битое зеркало, смешанный интерьер,
если смотреть вплотную, то неказиста,
Ходишь вокруг да около, подмечая –
здесь подмалёвок виден, а тут подтёк
смутного времени года оттенка чая,
Действие строится из разноцветных пятен,
грани сливаются, глаз преломляет свет,
и результат временами почти приятен,
Яркие вехи лет, элементы быта,
утро в лазури, сумерки в серебре,
сны и надежды, что киноварью скрыты,
Девочки в пачках, дама с собачкой, мачта,
юноши в ослепительной наготе
и покорившая шар голубой циркачка –
из цикла «времена года»
зима – готический концлагерь
и поэтический протест.
искоренит любовь к бумаге
привычку к перемене мест.
сиди в холодном заточеньи
под наблюдением икон
и в боевом ожесточеньи
лепи ледовый вавилон.
придушит веру шёпот страшный,
и слово – дрогнет и предаст,
как хрупок посох карандашный,
как уязвим бумажный наст.
рассеется немая свита
и снег рассыплется в руках
на бренный пепел алфавита,
на мёртвый привкус языка.
***босх
в потоках сна, подтёках воска,
на северном материке,
проснёшься спелой рыбой босха
с потухшей свечкой в плавнике.
морского дьявола разбудишь
заводом время пустишь вспять,
вся ночь полна стозевных чудищ,
а утром – берег покорять.
повсюду пенный плеск и шелест,
в окне зияет лунный срам,
направо – ева ищет нерест,
налево – мидий ест адам.
и боль греха неискупима,
познает смертная душа
грозящий перст иеронима
и холод рыбного ножа.
***писсаро
первая листва, шифон, ажур,
точечный приём пуантилизма.
время мимолётного бонжур,
время бесконечного трагизма.
скованность пунктирного мазка,
девственность аллеи полуспящей,
мятная, салатная тоска
сердце рвёт от нежности щенячьей.
графика цветов, штрих-код кустов –
экспонаты на развале книжном...
как хрестоматийная любовь,
первая листва – скоропостижна.
и говорит: – Ну что, погадаем, детка?
Что там сегодня выпадет нам с тобой,
Волосы– слева пепел, а справа – снег,
прошлой весной оправилась от удара,
разделены пробором на грех и смех,
А за окном вздыхает вишнёвый сад,
яблоневый и грушевый на подходе,
детство и старость смотрят вперёд, назад,
Книга раскрылась, где марлевый переплёт
вытерся, на послании к коринфянам.
Бабушка не сумеет прочесть, начнёт
В тёплой пальтушке, войлочных сапогах:
– Зябнут сегодняноги, поди с устатку.
Что там, Алёнка, пишут нам в облаках?
Щенок
ковши врезались в мёрзлый грунт,
гудки рыдали на вокзале
пятнадцать траурных минут.
Оркестр гремел от Привокзальной
до Коминтерна. Пришлый поп
учил науке поминальной
под сбитым куполом сельпо.
Мне девять лет, и девять жизней
в запасе, некуда избыть, –
монашки смотрят с укоризной
и гонят ладан из избы,
и причитая на иконы,
с окладов соскребают воск.
Я помню дедовы погоны
с эмблемою дорожных войск,
и китель в пятнах от махорки
с двухцветной ленточкой в петле.
Почившему нет места в морге,
есть – на обеденном столе.
И до и после будут гости
чаи по скатерти гонять.
Так, на разостланном погосте
всё небожитие – кровать,
вся жизнь – прощальное застолье,
вода и водка, гжель и хмель.
Вернувшись в город свой престольный
я не забуду карамель
в сырой земле, утят в канаве,
ограду, вянущий венок,
шрам, что на память мне оставил
в тот день украденный щенок.
Яблоня
В неухоженном райском саду
крепостной Кораблинского графства
в вековую траву упаду.
Буду в небо смотреть виновато,
вспоминая покадрово, как
по отбитому блюдцу заката
наливные бегут облака.
Будут ветви сплетаться в узоры
и стелить первоцветом в тени,
отстучит телеграммами скорый –
догони, догони, догони!
Станут гуси нахально горланить,
не признав в горожанке родни,
долго будет девчоночья память
с горьким вывертом сердце саднить.
Промелькнёт от крыльца до погоста
незатейливый сельский пейзаж
и осыпется радужной горсткой,
будто в детском альбоме гуашь.
Замусолятся временем краски,
как в ладонях – обратный билет,
только твой силуэт у терраски
майской яблоней будет белеть.
Боулинг
отмечая свой день рождения, на досуге,
замечаешь, что время катится не с горы,
а навстречу ей, пересудами по округе,
за собой оставляя радужные круги,
выводящие по кривой к погребальной яме,
где блестящие кегли, как дедовы сапоги,
и стоят по краям дорожки отец и мать,
и пустуют двойные места в голубом плацкартном,
и не поздно ещё проститься, простить, обнять,
но ты верен игре и не детским горишь азартом
увлечённо надеясь, что выпадет дабл страйк,
потому как в запасе техника, опыт, школа,
отгоняешь большие сомнения мелкий страх,
средний возраст на ускорение – и маневр
удаётся, лихой бросок достигает цели
и удар рикошетом слегка задевает нерв
изумлённого бога и тот, чередой мгновений,
открывает тебе особенности игры,
защищённые от чужих под семью замками,
чтобы ты научился искусству катать шары
Смородина
как без кола и без двора.
Кислы плоды чужой смородины
из золочёного ведра.
Горчат ворованные ягоды,
и ядом брызгают в тетрадь,
и между строк алеют – надо бы
слова в молитву собирать.
На даче дедовские яблоки
слезами катятся в траву,
а я плыву в чужом кораблике
по речке детства и реву.
И память щиплется, и колется,
и разъедает нрав и быт,
года выходят за околицу,
плывут по линиям судьбы.
Но мне за ними не сподобиться,
быстра летейская вода,
и не молитва, а пословица
слова уносит в никуда.
Пытаю прошлое вопросами
и просьбой мучаю святых,
чтоб мостик в детство перебросили
двенадцать ангелов родных.
Отсыревшие спички – классика, прошлый век, до скончания дней поселившийся в лёгких образ.
Тишина воспалённые буквы срывает с губ, ты не куришь и это вредит твоему здоровью.
бежит заплаканная сена и прячет в улицах лицо.
по ней плывёт речной трамвайчик, за ним спешит угнаться грусть,
а на борту приезжий мальчик читает город наизусть.
он удивляется парижу, он восхищается весной,
ему монмартром сносит крышу, и нет у парня запасной.
его слова разносит эхо, они влетают в белый стих,
где умудрённый альтер эго с дождём о юности грустит.
где на прохожих щедрой манной течёт небесная вода,
где в продырявленных карманах гремят монетками года,
где освещает день вчерашний прохладным жемчугом луны
булавка эйфелевой башни на мокром лацкане весны.
по мартовским подтаявшим бульварам,
так коробейник в скупости своей
чего он ищет, для кого творит
свои очередные однодневки?
ни за бумажный мякиш, ни в кредит
нет спроса на приевшуюся гжель,
но вроде бы в ходу пока матрёшки
инесколько сезонных торгашей
глядишь, он обменяет хохлому
на нужные предметы обихода...
авсёи такдаровано ему –
весенний день, хорошая погода.
ива волнуется два,
это медлительный джаз
в трансе танцует листва.
тонкие кисти ветвей
красят гуашью газон,
это рисунок теней
с ветром скользит в унисон.
тянется блюзовый ритм,
солнечный хор голосов,
прикосновения рифм
и откровения слов.
стань под навес золотой,
маю внимая смотри,
как высоко над тобой
ива волнуется, три.
вот женщина – ладони бога,
вот глина – скользкая стезя.
весна такая недотрога,
что не дотронуться нельзя
до испытующего взгляда,
дождём стекающего вниз.
гуляя яблоневым садом,
на яблоке не поскользнись.
2
царапнуть лопатки неба,
услышать раскат грозы,
разлука вдвойне нелепа,
когда на один язык
приходятся два глагола,
разменянных на слова...
молчание – это школа,
в которой не ставят «два».
на крыльях синицы – небо,
в глазах журавля – река.
судьба настигает слепо,
по запаху мотылька
и держит его в ладони,
и крылышки рвёт в сердцах,
и ночь напролёт в плафоне
ванилью чадит пыльца.
4
июньский инь, июньский иней
пирамидальных тополей,
настойку утренней полыни
в речную рюмочку налей
и выпей залпом горечь луга,
и откровеньем лета пьян,
внимай, как ластятся друг к другу
июньский инь, январский ян.
5
интимность лета в капельках дождя
на тонких пальцах сумеречных веток,
твои глаза в печаль мою глядят
и видят в ней знакомые приметы –
внезапное затмение луны,
прохладу предрассветного минора,
пугающую близость тишины
в немых прикосновеньях разговора.
настроившись на тёплую волну
распахнутого в небо заооконья,
я вновь об исцелении молю
пред ликом незабвенного маркони.
прошу, в такой-то день, такой-то год,
пошли всеискупляющую муку,
чтоб изо всех немыслимых частот
совпали две, полярные друг другу.
7
художник рисует холстом по холсту,
я снова весну обхожу за версту,
прости меня, боже, твоя красота
краснее горящего адом куста,
чернее нацеленных в прошлое глаз,
прозрачнее всех недосказанных фраз,
страшнее ведущего в небо креста,
нежнее рисунка на теле холста.
8
отогрейся в оттепели щедрой,
вырвись из тепличного стекла,
выжми из сухой весенней цедры
рюмочку лимонного тепла.
превратись в дискретный божий атом,
стань неразличим и невесом
задержись над берегом закатом
стайкой перелётных хромосом.
стань никем, ничем и ниоткуда,
выйди на развилку вешних рек
и умри, как странствующий будда,
и проснись, как новый человек.