В городе А.
в городе А.
жили Марина и Анастасия,
писали стихи, романы, детей на руках носили,
влюблялись, скучали,
играли в крикет и на рояле,
кидались подушками, укладывая детей,
а дети прыгали на постели,
засыпать не хотели…
...не хотели они засыпать,
чтобы проснуться в последние дни Помпеи,
в городе А. пепел, пепел, пепел...
куда бежать?
нет Марины и Анастасии,
земля из-под ног, и никто не смог
сказать, что это не сон,
что земля по-прежнему называется...
…я слагала бы из разноцветных конструкторов города,
чтобы в них никогда, никогда
не просыпались одинокие дети,
оставленные матерями,
ушедшими за мужьями,
ушедшими за отцами,
ушедшими за вождями,
идущими за идеями,
забывающими про детей,
которые не умеют спать,
потому что там, где вчера была мать – пусто,
и дети встают – что же им делать – поют,
не свою, чужую песню – идут
мимо меня, времён мимо,
дети мои, пилигримы
…я назвала бы город Мариною,
в городе с морским именем
дети вёдрами краски носили бы,
васильковые, синие,
рисовали бы на гербах и вывесках – «Город Анастасия»,
и все Александры, Иваны, Борисы, Василии,
Дмитрии, Николаи, Андреи, Сергеи,
Львы, Алексеи, Владимиры, Агафангелы,
Григории и Малюты
не пугались бы без матерей
и не шли на войну с головами собак от этого страха,
детского,
лютого...
Никуда невозможно уехать
никуда невозможно уехать,
пока не отвинтишь голову,
не оставишь её дома,
но, вот беда, без головы неудобно
нигде невозможно остаться,
пока не прибьёшь гвоздями
душу к этому месту,
не завязнешь, замешанным по уши
в местное тесто
и от этой кругом невозможности
оглянешься – и всё едешь, летишь и скачешь,
идёшь и словами бредишь,
не ехать не можешь, потому что сидеть не можешь,
иначе крышей поедешь,
и от этой вот бесконечности поездов и дорог,
машин, кораблей,
самолётов, взлетающих на рассвете,
всё время стоишь на перроне и ждёшь,
что кто-то приедет,
что кто-то приедет,
что кто-то приедет...
Черепица
...и чтобы смотреть на красные крыши
(они под стеклом у Веры в прихожей
и у окна в кабинете Миши
в пастели и охре развешаны тоже),
я буду на пятый этаж без лифта
с одышкой и в поте лица стремиться –
впитается в дерево масло олифы,
на глине остался ожог черепицы;
и выпадет снег, я надеюсь, белый,
саднящую землю укроет и скрасит,
а красный забудется, выкипит красный,
как каждую зиму – обычное дело,
и Вера, одевшись тепло, однажды
вдруг скажет за чашкой какао Мише:
взойдём на чердак, ветер с моря, важно
смотреть, как стареют снега на крыше,
к которой никак не прибить черепицы,
краснеет которая так несерьёзно,
забился листвой водосток, и птицы
всё лепят поближе к окошкам гнёзда...
Мамы умирают в сентябре
мамы умирают в сентябре,
им как будто больше нефиг делать,
их не ждут как будто дома дети,
собирая домик на ковре
и сажая кукол в скорый поезд,
поезд отправляется назад:
«мама будет поздно, очень поздно» –
в громкоговоритель говорят,
выводя под утро на расстрел
керосинки, примусы, лампады,
мамы умирают на костре
бедного в оттенках листопада –
сыплет, сыплет, засыпает тело,
вброшенное в землю во дворе,
мамы умирают в сентябре
и не могут ничего поделать...
Не продавайте моё детство
не продавайте моё детство
из комнаты по коридору
неоциклёванным паркетом
за дверью ванна под окном
там перед зеркалом раздеться
не закрывая плотно шторы
не закрывая дверь балкона
и запустить с балкона бомбу
в прозрачном стираном пакете
высоткам отправляя позывные
не продавайте детский дом
Что осталось
что осталось, где ты осталась
лечь и плыть – так стоять устала
стук-постук белой палкой осень
катит в скверик младенца-старость
прогуляться за хлебом вышли
свежей сдобы к сбродившей вишне
магазин оказался дальше
а ступени к нему – повыше
и – рассыпались горстью бусин
им шнурок маловат, несносен
из пергамента гнёзда осы
оставляют с прогнившей тайной
на газете – опята горкой
пересыпаны новой басней
голоса паровозных стансов
шьются, колют от зимней оспы...
В белом городе
в белом, белом городе
черношлемцы
за чёрными забралами
в чёрных поножах, чёрных берцах
и только щиты у них были серые
но когда они вышли на белые улицы
и достали огнетушители
в белом городе стали площади красные
стены красные стали вкруг города белого
красный цвет лил в глаза, лица красили наши –
они становились краше
и мы молча кричали:
больно как, что вы наделали!..
Вторую неделю солнце
вторую неделю солнце к снегу
полис не верит в счастье
давно с ним такого не было
на половине синей небо
на половине белой дети
падают и встают и едут
и снова с разбегу мчатся
падают и хохочут
на половине счастья
это не так уж часто
и с ними бывает тоже
хотя нам кажется – часто
это чужие дети просто
они и растут быстро
и смеются всегда,
а на самом деле –
не чаще раза в неделю
и как хорошо это солнце
на небе вторую неделю –
дети смеяться два раза подряд успели...
Пока не кончилась осень
пока не кончилась осень,
как будто лету есть дело,
что под зонтами мы носим
закутанным в шарф детский,
а под зонтами мы носим
вчера продрогшее сердце,
но кутаем в шарф шею,
как будто шея важнее,
как будто сердце не мёрзнет,
оно ведь спрятано в платье,
в пиджак и шерстяной свитер,
и даже в дышащий пластик,
пока не кончится холод,
ведь можно и простудиться,
запахивай, эй, полог,
мне тут ещё биться
и биться с вашим под шапкой
чёртовым колесом мыслей,
не хватит воздуха жабрам,
как будто дело есть, милый,
кому-то до чужой кори
не близкой к телу рубашки,
им зимовать теперь в море,
одетым в серебро рыбам...
Знаешь, как тоскуют по единорогам?
знаешь, как тоскуют по единорогам?
как тоскуют люди по пропавшим душам,
как тоскуют дети по умершим мамам,
вещи – по домам и ветреным дорогам,
как скучают, чтобы встретиться когда-то,
как хотят на волю вечные солдаты,
как гроза и льются воды, если душно,
и тогда отпустит, и тогда не страшно,
как летят на солнце, от рожденья слепы,
кротики пернатые, и не видят света,
но умеют верить в нас, единорогов,
потому что звери все живут у бога...
Однажды прорастёт
однажды прорастёт
однажды прорастёт
однажды прорастёт
всё то, что прорастает
из
потустороннего владения
появится младенец
и прорастёт под лунами
всё, что не тает
под валунами,
зима пройдёт...
© Елена Куприянова, 2019–2021.
© 45-я параллель, 2021.