный, кружевной... а в нем – визга нить:

Замотали щенка, чтобы утопить...

Ах, ломака, гаер, шут, – ты, гудошник, дуй!

А сопельщика убьют – он-ить не холуй!

А волынщика пришьют к дубу, и каюк:

Гвозди рыбами вплывут в красные реки рук...

Ах, потешник, гусляр! Пусть казнят! – шалишь:

Из сороги – теши ты ввек не закоптишь!

Хрен свёклой закрась! Пляши – от винта!

Бьется знамя – красный язь – горькая хита!

Красная рыба над тобой бьётся в дёгте тьмы:

Что, попалися в мереду косяками – мы?!

Напрягай рамена, чересла и лбы –

Крепко сеть сплетена, не встанешь на дыбы!

Не гундеть те псалом! Кичигу не гнуть!

Пляшет тело – веслом, а воды – по грудь...

Пляшет галл! Пляшет гунн! Пляшу я – без ног!

Что для немца – карачун, русскому – пирог!

А вы чё, пирогами-ти обожрались?!..

А по лысине – слега: на свете зажились?!..

Заждались, рыжаки, лиса-вожака:

Нам без крови деньки – без орла деньга!

…пирогами, берегами, буераками, бараками, хищными собаками,

Банями, глухоманями, услонами-казанями,

Погаными пытками, пьяными свитками,

Вашими богатыми выручками, вашими заплатами-дырочками,

Кишмишами, мышами, поддельными мощами,

Учёными помощами, копчёными лещами,

Ледяными лесами, красными волосами,

Сукровью меж мехами, горячими цехами,

Чугунными цепями, цыплячьими когтями,

Вашими – и нашими – общими – смертями, –

Сыты – по горло!

Биты – по грудь!

А умрёшь – упадёшь – зубов не разомкнуть:

Крепко сцеплена подкова, сварена сребром –

Ни ударить молотом, ни разбить серпом,

Ни – в скоморошью – рожу – кирпичом:

Из-под век – кровь на снег,

                  Ангел – за плечом.

Последний танец над мёртвым веком

Я счастливая. Я танцую с тобой. Ты слышишь, ноги мои легки.

Я танцую с тобой над своей судьбой. Над девчонкой войны – ей велики

Её валенки, серые утюги. Над теплушкой, где лишь селёдка в зубах

У людей, утрамбованных так: ни зги, ни дыханья, а лишь – зловонье и прах.

Над набатом: а колокол спит на дне!.. – а речонка – лёд чёрный – на Северах...

Я танцую с тобой, а ступни – в огне. Ну и пусть горят! Побеждаю страх.

Мы над веком танцуем: бешеный, он истекал слюной... навострял клыки...

А на нежной груди моей – медальон. Там его портрет – не моей руки.

Мне его, мой век, не изобразить. Мне над ним – с тобою – протан-цевать:

Захрипеть: успеть!.. Занедужить: пить... Процедить над телом отца: ...твою мать...

Поворот. Поворот. Ещё поворот. Ещё па. Фуэте. Ещё антраша.

Я танцую с тобой – взгляд во взгляд, рот в рот, как дыханье посмертное – не-ды-ша.

Так утопленнику дышат, на рёбра давя, их ломая – в губы – о зубы – стук.

Подарили мне жизнь – я её отдала в танцевальный круг, в окольцовье рук.

Мы танцуем над веком, где было всё от Распятья и впрямь, и наоборот,

Где катилось железное колесо по костям – по грудям – по глазам – вперёд.

Где сердца лишь кричали: Боже, храни Ты Царя!.. – а глотки: Да здравст-ву-ет

Комиссар!.. – где жгли животы огни, где огни плевали смертям вослед.

О, чудовищный танец!.. вихрись, кружись. Унесёмся далёко. В поля. В снега.

Вот она какая жалкая, жизнь: малой птахой – в твоём кулаке – рука –

Воробьёнком, голубкой...

                          ...голубка, да. Пролетела над веком – в синь-небесах!.. –

Пока хрусь – под чугун-сапогом – слюда наста-грязи-льда – как стекло в часах...

Мы танцуем, любовь!.. – а железный бал сколько тел-литавр, сколько скрипок-дыб,

Сколько лбов, о землю, молясь, избивал барабанами кож, ударял под дых!

Нету времени гаже. Жесточе – нет. Так зачем ЭТА МУЗЫКА так хороша?!

Я танцую с тобой – на весь горький свет, и горит лицо, и поёт душа!

За лопатками крылья – вразмах, вразлёт! Все я смерти жизнью своей искуплю –

Потому что в любви никто не умрёт, потому что я в танце тебя люблю!

В бедном танце последнем, что век сыграл на ребрастых арфах, рожках костяных,

На тимпанах и систрах, сёстрах цимбал, на тулупах, зипунчиках меховых!

На ребячьих, голодных, диких зрачках – о, давай мы ХЛЕБА станцуем им!.. –

На рисованных кистью слезы – щеках матерей, чьи сыны – только прах и дым...

На дощатых лопатках бараков, крыш, где за стенами – стоны, где медью – смех,

Где петлёй – кураж, где молитвой – мышь, где грудастая водка – одна на всех!

Ах, у Господа были любимчики все в нашем веке – в лачуге ли, во дворце...

А остались – спицами в колесе, а остались – бисером на лице!

Потом-бисером Двух Танцующих, Двух, колесом кружащихся над землёй...

И над Временем... дымом кружится Дух... Только я живая! И ты – живой!

Только мы – живые – над тьмой смертей, над гудящей чёрной стеной огня...

Так кружи, любимый, меня быстрей, прямо в гордое небо неси меня!

В это небо большое, где будем лететь

Все мы, все мы, когда оборвётся звук......................................................

Мне бы в танце – с тобой – вот так – умереть,

В вековом кольце ВСЁ простивших рук.

Прелюдия 

Живую страсть – пожрать, украсть,

Жестоким хлебом смять.

Железный зуб,

слепая пасть,

А счастья – не видать.

Все только спать и жрать хотят,

Когтями душу рвут.

... А тех, любви слепых котят, –

Не помнят, как зовут.

Создание Луны и Солнца

Я небо выделаю кожей.

Я пьян. Я женщину слеплю

Из глины, вервия, рогожи.

Я, дураки, её люблю.

Поэт – от края неба вышел,

До края неба он дойдёт.

Лист лёгкого уже не дышит,

Хрипит. Поэт вот-вот умрет.

Я сделать женщину успею.

Рука трясётся. Губы – в ковш

С вином.

            Глаз правый пламенеет

Её: с великим Солнцем схож.

А левый глаз – Луна большая.

Планеты – соль её зубов.

Я небо с кровью намешаю.

С землёй сотру тебя, любовь.

Твой голос – гром.

Гроза – хрипенье.

А слёзы выхлещут дождём

Меня, моё гундосье пенье,

Мой лоб, как жирный чернозём.

Земля, уста свои разверзни!

Глядите, Солнце и Луна,

На грязью крашенные песни,

На жизнь, что небу не нужна!

Да, это я – Овидий, кто ли –

Спинной хребет мой – Млечный Путь –

Создал Луну и Солнце боли,

Венеру клал себе на грудь!

Венеру... –

            ...в лупанар, мальчишка...

За опиумом... за врачом...

За девкой, нищей римской мышкой,

Что зарыдает за плечом. 

Спас Нерукотворный. Икона
 

...Когда из мрака, из сумасшествия,

Из первого и второго Пришествия,
Из раздвинутых ветром сфер,

Из борьбы неверий и вер,
Из компьютерных игр запутанных,

Из сокровищ, в чулки закутанных,
Из ветров, что солью буранною

Жёстко сыплют в грудь деревянную –

Вдруг – Лик – остановись. Замри. Он не в апсиде. Он не в нише.
Он просто – у тебя внутри. Он ясно виден. Также – слышен.
Он золотой и бледный. Так традиционно малевали
Иконописцы – за пятак собрата-пьяницу в подвале.
Власы стекают по щекам. Он узнаваем несомненно,
Натурщик, проданный векам за трёшку матерью-Вселенной.
Прокуренная желтизна тяжёлых скул, слезами, жиром
Залитых. Жизнь Его – одна пред перенаселённым миром.
Он просто нищий человек. Кто шьёт Ему прозванье Спаса?
Вон – из пивнушки – в мокрый снег, без вопля, возгласа и гласа.
И, бормоча, что мочи нет, и, бессловесней всякой твари,
Он месит ботами проспект, участвуя в планетной сваре.
Его потёртое лицо мерцает, не находит места…

И вдруг над лысиной кольцо зажжётся в темноте подъезда.
Сусальный, рыжий ореол, жар-птичий, наподобье диска!
…А хор вопит, что Ты ушёл,

Но жил меж нами.

Слишком близко.

Старая Офелия

                                        Анне Барковой

Седые пряди по лицу. Седые пряди.

Всё ближе, девочка, к венцу – ты при параде.

Ты из комодной дерни тьмы, из тьмы пропащей –

Навесь на шею жемчуга, на черепашью.

Ты помнишь, деревянный Бог, метель Печоры?!..

Мотают медных пуль клубок герои, воры.

Идут ко рву – спина к спине. И, иже с ними,

Над ними в тучах, как в огне, в полярной сини,

Ты – ты раздатчица одна; одна в бараке

Молельщица за всех; жена верней собаки;

Одна – грязна, как сотни шлюх; одна – подковой

Замёрзлой согнута, крестом Голгофы голой!

Ты залпы слышала. Твой мозг не помрачился.

Крепка, железна, гордый гвоздь. В тебя влюбился… –

Да кто?!.. – никто. Сухою лапой пыль буфета

Сметёшь. Одна. Зимой. В пальто. Рыдай – ПРО ЭТО.

Накапывай в седой хрусталь посмертной стопки

Полярной ночи Жерминаль, полярной топки

То крематорное вытьё, тот вой волконский –

Трёх отроков в пещи житьё – в той, Вавилонской…

И пей! И рюмку опрокинь над совьей глоткой!

Гляди, какая стынет синь по околотку –

Кровавый Марс в седом окне… хвощи мороза…

Ну, помяни. Ну, увеличь ночную дозу…

За всех, кого любила ты в гробах мерзлотных!

Буфет играет витражом, ножом голодным.

Дыряв халат. Принять бы яд. Уйти, не мучась.

Три Парки за окном стоят и вьюгу сучат.

Не ссучилась. Не предала. Блажени, ради…

Седые пряди через лоб. Седые пряди.  

Укрощение бури

Ой ты, буря-непогода – люта снежная тоска!..

Нету в белом поле брода, плачет подо льдом река.

Ветры во поле скрестились, на прощанье обнялись.

Звёзды с неба покатились. Распахнула крылья высь.

Раскололась, как бочонок – звёзд посыпалось зерно!

И завыл в ночи волчонок беззащитно и темно...

И во церкви деревенской на ракитовом бугре

Тихий плач зажёгся женский близ иконы в серебре...

А снаружи всё плясало, билось, выло и рвалось –

Снеговое одеяло, пряди иглистых волос.

И по этой дикой вьюге, по распятым тем полям,

Шли, держася друг за друга, люди в деревенский храм.

– Эй, держись, – Христос воскликнул, – ученик мой Иоанн!

Ты ещё не пообвыкнул, проклинаешь ты буран...

Ты, Андрей мой Первозванный, крепче в руку мне вцепись!..

Мир метельный, мир буранный – вся такая наша жизнь...

Не кляните, не браните, не сцепляйте в горе рук –

Эту вьюгу полюбите: гляньте, Красота вокруг!..

Гляньте, вьюга-то, как щука, прямо в звёзды бьет хвостом!..

Гляньте – две речных излуки ледяным лежат крестом...

Свет в избе на косогоре обжигает кипятком –

Может, там людское горе золотым глядит лицом...

Крепче, крепче – друг за друга!.. Буря – это Красота!

Так же биться будет вьюга у подножия Креста...

Не корите, не хулите, не рыдайте вы во мгле:

Это горе полюбите, ибо горе – на Земле.

Ибо всё земное – наше. Ибо жизнь у нас – одна.

Пейте снеговую чашу, пейте, милые, до дна!..

Навалился ветер камнем. В грудь идущим ударял.

Иссечёнными губами Пётр молитву повторял.

Шли и шли по злой метели, сбившись в кучу, лбы склоня, –

А сердца о жизни пели средь холодного огня. 

Человек с топором

Во мраке – гарь

мышьей свечи.

Хвост фитиля

мёртв, поджат.

У зеркала – мужик.

Его сердце стучит.

Перед ним на столе

вещи лежат.

Простые вещи:

спичечный коробок,

синий, как сапфир

Соломонова кольца.

Банка с солью:

соль любит Бог.

Да мыло – мыть

грязь лица.

Ещё перед ним

лежит топор.

Топор,

серебряная зима.

Смерть своровать!.. –

поёт дивный хор.

Жизнь своровать!.. –

не хватит ума.

Как во тьме

человек одинок.

Как во тьме –

молится топору.

И глядит на него с небес

одинокий Бог.

И шепчет человек:

нет, я не умру.

И шепчет человек

одинокий стих,

последний стих

одинокой земли:

«Блаженны нищие духом,

ибо их… ибо их…» –

Ибо их есть Царствие.

А мы – не смогли.

* * *

Я из кибитки утлой тела  

Гляжу на бешено гудящий подо мной

Огромный мир, чужой. Я не успела 

Побыть в нём шлюхой и женой.

А только побыла я танцовщицей

На золотых балах у голых королей;

А только побыла я в нём царицей

Своей любви,

Любви своей.