Белый вечер
Давай с тобой немного помолчим,
пока слепит и слепнет белый вечер.
Сбегают от туристов москвичи
в замкадный ледяной замоскворечник.
А в парке, не впускающем пургу,
звезду пригрела ёлка городская.
Слова с трудом слетают с наших губ
и тают, никого не задевая.
Сезон разлук открыт, но не для всех.
Ещё чуть-чуть – и вырвемся на волю.
От долгих расставаний пахнет снег
не свежестью, не сыростью, а болью,
которая растает по весне,
когда на вербах вылупятся почки.
Пиши мне иногда. А, впрочем, нет.
К чему мне эта музыка из строчек,
которая не сможет нас спасти –
в ней каждый звук тосклив и бесприютен.
Нам, сбившимся с привычного пути,
давно пора сменить свои маршруты.
Наполнен парк субботним галдежом,
и смех, и снег на лицах у влюблённых.
А мы стоим на празднике чужом,
как в белой стае чёрные вороны.
Он сидит в кабинете с краю
Я о нём ничего не знаю.
Так уж вышло – не довелось.
Он сидит в кабинете с краю.
Часто курит, не любит дождь.
Ненавидит, когда при встрече
кто-то прячет недобрый взгляд.
Он немного сутулит плечи,
а в глазах его сотни ватт
теплоты, и огня, и света.
И чертят там полным-полно.
Он, мне кажется, любит лето,
и хорошее пьёт вино.
Не выносит пустого крика,
лицемерия, суеты.
С ним начнёшь по привычке «выкать»,
всё равно перейдёшь на «ты».
Почему? И сама не знаю,
и не стоит, пожалуй, знать.
Он сидит в кабинете с краю,
чтобы небо не заслонять.
Нездешний Бог
Стою у храма. Бог поёт в груди.
«Надень платок», – старуха мне твердит, –
не оскверняй собой обитель Божью», –
и пыль сметает с лестничных перил.
Но пыль не оседает, а парит,
как бабочки на волжском бездорожье.
Глотаю воздух – горечь от глотка,
когда (за неимением платка)
врата к Отцу невидимо забиты.
Пугает строгий голос: «Аз воздам».
Но слышу: «Дочь, не бойся. Ты – мой храм.
Я рядом! Я не дам тебя в обиду».
И этот мой нездешний добрый Бог
ведёт к реке, туда, где спелый мох,
улитка и песок на тёплой тверди,
где дарит мне живую тишину –
её не потревожить, не спугнуть –
в ней только мы: ни горечи, ни смерти,
где, выключив свои монастыри,
без умолку безмолвно говорим,
как будто впрок хотим наговориться.
Бог шепчет:
– Я люблю тебя. А ты? –
А я в ответ молчу до хрипоты.
Мне страшно: надо мной большая птица.
Она кричит. Она – моя вина.
Но слышу ясно:
– Дочь, ты прощена.
Держись любви, как света – тьма ночная.
А те, кому прощенье невдомёк,
пускай твердят: «Неправильный твой Бог»
и ждут Меня, Меня не замечая.
Непрощённое слово
Отгремели зима и фанфары,
на столе – недописанный стих.
От меня до тебя – тротуары
вологодских дворов и тверских.
А повсюду черно и терново.
И лежит две недели пластом
непрощённое грубое слово
в раскуроченном чате пустом.
В тишину прорастают усталость,
одиночество, зло, ОРВИ.
Мне в товарищи даром достались
беспощадные строфы твои.
Рай потоплен, изгнанник заколот.
И пока телефоны немы,
мне мерещится маленький город,
где смеёмся вчерашние мы.
Рождество
Холодный сумрак пахнет январём.
Всем хочется чудес, но их не сыщешь.
Я в храм иду, минуя ветхий дом –
в нём правят запустенье и затишье.
Непрочна жизнь, обманчива подчас,
едва начнётся, глянь – уже отпета.
Но плотник галилейский учит нас
нисколько не заботиться об этом.
Иду по переулкам и дворам.
Мне чудится сегодня непрестанно
распятье в перекрестьях старых рам,
желтеющих от отблесков фонарных.
Я прочь гоню предчувствие беды.
Мне холодно, и вроде не согреться,
но жарок свет, идущий от звезды
у яслей вифлеемского младенца.
Учитель
Он входил, хромая, в притихший класс,
с теплотой отцовской смотрел на нас.
Шёл к столу, молитвы под нос шепча.
И трещала лампочка Ильича.
...Кыргызёнок, слушай про мать земли,
про богатство древнего Сомали,
про страну шумеров и Вавилон,
мир, который тайнами окружён.
И запомни: выше всего – любовь,
совершенен каждый, кто к ней готов.
В непрощенье слышен звериный рык,
кто прощает – сущность святых постиг.
Много стран объехал учитель наш.
Знал, как сшить чапан, как испечь лаваш.
Он учил, как сделать тугой аркан,
и дарил нам камни из разных стран:
вот голыш из солнечной Шри-Ланки,
вот куриный бог из Чулым-реки.
Мы узнали позже, через года:
никуда не ездил он никогда,
он чудил и камни искал для нас
в шумных водах местной реки Талас.
И любил, чтоб юрта была светла,
и жену любил. Да она ушла,
написав: «Чингыз… ты хороший, но…».
Как шайтан в степи, он кричал в ту ночь,
пил арак, о доле своей скорбя.
И всю жизнь прощенью учил – себя…
У калитки
Постоим тихонько у калитки,
за которой вёрсты пустоты.
Сонный крестовик на тонкой нитке
в паутину кутает кусты.
Низко над землёй летает ворон,
высоко – гнездятся облака.
Жизнь – река, вдоль берега которой
ходит смерть в обличье рыбака.
Ветер вымер, высохший орешник
комарьём и мошками отпет.
Будет час, когда сорняк нездешний
через мглу проклюнется на свет,
заплетёт окрестные долины.
И растают в памяти людской
этот хутор с песней тополиной,
вечным бездорожьем и тоской,
кладбище, часовенка и пашни,
пасека у старого пруда.
Постоим, покуда день вчерашний
будет плыть над нами в никуда.
© Елена Уварова, 2021–2022.
© 45-я параллель, 2022.