Елена Новожилова

Елена Новожилова

Четвёртое измерение № 34 (59) от 11 декабря 2007 года

Цитадель городского наива


Из книги «Школа искусств»


* * *


Когда-нибудь дадут мне Нобеля,

и комитет стокгольмский иль женевский

задаст вопрос: а кто учителя?

Отвечу гордо:

Пушкин,

Достоевский.


Сластолюбивый карла с бородой

и Нелли, возлюбившая Азора,

и Мышкин, эпилептик молодой.

…Когда б вы знали, из какого сора.


Мышиная лебединая


Ты ножа на меня не точи:

не разбойник, а брат твой меньшой

я, мелькающий в темной ночи,

именуемый скромно мышой.


Был я молод, и стол был неплох,

но закончился месяц июль –

и мне нечего есть кроме блох

и твоих ядовитых пилюль.


Разве мало нам кухни одной,

разве хлеба не хватит на всех,

о, следящий повсюду за мной

человече в семейных трусех!


Я, как ты, беззащитен и наг,

и небрита худая щека.

не губи

восклицательный знак

тчк тчк


Мне достаточно крох со стола,

что в избытке всегда у людей.

Но слабеет перо в правой ла…

Это, видно, пилюля подей…


Мышиная хищная


Бирюлево – станция товарная.

Паровоз – машина антикварная.

Поодаль, в норе, под снегом тающим

мышь живёт – и стерва она та ещё:

поедает болтики и гаечки,

поедает фантики и маечки,

кожуру, газеты, что ни попадя –

все сметёт и облизнётся, лопая.

И когда насытится каналия,

то вообще начнется вакханалия:

чик! – прокусит пастью ядовитою

ноженьку, портянкой перевитую.

А потом, бряцая стеклотарою,

выйдет на перрон базлать с гитарою,

и раздастся в полной темноте ла-ла:

«Милый, милый, что тебе я сделала!»


* * *


память проступит

словно нетленные лики на старой иконе

я вспоминаю

о перестроечном детстве Диснее и Коне

к чёрту учебник

два килограмма бездушной зубрёжечной клади

белые розы

все мы учились тогда целовать и гладить

я до сих пор их

нежно люблю мои давние Белые розы

сквозь лихолетье

талоны на масло простуды авитаминозы

первый экзамен

годы бежали что листья шуршали

выборы в думу

нового века пустые скрижали

больше не плачем

так, в уголке мы казнимся скорее

взрослыми стали

сдержанней строже но вряд ли мудрее

страсть к никотину

исподволь въелась и стала фамильной

надо покончить

с этой дурацкой привычкой дебильной


1996 год


Се цитадель городского наива:

дворик тенистый – берёза да ива,

голуби просят печенья и хлеба,

кошка учёная ходит налево.

Рядом окно – из заветных, московских,

в форточку дым папиросок отцовских,

запах котлет и тушеной капусты,

смех Оливейру и слёзы Августы.

Прошлое здесь, обжигает и манит:

пятый подъезд в корабельном тумане,

где целовались – ещё бы, ещё бы –

эльфы, элои рабочей трущобы.

Пусть ты не девочка – я ведь не мальчик.

Время всё спишет. The rhythm is magic.


* * *


…А я посмотрю кино,

комедию с Жаном Рено.

Знаешь, больше любимо

то, что немудрено.


Москва


Я вернулась в мой город, знакомый до слёз.

Здесь меня убивали, но леший пронёс.

Здесь за хлеб приходилось мне драться.

И потеря казалась не так тяжела,

коль встречало под крышею, где я жила,

коммунальное верное братство.


Многолюдный перрон, турникет и вокзал –

словно бы каждый раз возвращенье к азам.

Я твоей благодарна науке,

каждый раз начиная с основы основ,

чтоб потом дослужиться до высших чинов,

с полной орденской планкой на ухе.


Твои ночи неоновым светом полны,

и глядит так загадочно с каждой стены

сексапильная Юля Бордовски.

Милый город, промокший от слёз дождевых!

Я с тобой – поневоле – живее живых.

Принимай!

Я скучала. Чертовски.


* * *


Судьба – слепая кляча.

От Бога нагоняй

схлопочем, сколь ни плачь я

и сколь ни погоняй.


А мне бы в эти залы,

где Пушкин и Маршак,

где стонут зазывалы;

но мой удел – большак.


На станции Мементо

застряли мы – и вот,

и доли миллиметра

нас отделяют от.


Озеро Чебакуль


И было озеро как море –

солёное и голубое,

и берега в песчаных дюнах,

а глубина – не больше метра.

И на залитый солнцем берег

мы привезли с тобой палатку

и, расстелив, под ней катались.

Проехал мимо мотоцикл,

забуксовал в соседней дюне.

Хозяин долго матерился,

а мы лежали тихо-тихо,

и обгорали безнадежно –

твоя спина, моё лицо.

Хоть плачь!

Потом, когда стемнело,

приехали мальчишки с Юлей

и привезли с собою пиво,

и привезли с собою водку.

Мы танцевали у костра,

а ночью, пьяные, купались,

ложась на воду, чуя землю:

нам было море по колено,

нам было восемнадцать лет.


* * *


Явился тот, кто Рим заставил

пролить слезу над воробьем.

И. Кабыш


Это судьба – слепой архитектор

юг и восток декорирует нами

с грустью

о лете, где некто и некто

переплетались, как сложный орнамент,

в неге блаженной горизонтали

на побережье

пусть той же Антальи.


Место вторично.

Сознанье первично,

но и оно, словно нить, оборвалось

при приближении – да, непривычно,

ты ведь не с кем так не целовалась,

ты на песке не чертила кумира

в шаге от счастья,

в тоске от позора.

Можешь не верить, но только и мило

то, что растёт из такого-то сора.


Лето прошло.

Отцвели хризантемы,

птенчик подох, и закрыли акрополь.

На побережье на скалы и стелы

теплый тропический дождик покропал.

Скоро зашлепают по Улудагу

лыжи туристов…

А ты каждый нефик

припоминаешь, терзая бумагу,

чертишь и плачешь.

А нефиг.


* * *


…На взлёте, на самом крутом вираже

припомни, как кто-то писал в ЖЖ –

нет разницы между эм и же

и эллином и иудеем,

поскольку лежать нам в земле одной,

сырой и холодной, и всем родной:

ни в этой жизни, ни в жизни иной

мы больше ничем не владеем.

И к той земле накренясь головой,

пока невредимый ты и живой,

тверди «Отче наш» на манер любой,

шепчи на любом наречье,

на свой мотив, на лад и на вкус,

чтоб белая птица легла на курс

и силы небесные дольний груз,

подняв, понесли далече,

и та звезда за броней стекла

весь мир осеняла, ясна, светла,

и над облаками вперед вела,

на смерть налагая вето.

Не будем спорить, не в этом суть,

мы все летали когда-нибудь.

Прощай, и будет легким твой путь,

когда ты поверишь в это.


© Елена Новожилова, 2003-2007.
© 45-я параллель, 2007.