Елена Рышкова

Елена Рышкова

Четвёртое измерение № 30 (126) от 21 октября 2009 года

Поэт, скорее бес, чем без…

 

Мироздание

 
А хочешь, я сварю тебе варенье
из спелых звёзд сегодняшнего лета?
В нём будут плавать зёрна мирозданья
и тысячи рассеянных лучей.
Вот только б ночь поглубже наступила,
и я примусь за сбор созревших ягод,
они легонько холодят ладони
и слабо пахнут пылью поднебесья.
Варенье будет сине-золотое
и сладкое, как всякая надежда
пока она не стала ожиданьем
и не покрылась плесенью покоя.
Ну, а теперь хвали моё уменье,
зови гостей и угощай на славу.
А вдруг из косточек, что выплюнули гости
другое Мирозданье прорастёт?
 

1965

 
Ноябрь
 
Ухожу от дождя,
Стылым ветром укутала плечи,
Приглашаю синиц на обед за накрытым столом,
Дождь взахлёб говорит, что давно долгожданная встреча
Нам обещана свыше и мы от неё не уйдём.
И целует в глаза,
Перламутром весь мир застилая,
На виске потемнела от губ его влажная прядь,
Но влюблённым мальчишкой у дома меня поджидает
Его главный соперник, мне суженый кем-то ноябрь.
Трое нас на крыльце,
Безмятежных, свободных и странных.
Я уйду с ноябрём, но за нами проследует дождь,
Он по-прежнему мил и поутру, совсем спозаранок
В мои окна раскрытые так беззастенчиво вхож.
 
Что может быть старей
 
Пригрею стрекозу на пальце в сентябре,
Глотну дурман вина из тонкого бокала,
Друзья ушли давно, и вечер на плече
Трещит пером минут, как ворон у вокзала.
У милого в руке блестит звездой свеча,
Мне тягостны слова и лёгки очертанья
Привычного «Люблю» и «Как любовь стара»,
Что может быть старей её правописанья.
Что может быть сильней, чем вавилонский грех
Желанья говорить и понимать другого,
И башню возводить для сказочных утех
Ежеминутных игр в несказанное слово.
Меж нами расставлять в порыве естества,
Как вехи слалома, все знаки препинанья,
И улыбнуться вдруг, не ведая греха,
И взглядом попросить минут соприкасанья.
 
Морвокзал в Одессе
 
Мне плохо в городе моём,
Где так заметно
Всё, что изменою зовём
Да терпим крепко.
Как перегар и мужнин мат
После похмелья,
Скрипит изменою кровать
С единой целью –
Зачать нездешнее дитя,
Что Эрнст Незванный,
Под лестницу, в пролетарьят –
Из бремя cлавы
Сеченьем кесаря, резцом,
По пьяной лавке –
Извлёк… и бронзовым кольцом
На шейку матки
Залива, гордо водрузил
Одессе-маме,
А маяку не стало сил
Кричать о сраме.
И по разрывам родовым
У морвокзала
Отечества природный дым,
Горюч и жалок,
Облипнет сладкий палец лжи
Морской столицы –
Торчащий фаллосом нужды,
Отель «Кемпински».
 
Эротика
Эдуард Мане «Завтрак на траве»
 
Среди одетых буржуа –
В Булонском, кажется, лесу –
Сижу, до дыр обнажена,
Захватана, как медный су.
У плоти велики глаза,
В ней отраженье форм моих.
Стекает тоненько слюна,
И возбуждённый пах саднит,
И мостится богатый хлыщ
Поближе к старому холсту –
Как прежде вылощен и нищ,
Как нынче голоден до сук…
Спокоен взгляд мой, и тяжёл
Груди первоначальный плод,
Где сладость млечная основ
Так незапятнано живёт.
 
Слепой дождь
 
Был дождь слепым,
И пальцами умело, лицо мне обежав,
На полпути,
Смыл макияж – и вынырнуло тело
На свежий воздух из духов Коти.
Он всё лепил меня,
И круг его гончарный
Проникновений
Разгонял свой бег.
Я принимала форму.
Изначально. Из ничего.
Из пены прошлых лет.
Грубел сосок под влагой лёгких пальцев,
И чаша бёдер обретала страсть,
Пока прикосновения упрямца
Пытались совершенство изваять.
Но кратковременность его сродни таланту
На истинное слепо намекнуть.
И светится сквозь липнущее платье
Каррарским мрамором моя вторая суть.  
 
Шоколад
 
Шоколадная горечь лада –
Заполуденный поцелуй.
На губах истёрта помада
До телесного привкуса губ.
Гладит мастер блестящую пасту,
Он-то знает в рецептах толк,
Только будет ли таять сладко
Жизнь под чувственным языком.
Скомкав золото скользкой обёртки,
Хрустко чёрную плоть отломив,
Вдруг почую всю хрупкую плотность
Послевкусия у любви.
 
Всё будет иначе
 
Всё будет иначе.
Не верю ничьим предсказаньям.
По буквам читаю сегодняшний день без запинки,
Но между страниц увядают лесные фиалки,
Чернильными пятнами невыводимой ошибки.
Гриппозными бронхами стонет продрогшее время:
– Всё будет иначе.
Не лучше, не хуже, но просто –
Иначе ложатся под око тайфунное тени,
И глаз удлиняется вплоть до слепого отростка,
Растущего вверх по воронке Мальстрима столетий,
А может быть, вниз, это, впрочем, не так уж и важно,
Когда по стволам ожидающих часа деревьев
Корою терпенья надежда уходит всё дальше.
Всё станет иначе.
На детской площадке ведёрко
Наполнится смыслом корней и подземных растений,
И наше явленье на миг – так внезапно и плоско,
Что даже заметив,
Его не увидит Вселенная.  
 
Чай с жасмином
 
Когда цветёт жасмин, японское поверье
Рекомендует жить душою на Восток,
Улавливая сны и чайный запах пенный
Прозрачностью пиал, опущенных в поток.
Не вычерпать до дна настой благоуханий,
Но этих душных дней так короток обряд,
Что каплею духов помазанный охальник
На царственный июнь изменит свой наряд.
И потекут дожди, сменяя сушь подворья
На плавность и секрет взбиванья облаков...
Когда цветёт жасмин, зелёно-чайный домик
Прибежище души и брошенных богов.
 
Дракониха
 
Мой собиратель змей, таинственный знаток
Янтарной жидкости в коктейле «От любимой»,
Вон чёрной змейкой тушь и прячется лицо
За локтя увлекающим изгибом.
Мой тихий птицелов, в сетях твоя рука,
И петлям не страшны случайные порывы,
Я в клетку прилечу с высока, свысока,
Где чёрной змейкой тушь плетёт свои извивы.
Кириллицей скользнёт прощальная строка,
Мой повелитель снов, избранник для подушки,
Я в горле спрячу зной и дым, но два крыла,
Так трудно утаить под кружевом ночнушки.
 
Дзен
 
Кипарис во дворе.
Это Будда звонит в колокольчик.
У дверного проёма такой удивительный взгляд,
на вершины холмов.
День проходит на цыпочках в дождик,
чтобы звон серебристый ничем и никак не унять.
Не грусти.
Этот круг разорвать никому не по силам –
ни печали, ни радости.
Звон серебристый сильней
лишь тогда, когда вспышкой, всегда неприятной, светило
обеляет лицо, чтобы вытянуть взгляд из теней.
 
Рим. Площадь святого Петра
 
Римский вечер затихнул. Зевок Колизея
Поперхнулся созвездием красного Марса,
И голодною кошкой мурлычет пространство,
Обтирая мне ноги прохладой музея.
Вот зрачок полумесяца вперился в термы,
Словно видит ушедших иль просто забылся,
И нахохлился мрамором старый патриций,
Безголовость времён называя мигренью.
А над ним хор цикад вызывает удушье,
Как счастливый конец затянувшейся драмы.
Рим натянут на видео, как на подрамник,
Чтобы свет в декорациях выписать лучше.
Но в сплетении пальцев запутанных улиц,
Чашу площади плотно держащих за ножку,
Напряжение жил, разрывающих кожу,
Направление сил, чтобы мы не споткнулись.
 
Берлин и Рождество
 
Хрустнет ампула дня, отдавая наркотик восхода,
Вены улиц забьются под острыми иглами шпилей,
Этот город вдохнёт испарения жалкой погоды
И натянет асфальт на следы от резиновой шины.
Он упрячет за дверью возможные встречи влюблённых,
И Рождественских ёлок ему недостаточно много
Для того, чтобы стать, словно дерево, вечно бездомным
И хранить от беды беспородных властителей моды.
Он распустит в подземке сведённые судорогой пальцы,
Чтобы стать осторожным и где-то по-детски наивным,
И за все достиженья он полною мерой заплатит,
Чтоб по крестным путям автобанов дожал собутыльник.
Над Голгофою Сити воспрянет корона из стали,
И холодным неоном напьётся до рвоты наместник,
Но у мокрой скамейки под знаком с названьем бульвара
Спит и видит грядущее липы росток малолетний.
 
Стрела и меч
 
Когда затылок встретит остриё
Летящего из прошлого мгновенья,
Я упаду. И краткое моленье
Не сможет переделать ничего.
Так ливень стрел встречает новый день,
А к вечеру своё отточит жало,
Чтоб поразить. Но мне себя не жалко,
Броня не тяжелеет от потерь.
Тот, кто сказал, что прошлое мертво,
Тот жалкий раб сегодняшнего дела,
Оно же в прошлом выточить успело
Стрелу и меч. Чтоб поразить его.
 
Берлин. Май 1945
 
Облака идут голые, правдой.
О ней – забудь.
Если дочку родишь, назови Мартой,
В марте крепок загар. Не слезает до зимних бурь.
За берлинским акцентом кого только нет.
И каменный истукан,
Ждёт тюльпанов жатву и майский завет
Между Мартой и прошлым. Ему тяжелее, чем нам.
Если дочку родишь, назови по имени всех,
Кто молчит в земле. До них облака не дошли.
На войне нет правды. Есть смерть и обед,
Что опять к победе не довезли.
Я не знаю, как лучше. До этого не дошло.
Если дочку родишь, не рассказывай о любви.
Под твоей спиной крошился берлинский песок,
А за мной стоял браток и просил: – Поспеши!
 
Подобие
 
Я образ, незаконченный творцом,
И форма для божественной болванки,
Лишь время очистительным резцом
Морщины углубляет по изнанке
У маски идеального лица
И открывает слипшиеся веки.
Подобие уходит, не спеша
Проститься с отражением навеки.
Сдирая выражение любви,
Оправдываю божескую сущность,
В огрызке сердца, за митральной дужкой
Ищу осколки зеркала. Прости
За искажения и красочный лубок
Моих обычных, повседневных масок,
Ведь в прорезь глаз заглядывает бог,
Чтоб рассмотреть, насколько он прекрасен.
 
Прозрение
 
Глотая страх таблеткой анальгина,
И глядя в пустоту для медитаций,
Придумываем способы кастраций,
Чтоб голос был слащавей муэдзина.
Мир уплотнив в размеры коммуналки,
Где всё на кухне знают о постелях,
Воображаем качество Вселенной
В координатах человечьей свалки.
Во все концы свои направив взоры,
Мы братьев ищем, не заметив слепо,
Что одиночество – прозрение и слепок
Посмертной маски цезаря и вора.
 
Кто такой поэт?
 
Поэт, скорее наг, чем бос.
И запятой нелепою пристроен
к чужому афоризму – «Знал бы Босс,
что мы живём наперекор, не вровень».
Поэт скорее прав, чем лжив,
когда с Продажною торгуется в парадном
и рад тому, что с нею будет жив
и памятен в гостинных беспорядком.
Поэт, скорее бес, чем без
царя и пониманья в разговоре.
И соль стиха морям добавит вес
и равновесие наступит, как здоровье.