Елена Уварова

Елена Уварова

Четвёртое измерение № 24 (588) от 21 августа 2022 года

Белый вечер

Белый вечер

 

Давай с тобой немного помолчим,

пока слепит и слепнет белый вечер.

Сбегают от туристов москвичи

в замкадный ледяной замоскворечник.

А в парке, не впускающем пургу,

звезду пригрела ёлка городская.

Слова с трудом слетают с наших губ

и тают, никого не задевая.

Сезон разлук открыт, но не для всех.

Ещё чуть-чуть – и вырвемся на волю.

От долгих расставаний пахнет снег

не свежестью, не сыростью, а болью,

которая растает по весне,

когда на вербах вылупятся почки.

Пиши мне иногда. А, впрочем, нет.

К чему мне эта музыка из строчек,

которая не сможет нас спасти –

в ней каждый звук тосклив и бесприютен.

Нам, сбившимся с привычного пути,

давно пора сменить свои маршруты.

 

Наполнен парк субботним галдежом,

и смех, и снег на лицах у влюблённых.

А мы стоим на празднике чужом,

как в белой стае чёрные вороны.

 

Он сидит в кабинете с краю

 

Я о нём ничего не знаю.

Так уж вышло – не довелось.

Он сидит в кабинете с краю.

Часто курит, не любит дождь.

Ненавидит, когда при встрече

кто-то прячет недобрый взгляд.

Он немного сутулит плечи,

а в глазах его сотни ватт

теплоты, и огня, и света.

И чертят там полным-полно.

Он, мне кажется, любит лето,

и хорошее пьёт вино.

Не выносит пустого крика,

лицемерия, суеты.

С ним начнёшь по привычке «выкать»,

всё равно перейдёшь на «ты».

Почему? И сама не знаю,

и не стоит, пожалуй, знать.

 

Он сидит в кабинете с краю,

чтобы небо не заслонять.

 

Нездешний Бог

 

Стою у храма. Бог поёт в груди.

«Надень платок», – старуха мне твердит, –

не оскверняй собой обитель Божью», –

и пыль сметает с лестничных перил.

Но пыль не оседает, а парит,

как бабочки на волжском бездорожье.

Глотаю воздух – горечь от глотка,

когда (за неимением платка)

врата к Отцу невидимо забиты.

Пугает строгий голос: «Аз воздам».

Но слышу: «Дочь, не бойся. Ты – мой храм.

Я рядом! Я не дам тебя в обиду».

И этот мой нездешний добрый Бог

ведёт к реке, туда, где спелый мох,

улитка и песок на тёплой тверди,

где дарит мне живую тишину –

её не потревожить, не спугнуть –

в ней только мы: ни горечи, ни смерти,

где, выключив свои монастыри,

без умолку безмолвно говорим,

как будто впрок хотим наговориться.

Бог шепчет:

– Я люблю тебя. А ты? –

А я в ответ молчу до хрипоты.

Мне страшно: надо мной большая птица.

Она кричит. Она – моя вина.

Но слышу ясно:

– Дочь, ты прощена.

Держись любви, как света – тьма ночная.

А те, кому прощенье невдомёк,

пускай твердят: «Неправильный твой Бог»

и ждут Меня, Меня не замечая.

 

Непрощённое слово

 

Отгремели зима и фанфары,

на столе – недописанный стих.

От меня до тебя – тротуары

вологодских дворов и тверских.

А повсюду черно и терново.

И лежит две недели пластом

непрощённое грубое слово

в раскуроченном чате пустом.

 

В тишину прорастают усталость,

одиночество, зло, ОРВИ.

Мне в товарищи даром достались

беспощадные строфы твои.

Рай потоплен, изгнанник заколот.

И пока телефоны немы,

мне мерещится маленький город,

где смеёмся вчерашние мы.

 

Рождество

 

Холодный сумрак пахнет январём.

Всем хочется чудес, но их не сыщешь.

Я в храм иду, минуя ветхий дом –

в нём правят запустенье и затишье.

Непрочна жизнь, обманчива подчас,

едва начнётся, глянь – уже отпета.

Но плотник галилейский учит нас

нисколько не заботиться об этом.

 

Иду по переулкам и дворам.

Мне чудится сегодня непрестанно

распятье в перекрестьях старых рам,

желтеющих от отблесков фонарных.

Я прочь гоню предчувствие беды.

Мне холодно, и вроде не согреться,

но жарок свет, идущий от звезды

у яслей вифлеемского младенца.

 

Учитель

 

Он входил, хромая, в притихший класс,

с теплотой отцовской смотрел на нас.

Шёл к столу, молитвы под нос шепча.

И трещала лампочка Ильича.

...Кыргызёнок, слушай про мать земли,

про богатство древнего Сомали,

про страну шумеров и Вавилон,

мир, который тайнами окружён.

И запомни: выше всего – любовь,

совершенен каждый, кто к ней готов.

В непрощенье слышен звериный рык,

кто прощает – сущность святых постиг.

 

Много стран объехал учитель наш.

Знал, как сшить чапан, как испечь лаваш.

Он учил, как сделать тугой аркан,

и дарил нам камни из разных стран:

вот голыш из солнечной Шри-Ланки,

вот куриный бог из Чулым-реки.

 

Мы узнали позже, через года:

никуда не ездил он никогда,

он чудил и камни искал для нас

в шумных водах местной реки Талас.

И любил, чтоб юрта была светла,

и жену любил. Да она ушла,

написав: «Чингыз… ты хороший, но…».

Как шайтан в степи, он кричал в ту ночь,

пил арак, о доле своей скорбя.

 

И всю жизнь прощенью учил – себя…

 

У калитки

 

Постоим тихонько у калитки,

за которой вёрсты пустоты.

Сонный крестовик на тонкой нитке

в паутину кутает кусты.

Низко над землёй летает ворон,

высоко – гнездятся облака.

Жизнь – река, вдоль берега которой

ходит смерть в обличье рыбака.

Ветер вымер, высохший орешник

комарьём и мошками отпет.

Будет час, когда сорняк нездешний

через мглу проклюнется на свет,

заплетёт окрестные долины.

 

И растают в памяти людской

этот хутор с песней тополиной,

вечным бездорожьем и тоской,

кладбище, часовенка и пашни,

пасека у старого пруда.

 

Постоим, покуда день вчерашний

будет плыть над нами в никуда.