Елена Овчарова

Елена Овчарова

Четвёртое измерение № 8 (536) от 11 марта 2021 года

Пять мгновений до осени

Монолог вдовы (вне времени)

 

Александра не будет. Он умер. Я точно всё знаю.

Я держала в руках продырявленный пулей жилет…

Но всю ночь мне стучат, спотыкаясь на стыках, трамваи:

– Александра всё нет.

Александра всё нет.

Александра всё нет.

…Я ждала его к ужину. Дети шалили, шумели.

И январские сумерки жгли мне глаза, как рассвет.

И полозья саней за окном так морозно скрипели:

– Александра всё нет.

Александра всё нет.

Александра всё нет.

И свеча замигала. И воск покатился слезами.

И почудился чёрным с небес опадающий шёлк.

И фонарь поглядел в мои окна сухими глазами:

– Александра всё нет.

Александра всё нет.

Александр не пришёл.

…Александра не будет. Он умер. Уж я ли не знаю?

Скоро минет седьмой запорошенный пеплом январь

С той поры, как вдовства я холодную книгу листаю,

Но всё плачет свеча и качается жёлтый фонарь…

И когда он своим немигающим пристальным глазом

Взглянет в душу мою и прольёт на неё тусклый свет,

То багровых рубцов письмена без труда прочитает:

– Александра всё нет.

Александра всё нет.

Александра всё нет.

 

Провинциальная хандра

 

Мне б весло и кусок парусины,

Чтоб однажды сквозь дымку в горах

Увидать: как цветут апельсины

В небывалых заморских садах!

Чтоб забыть про гнилые бараки,

Про некрашеный серый забор

И про то, что в полуночной драке

У соседей был третьим – топор.

Чтоб не знать ничего об убогих,

Но до боли знакомых местах…

Прилепившийся боком к дороге,

Этот город, живущий впотьмах, –

Мой мучитель и мученик жалкий, -

Так нелепо раскроен и сшит.

Здесь когда-то водились русалки,

Да спились от тоски и обид.

Здесь когда-то блистали герои,

Но последний из них, инвалид,

Под жужжанье мушиного роя

Сном младенца на паперти спит.

Этот город, на призрак похожий,

На обочине жизни застыл –

Попрошайка с немытою рожей,

Пьян, несчастлив, несыт и уныл.

Мне сбежать бы! Да парус мой продан,

На дрова изломали весло.

Я не помню, откуда я родом

И сюда как меня занесло.

Как же хочется вырваться, смыться…

Но, боюсь, что в заморских садах,

Даже слушая райскую птицу,

Я скучала бы …о воробьях.

 

Порожек

 

Ты же сам впустил меня прямо себе под кожу,

А потом в сердцах винил кривой на грифе порожек

(неподточен, мол, и струна потому не строит) …

Правда в том, моё солнце, что в утлой лодке нас трое

В этот вечер было в зыбкой точке пространства.

И твой взгляд в глубину себя – это знак постоянства,

Неожиданного для тебя самого, – большого,

Долго верившего, что твоё сердце бесшовно,

Поскольку вспороть его прочную ткань не под силу

Ни самой умной, ни даже самой красивой…

Но она ведь сумела. Потому-то корявая строчка

В сердце отличает тебя с тех пор от прочих,

Начертавших в графе «любимая» чёрный прочерк

И забывших об этой черточке, выцветшей к ночи.

…А ты латал себя цыганской кривой иглою,

Затевал дуэты, но на поверку вас всегда было трое,

Потому что сердце твоё по свежему шву кровило,

Потому что не было в нем ни покоя, ни силы.

Вот и сегодня, в изнурительной шоу-программе

Ты блестел сухими до мёртвого дна глазами,

И выплёвывал строки, где нежность мешалась с болью,

И тонула твоя лодка, захлёстнутая любовью,

И тянул ты меня на дно глухой тоски за собою,

Чтоб не быть одному в этот вечер, от боли воя.

…Но беда ведь в том, что нас в этой лодке трое.

Потому и струна на ровном порожке не строит.

Потому и согреть мне тебя даже в жару не под силу,

Будь я самой умной и даже самой красивой…

…Даже если была б я прекраснее многих прочих,

Все равно саднил бы и жёг бы проклятый прочерк…

Так не зови меня больше в гости к себе, под кожу, –

Я разбила сердце о каменный твой порожек.

 

Я покажу тебе...

 

Я покажу тебе, какая я тут, внутри.

А ты не отворачивайся, смотри:

Хотел узнать, из каких я камней и плит,

И что в этом каменном дышит, и что болит,

Тогда смотри. Только, милый, не проморгай.

Следи, чтоб не убежало за острый край

Моё кипящее огненное нутро.

Но, ради бога, руками его не тронь.

А лучше подуй, как мама в детстве, легко-легко,

И я вернусь назад. Так вспененное молоко

Стремится к дому, когда огонёк потух.

И светлым тогда станет лик мой, и сильным – дух.

И снова не отворачивайся, смотри.

И ты увидишь, какая я тут, внутри.

И ты узнаешь, что я из стёклышек, мотыльков,

Травы прибрежной, яблоневых лепестков.

... А после, когда наскучит тебе смотреть

На нежность мою, припомнишь ты крепь и твердь,

Что были не привлекательней, но честней, –

Закрой мою дверь. И не вспоминай. Не смей.

 

Снег сентября

 

Вот и выпал первый снег сентября,

Говорили, быть теплу – только зря.

 

Обещали, что рассвет будет рыж –

Морось серая закапала с крыш.

 

Небо выцвело, как бабье лицо,

Будто баба век жила с подлецом.

 

Пчёлы спинами закрыли леток.

Знать, осталось сентября на глоток.

 

Ветру в голову ударил дурман:

То ли весел, то ли с августа пьян.

Не жалеет ни осин, ни берёз –

Треплет их, как загулявший матрос.

 

Ах, сентябрь – не зима, но уже

Притаились холода на меже.

 

А надежда - узелок собрала,

Помолчала на крыльце – побрела.

 

Пять мгновений до осени

 

Пять мгновений до осени... Стынет ночами земля.

Полдень жжёт по-июльски, но пахнет предательством зной.

За последнюю зелень с надеждой цепляется взгляд –

Укрывая траву, шелестит отмирающий рой.

Солнце буйствует зря: время вряд ли отправится вспять.

Звездопады и белые ночи ушли далеко.

Вот бы броситься следом: коснуться, прижаться, обнять –

Заливает тропинки тумана густым молоком.

Размывает дождями ушельцев родные черты.

Голоса их качает у берега пьяный прибой.

Смотришь в зеркало августа – ты и как будто не ты –

Понимая, что осень однажды придёт за тобой.

 

Абрикосовый ветер

 

Абрикосовый ветер, томительно тёплый и сладкий,

Еле слышно качает прозрачную ткань на окне.

Отворчали шмели, уснули политые грядки,

Старый пёс догоняет соседскую кошку... во сне.

 

Пахнет чаем и мёдом, намокшей землёй и мелиссой,

Земляничным вареньем, укропом, какой-то травой.

Старый принц у окна всё ждёт незабвенного Лиса,

Фото Розы сбежавшей сжимая бессильной рукой.

 

Про гадов

 

Вечно сбитые до крови коленки

И соломенная рваная стрижка.

Может, были и подружки у Ленки,

Но в друзьях ходили только мальчишки.

С ними можно было сходу – на велик

И по-быстрому – на Усманку-речку.

В горку тянет «вездеход» еле-еле,

А под горку – замирает сердечко.

А на Усманке – раздолье для гадов:

Там ужи в воде, как ленточки, вьются.

Привезёшь его за пазухой на дом,

Молока нальёшь в кошачее блюдце,

Он устроится в тепле – на крылечке,

Ожерельем чешуистым завьётся.

И покажется, что это колечко

На твоё «кис-кис» вот-вот отзовётся.

Даже мама не обидит ужонка,

Хоть не любит хладнокровных и склизких.

Но для этого чужого ребёнка

Угол в доме будет найден и миска.

Дружба крепкая пацанки с ужами

В сентябре, увы, прервётся на время.

Уж – в нору заляжет в зимней пижаме.

А девчонку ждёт учения бремя.

.......................................................

Ленка вскоре станет стричься, как надо

И уедет прочь от Усманки-речки.

Но от взгляда хладнокровного гада

По привычке будет биться сердечко.

 

Карантинное

 

Кто-то глотает воздух шершавым ртом.

Кто-то осилил Борхеса третий том.

Кто-то не может выспаться с февраля.

Кто-то бесстрашно начал опять с нуля.

Кто-то на кухне учит собаку петь.

Кто-то клянётся не объедаться впредь.

Кто-то считает: весь этот мир – бардак.

Кто-то рисует, не понимая, как.

Кто-то мечтает выехать на Бали.

Кто-то считает в потной руке рубли.

 

...Женщина нежно гладит большой живот,

Сын затихает, пяткой в ладонь не бьёт.

Женщина дремлет. Видит во сне сирень.

Завтра, наверно, будет погожий день.

 

Весеннее

 

Дождь доедает грязный зимний пломбир. Книга Тарковского стёрта почти до дыр. Кошка

вернулась с улицы, спит давно. Женщина смотрит пристально за окно. Там, за стеклом, куда-то уходит май. Лёд на реке вот-вот проскребёт: «Прощай», – голосом, будто камешком по стеклу. Женщина смотрит пристально на метлу. Этот весьма затейливый аппарат прежде носил хозяйку повсюду над крышами и верхушками тополей. Вещь на века, а стоила сто рублей. Ветер сбивал дыхание, как любовь. Снизу глазел гаишник, вздымая бровь... Утки освобождали воздушный путь. Видимо, понимали вопроса суть. Время прошло. Стоит в гараже «Харлей». Стоит слегка побольше, чем сто рублей. Но по весне, под скрежет и шорох льда так подмывает в форточку – и айда!

 

Стоя лицом к закату

 

стоя лицом к закату рискуешь за

линию горизонта затечь и за

этой чертой условной условным стать

призрачным невесомым ни дать ни взять

хочешь рукой коснуться чужой руки

пальцы твои прозрачны светлы легки

нежно струятся тянутся как дымок

вот уже весь ты вслед за рукой потёк

кто-то открыл фрамугу и канул ты

в озеро нерасплёсканной пустоты

стоя лицом к восходу ты можешь вос

торженно наблюдать как одна из звёзд

кровью живой налившись растёт из скал

этот цветок ты долго везде искал

в двери чужие бился вдыхая страх

маялся и молился бродил впотьмах

к свету спиной не мог ты поверить в свет

тьма говорил ты есть а вот света нет

чаянное свершилось ты можешь воз

выситься воспарить до высоких звёзд

время стучит за рёбрами тик да так

надо шагнуть и выбрать да всё никак

тлеют угли закатов горит восход

тот кто завёл часы терпеливо ждёт

 

Вот бездна на пути...

 

Вот бездна на пути – очередная –

разверзлась, бесконечностью пугая.

Вот я стою на краешке сыпучем.

Смотрю вокруг и думаю о лучшем.

 

Пейзажик за окном бесчеловечен.

Уклад привычный смят и изувечен.

Бесстрашные трибуны и кликуши

готовы вновь насильем мир разрушить.

 

Рождённые учить скорбят без мела.

Рождённые лечить врачуют тело.

Умершие статистике не внемлют,

А заселяют внутреннюю землю.

 

Апрельский воробей оптимистично

Глядит на мир, ведь, к счастью, грипп

не птичий.

В природе всю весну – ни дня простоя:

вернулось к жизни всё едва живое.

 

И самое бы время научиться

тому, что понимает даже птица:

гнездо, птенцы, горсть корма,

много песен.

Ты жив. И мир огромен и чудесен.

 

Когда умирают бабочки

 

Когда умирают бабочки – вянет хмель.

Лоза его никнет долу, нежней свечи.

Под кожей налива белого гниль и прель.

На дальних болотах буйволом выпь кричит.

И волки летят над степью на зов беды.

И совы сметают крыльями Млечный Путь.

И в реках иссохших нет ни глотка воды.

И в венах бескровных – сукровицы чуть-чуть.

Когда умирают бабочки,

то моря

Уходят от суши в поисках глубины.

Но всё это всуе, всё это даром, зря...

Без бабочек люди тоже обречены.

Куда мы без них, без их невесомых тел?

Внутри – пустота и холод, и волчий вой.

А помнишь, ты шёл по улице? Шёл и пел.

И бабочек стайка следовала за тобой.

 

Октябрь 2020

 

тысячи лье до норвегий даний

сотни парсеков до мёртвых звёзд

ужас какой-то от несвиданий

каждый второй носит имя Lost

 

время бесстрашных объятий – где ты

планы на зиму смешны до слёз

ищет сурка уже вся планета

чтобы задать грызуну вопрос

 

но тот кто смял механизм брегета

не по зубам ни сурку ни нам

вслед за весной засушили лето

между страничками Instagram

 

осень закончится в заточенье

или закончатся наконец

дни утраченного свеченья

год двадцати годовых колец

 

время вопросов идёт к финалу

время ответов уже в пути

щурится сверху старик усталый

кажется будто готов простить