О переводе стихов Кристофа Меккеля
Меккель К. Шапка-невидимка: стихи 1957–2015 гг. / перевод с немецкого Вальдемара Вебера. – М.: Летний сад, 2020.
Соавтор. Конкурент. Радетель. Попутчик... Кем является переводчик для поэта? Об этом сказано уже много, и ещё многое можно сказать. И всё будет приближением. Но среди всех возможных пониманий есть и одно бесспорное: он ключник. Он создаёт ключ, которым только и открывается для читателя мир поэта: в его инобытии – в чужом для него языке.
Книга стихов Кристофа Меккеля «Шапка-невидимка» – тому пример. Её переводчик – русско-немецкий поэт, писатель, издатель Вальдемар Вебер. Как и многое из опубликованного в «Летнем саду», книга очевидно сделана так, чтобы стать единственным в своём роде путём понимания автора. Кристофер Меккель – поэт, художник-график, человек, проживший долгую жизнь, современник всех социальных катаклизмов, которые породил прошлый век. Отчуждение людей друг от друга в погоне за деньгами, этот главный конфликт его творчества считывается независимо от специально акцентируемого переводчиком обстоятельства. Меккель – немец, переживший воссоединение Германии и оставшийся верным своим поэтическим принципам на протяжении всей жизни. Книга неслучайно разделена на три части и содержит 70 лирических стихотворений, отобранных из подытоживающего немецкого издания 2015 года. Название русскоязычной книге, однако, дала самая первая, опубликованная в 1956 году. «Шапка-невидимка», «Лирические миниатюры», «Ключ из дерева» – в последовательности частей очевидна определённая драматургия: первая содержит остро социальные, пронизанные гротеском, сатирические стихи; во второй происходит явная смена интонации, она становится интимной, но по-прежнему не лишена напряжения (в регистре «я – отчуждающий меня мир»); третья часть отражает переход лирического героя к надысторическим медитациям. Эта интенция наиболее сильна в таких стихах из этого раздела, как «Мышка задумалась» и «Деревянный ключ».
Но пойдём по порядку. Первая часть начинается стихотворением «Стихи должны попадать в цель», завершается щемяще экзистенциальной ламентацией «Я ещё стану человеком». Не случайно именно она переключает читателя в лирический регистр в «Лирических миниатюрах»:
...никогда не смогу снять груз с себя
груз надежды на себя самого,
на того, кто идёт вслед за мной,
на того, вслед за кем я иду,
опередив на мгновение вздоха имя своё...
на того, кто живёт в надежде
на меня, на себя, на того...
Ещё одно стихотворение о человеке из первой части – о человеке-как-он-есть:
...он умрёт не от газа, не от взрывчатки,
а от нехватки или избытка бумаги,
в лучшем случае –
от застрявшего в горле кома.
Одно стихотворение как бы перетекает в другое. Сейчас, то есть ещё не ставший человеком, – это тот,
кто транжирит любовь экономным лобзаньем,
кому удаётся за день
сберечь про запас три вздоха,
на всякий случай, на чёрный день.
Между сатирическим приговором и надеждой на себя, как на другого, и на другого, как на себя, – прелестная в своей интимности манифестация:
А мы нерасчётливость нашу
всё ещё почитаем за счастье
и лучше себя погубим,
чем жить и любить без вишен.
(Стихотворение «Не порок»)
Меккель – поэт, у которого, по крайней мере в данной книге, рефлексия над поэзией и её призванием сведена на нет. Что интересно, будучи обращенным вовне, к типическим даже не конфликтам, а ситуациям, через которые он и вскрывает характерные драмы эпохи, через обстановку и предметы, обрамляющие действия, лирический герой никогда не говорит о себе как о каком-то особенном человеке. Как о поэте. Он «обычный», он погружён в поток повседневности, уплотнённой бытовыми предметами и банальными подробностями, при этом он наблюдательный и критичный. И тем острее воспринимается его декларация: «Поэзия – край смертельно раненной правды». В книге это стихотворение следует сразу за зарисовкой-гротеском, которую, как было сказано, составитель поставил первой:
Стихи должны попадать в цель! –
утверждал симпатичный редактор
днём в редакции, угощая поэтов шампанским,
и я снова услышал звук разорвавшейся бомбы.
Ситуация показана в фокусе рефлексирующего сознания. Вместе с тем удивительное свойство стихотворений Меккеля, которые, как выразился Вальдемар Вебер, являются модернизацией традиционных форм, – интенсивное остранение. Возможно, благодаря тому, что образы вычерчиваются автором с максимальной объектностью, пластичностью и лексическим аскетизмом и воспринимаются почти графически:
И вот уж подстреленный коршун
низвергается с высоты
и лежит на камнях бездыханный...
(Падение. Тишина. Он что-то ещё говорил.
Я больше не слышал ни слова).
Подстреленный коршун становится символом поэзии, утратившей свою сущность, – «подстреленной» поэзии, для которой главное – прагматическая «эффективность». В целом подобное опредмечивание тревожащих сознание очевидностей у Меккеля не тяготеет к символизму, если только... Если только, быть может, в одном единственном тексте из второй части, посвящённом любви.
О преемственности и традиции по включённым в сборник стихам судить сложно. Меккель не делает ни прямых, ни косвенных аллюзий, но сама форма верлибра, склонность к яркой или даже эксцентричной – на грани абсурда – детали, застревающей в воображении, напоминает о ключевых фигурах европейского модернизма – Аполлинере и Элюаре:
Там, где когда-то леса зеленели,
я лежал с последней кукушкой в руке.
Сюрреализм? Его отзвуки, безусловно, есть в поэтике Меккеля, который высказывается то через буквальное описание ситуаций, то через фантазийное, парадоксальное, на грани невозможного, видение.
Вернёмся к традиции. В лирических миниатюрах много трогающих за душу строк о любви («этот воркующий ад», «а в остатке – перчатка, косынка, ресница и пилочка для ногтей»). Но кульминация этой части, на мой взгляд, здесь:
Поясок её красного купального халата
я нашёл под лестницей ночью
после того, как она
давно уже укатила.
Коварный удар,
которого не ожидал.
Заново жизнь начинать
с пустотою в душе и пояском халата.
Так зелёная лента прекрасной мельничихи и красный поясок от халата становятся тем, что связывает в одну нить прошлое и настоящее немецкой поэзии. Плюс через данное сопоставление острее ощущаешь различие между прошлым и настоящим. Мюллеровский, в не меньшей мере Шубертовский, герой погибает от наводнённости чувствами на дне ручья жизни.
Современник Меккеля, наш современник, утешается:
Бериниса с глазами рябчика, с хрипловатым голоском,
целый вечер висевшая у меня на шее,
идеально гладкая, мягкая, шоколадная,
у меня украла табак, ключи от номера и фото моей подруги.
Я свободен!
Свобода – наваждение, фетиш и одновременно огромный дефицит человека, загнанного цивилизацией в клетку комфортной жизни. Свобода разрушает границы вплоть до: бесформенности – жизни, немощности – сознания. Скачок в цифровое будущее у Меккеля ещё не отражён, но его «Я свободен!» – точный приговор личности последнего рубежа столетий. Она ни с чем и ни с кем не сливается, она видит мир исключительно как совокупность вещей и предметов. При этом ей надо отдать должное: чуткий слух ей также не чужд. Может быть потому, что в пустоте (даже если это пустота среди мёртвых вещей) легче слушать?
...а после был дождь, непрерывный дождь,
дождь, тишина, дождь.
И наконец, о мышке. Если бы лошади умели воображать... (Помним, у Ксенофана.) Может быть, не оригинально, но действенно: приём гротеска в рассказе о грызуне смыкается с аллегорией. В третью часть вошло всего несколько стихотворений: «Мышка размышляет», пожалуй, самое трагическое во всей книге.
...мышка роет, роет
пока до кошки не дороет
а что она думает
о ловле мышей
о том отчего умрёт
и умрёт ли вообще
утешь её
насыпь ей хороших зёрен
скажи что она воскреснет.
Горькая ирония над человеком. И ещё более горькая – притча о «Деревянном ключе».
Мы его не построили, не присвоили, не купили.
Он нам ни к чему, но он наш.
Мы не знаем, есть ли у двери задвижка,
занавеска или отверстие для ключа.
Дом наш, но где он, нам неизвестно.
Дом наш, но где он, неведомо нам.
Хорошо это или всё-таки плохо? Может быть, лучше быть мышкой? Не мужчиной, не женщиной, «подвластными сравненью», в пустом доме (или комнате?) существования? Ведь даже глупая мышка хочет воскреснуть...
Ответа нет. Есть бабочки. Есть те –
потерявшие от любви дар речи,
избегающие мир вокруг,
словно он парк прокажённый
у входа в рай.
Что же тогда выделяет голос Меккеля в современной западной литературе, если, как видим, в обращении к ключевым темам и конфликтам эпохи он, скорее, ещё один из тех, кто вновь и вновь обращается к этим темам, конфликтам – к поэтике тесной предметности и точной детали? В обществе потребления вещи наступают на нас, восстают и борются за свои права, и, если копнуть глубже, вся западная неомарксисткая риторика второй половины 20 века – явно подсвечивает поэтический дискурс Меккеля...
При крайней сдержанности эмоций, тем самым их концентрирующей, перед нами – глубинно огненный поиск поэзии, раненой правдой. В мужественных, интеллигентных, лишенных сексизма и при этом рельефно, и неуловимо, и возвышенно эротичных стихах. В мире, где люди откладывают любовь на потом ради болтовни о деньгах и успехе, а вишни настолько сладки и настолько прекрасно всё «невыгодное», что
с наступлением тьмы из часовни
деревянный выходит ангел,
и ложится в траву,
и до заутрени спит…
© Елена Янушевская, 2021.
© 45-я параллель, 2021.