С утра метёт…
С утра метёт. Ты в метре от метро,
где турникет – залапанный Харон ‒
молчанием приветствуя народ,
бумажной дани требует на входе.
Дешёвым кофе тянет из бистро,
и, «contra» перемешивая с «pro»,
играет в застарелое таро
сутулый день ‒ такой обычный вроде.
И хочется кричать сквозь толщу лет,
что ты нашёл потерянный билет,
В руке неловко скомканный билет ‒
твой постоянный пропуск в подземелье
и верный шанс, что там (идите на)
тебя найдёт такая глубина!
И сладко жить, надеясь, что она –
твой тайный Амстердам и милый Мельбурн.
Выходишь вон – и снова на мели,
где правят бал копейки и рубли,
где в сотый раз кого-то понесли,
где твой успех твои же тупо слили…
А ты идёшь ‒ вздыхаешь, но идёшь ‒
усталый ощетинившийся ёж,
и, возвратясь домой, по сути, ‒ бомж
от пустоты и тщетности усилий.
Да будь он хоть Лас-Вегас, хоть Тибет ‒
теряется в потасканной судьбе
простая фраза ‒ лучшее в тебе.
Но, даже не задумавшись, в тебе ли,
ты верил: жизнь ‒ зачуханный вокзал,
забыв о том, как много лет назад
плескался космос в ласковых глазах
и чутко мир дремал у колыбели.
Настроение не осень
Просыпаюсь. Время ‒ восемь.
В мыслях ‒ сон, да в окнах ‒ тьма.
Настроение ‒ не осень,
Настроение ‒ зима.
Небо. Звёзд неясный абрис.
К солнцу, к свету не пора ль?
Настроение ‒ не август.
Настроение ‒ февраль.
Отзвук лета канул в Лету,
Нынче нет к нему пути.
Не подбрасывай монету ‒
вдруг по ветру улетит?
Оставайся лучше дома ‒
кутать плечи в пледа плен.
Здесь, дыша стихов истомой,
к сердцу ластится Верлен.
Здесь то в соль, то в сахар губы
опускаю невзначай,
погрузившись в Сологуба
и с Чайковским выпив чай.
Здесь сплетаются в бурлеске
телевизор, тапки, тэн.
Мозг мурыжит Достоевский,
душит душу Лафонтен.
А когда волшебным Шелли
переполнится душа ‒
убежит опустошенье,
юбкой замшевой шурша.
И за гранью новой ночи,
у рассвета на краю
сменит скуку одиночеств
настроение «уют».
Болдино
В ночь стучат колеса-болтики.
Дождь не оставляет шансов
поскорей доехать в Болдино ‒
чистым словом надышаться.
Походить по тропкам узеньким,
мимо клумбочек неброских.
Неземную слыша музыку,
бросить в урну томик Робски.
Робски плотская и тленная,
и Бог весть ещё какая,
а во мне сидит вселенная,
вечная, не городская.
Что там рай с дворцами-Ниццами? ‒
путешественника шалость.
Мне на месяц забуриться бы
в домик с крышей обветшалой
и вплетать ночные шорохи
да мышиное шуршанье
в паутину строчки шёлковой…
Мне бы только не мешали
обретать для сердца родину ‒
с ней так горестно расстаться.
И опять я вижу Болдино
В суете бессонных станций ‒
Там, где Пушкин по-приятельски
мне помашет гривой чёрной…
Жаль, под стук колёс предательский
ехать мимо обречён я…
Чарли Ча
Малинового солнца алыча
слезой стекала в патоку заката ‒
В ночи мечтал печальный Чарли Ча,
чеканя в такт чернильное стаккато.
Предав себя таинственной тоске,
безмолвие забрасывая в Лету,
сидел король на шахматной доске
фантомом чёрно-белой киноленты.
Летело в небо грустное лицо
из праха неосыпавшихся масок,
а мимо проплывал корабль глупцов ‒
размазанных, как сливочное масло,
по рукавам разбуженной реки.
И Чарли был расстроен чрезвычайно,
что мир терзали криком дураки,
не зная преимущества молчанья.
Слова фруктовым взрывом Бон Пари
от самомненья лопались в гортани ‒
и только он один не говорил,
в колодцы глаз запрятывая тайны.
И загоралась чуткая свеча,
когда, презрев киношные пределы,
светила в зал улыбка Чарли Ча
на выцветшем экране чёрно-белом.
Мальчик, ищущий феврали
На краю усталой больной земли,
посреди задёрнутой светом тьмы
бродит мальчик, ищущий феврали,
и ссыпает сказки в суму зимы.
У него чуть слышный, прозрачный смех,
он безмерно молод, речист, скуласт,
и струится ласковый тёплый снег
из глубин распахнутых детских глаз.
Серебрятся тысячи снежных солнц
на пороге чутких февральских бурь,
но скользит сквозь пальцы речной песок,
шелестя по нотам твою судьбу.
Выбегай в прозрение ‒ так велят
загрустившей лавочки цветосны.
Своего заветного февраля
августовской лаской своей коснись.
Как ребёнка, чмокни в озябший лоб,
напои микстурой из слов и вер –
забери из сердца людскую ложь,
и тепло зимы полюби навек.
На запястья нити ему вяжи,
ограждай от смутных тревожных дум,
но в саду заснеженном не держи,
потому что тесно ему в саду.
Ты не кутай небо в земной уют,
заповедной сказке его внемли
и пусти на милый морозный юг –
в мир, где бродят тёплые феврали.
Новолента бегущих дней
Новолента бегущих дней,
киноявленный голос нови ‒
утро вечера модерней
или, может быть, модерновей.
Приказав языку терпеть,
совмещаю Аммир и Римму,
но куда поплыву теперь
по вечерним волнам мейнстрима?
То ли подле вола трава,
то ли вол на траве ‒ неважно.
Предъявляя свои права,
лупит молот по наКовальджи...
Новым смыслом полна строка,
звукоряд с каждым днём богаче ‒
перед сном улыбнусь слегка
и засну на своём бокКаччо.
Так из модных модерн-миров
вырастает Декамерон.
Любимому городу
Зимний город ‒ потомок великих Будд –
В голубые сугробы одет-обут...
Он опять заглушает мою мольбу
страшным грохотом иномарок ‒
Он шагами прохожих затёрт до дыр,
а ночами, под шёпот большой воды,
как драконы, рождают морозный дым
полукружия спящих арок.
Завтра Невскому снова кишеть людьми...
Славный город, на время меня прими,
разреши заглянуть в твой запретный мир,
лунных капель пролей на раны ‒
Если бьётся под сердцем святой исток,
то немыслимо сдерживать свой восторг,
выбегая на площадь семи мостов
и пяти изумлённых храмов.
Я зову тебя, город, но ты молчишь.
Распрями гордых улиц своих лучи ‒
пусть у сердца в морозной глухой ночи
Ледяной разобьётся панцирь.
В час, когда над Невою раздастся треск,
все поймут, что, распятый, ты вновь воскрес...
И рука умилённо выводит крест
лёгким жестом дрожащих пальцев.
Москвичка
Головой понимаю: москвичка.
Но душой принимаю с трудом:
с каждым годом сильнее привычка
уставать от больших городов,
От толпы городской, монотонной
и от транспортно-пробковых пут ‒
От махины железобетонной,
где любой великан ‒ лилипут.
На моря кратковременный выезд
ненадолго спасает... боюсь,
город-монстр окончательно выест
всю былую крылатость мою,
отберёт, что желала, хотела,
вынет сердце моё, а потом
будет рвать беззащитное тело
каннибальским чудовищным ртом.
Что поделать? Сама виновата,
что теперь ни мертва, ни жива...
Был осознанно выбран когда-то
этот крест под названьем Москва.
Лилит
из множества звенящих параной ты отдал предпочтение одной…
спасенья нет, и не поможет Ной…
кораблик затонул до отправленья.
ты пьёшь любви греховный эликсир, стремясь её прочесть «от сих до сих»,
к чему пустое «господиспаси»,
когда уже раздвинуты колени?
исчадье ада? Ангел? Лёг на снег незримой тенью недочеловек
лежит, не поднимая бледных век,
и ждёт, что правосудие свершится
и навсегда спасёт его от той, что сердце поразила немотой
что хочет перерезать нить Клото
и ждать, когда сосуд опустошится.
её одну теперь благодари – за боль, что обжигает изнутри,
за дрожь в твоей руке на счёте «три»,
за вожделенья сладостные спазмы…
горит огонь среди плавучих льдов, сюжет давно известен «от» и «до»
ты замер в ожидании Годо ‒
от разума снисходишь до маразма.
ветхозаветным козырем не в масть, пока на свете есть слепая страсть,
и просто невозможно не упасть,
когда тебя опять толкают в спину…
воскресший Люцифер уже восстал – горька свобода, шаток пьедестал
и даже Бог бороться с ней устал ‒
от яблока осталась половина.
дитя греха восторженно гулит – не удержать коварную Лилит,
ты хочешь мёд; но яд уже налит,
и горло жжёт отточенная бритва.
проигран бой, но истина стара: её создать ‒ не жалко и ребра.
сбегайтесь черти, ведьмы, доктора…
пусть в сердце тьма, но на устах молитва.
Миры
небо брызжет лунным молоком,
утомлённый ветер спит под лавкой…
я с тобой, но где-то далеко –
в лабиринтах дремлющих веков,
рядом с неприступным замком Кафки.
стынет след у кроличьей норы,
не найти фламинго для крокета –
слышишь, как заплакали навзрыд,
разбежались по небу миры,
снова не опознанные кем-то?
их себе возьми, как божий дар,
и на жизнь нанизывай, как чётки,
открывая страны, города –
может быть, в одном из них тогда
мы с тобой на миг пересечёмся.
чью-то тайну прячут камыши,
звёзды снова начали фиесту.
вслед за мной лети, живи, дыши –
просто осознай, что для души
нет конкретных времени и места…
глянет ночь в открытое окно
и опустит дрёму на ресницы.
ты у сна в объятиях давно ‒
я же с Землемером пью вино
где-то на шестнадцатой странице.
Квадрат
по учению Сократа
человек ценней карата
банкомата циферблата
и теперь вот верь не верь
я гуляю по квадрату
по широкому квадрату
по ужасному квадрату
и гадаю где тут дверь
говорили строго глядя
папы мамы тёти дяди
чтобы жить при всём параде
откажись от чепухи
в этом мире умном строгом
места нет гипоппорогам
так же как единорогам ‒
это всё твои стихи
и теперь дома ли хаты
реки вёрсты полосаты
жёлтым глазом хитровато
смотрит ворон на суку
мне обидно из квадрата
мне не видно из квадрата
мне не выйти из квадрата
потому что это куб
Когда придёт последняя зима
когда придёт последняя зима
с холодным снегом, выпавшим внезапно ‒
диск солнца тихо скатится на запад,
туда, где сны ссыпает в закрома
безликая, безжалостная тьма.
когда под бледным светом фонаря
промчится тенью сумрачный прохожий ‒
я осознаю сердцем: мы похожи.
сгорая в белом вихре декабря,
мы верим, что огонь горит не зря.
очерчен путь – и стоит ли стенать,
что, хрупкий свет теряя по крупице,
сердца людей не вечно будут биться,
поскольку вероломная весна
не сможет всех одаривать сполна.
ещё не время выжить из ума,
ещё душа течёт ручьями строчек,
но мойры нить становится короче.
наступит день – и я пойму сама:
пришла моя последняя зима.
© Елена Севрюгина, 2013–2018.
© 45-я параллель, 2019.