Рождение души
Это было в те времена,
когда боги спускались с небес
и ходили среди людей,
а люди говорили на едином наречье
и понимали язык птиц и зверей.
Взаимоедства не было:
яства появлялись сами собой,
как только хотелось есть.
Все жили в мире, в дружбе, в братстве.
Все были просветлёнными и посвящёнными.
Смерти не было –
все просто переселялись в мир богов.
Люди жили среди прекрасной природы
и великолепных произведений искусства,
они обладали способностями,
которые мы сегодня
называем сверхъестественными.
Климат был тёплый и благостный.
Это был Золотой Век.
Тогда и родилась моя душа.
Она родилась из цветка белой кувшинки.
И не знала она тогда,
что ей предстоят столетия
тяжёлых и страшных испытаний.
Но она всегда свято хранила память
о том прекрасном мире, в котором она родилась.
Хранит и сейчас...
Философема
Больше о переходе,
чем о телесной жизни,
думается. В Природе
к Богу нет укоризны.
Мыслю и я смиренно:
суть не уйдёт бесследно.
То не нужно, что тленно;
всё, что нужно – бессмертно!
22 ноября 2018
* * *
Смиренного подсвечника мне участь
дарована. Кто свечи водрузит?
И в честь кого? Я всеприимством мучусь
и понимаю: наша жизнь – транзит
из вечности живой обратно в вечность.
Пусть Бог един, для каждого Он – свой.
Огонь свечи – он отражает млечность
высоких звёзд. Больною головой
свечусь я, словно бы маяк зажжённый:
«Всё принимай! Всевышний многолик!»
Но только темнотою пощажённый
приемлет это. Свет мой невелик...
Ночник
Источник – один,
но течёт из него много рек.
Истина – многогранна,
вмести, человек!
Рек вода нагревается
под земными лучами.
Истинный мистик купается
во всех реках ночами.
Потому что земная ночь – это Божий день.
Притихшую Землю объемлет райская сень.
Ночью сильнее благоуханье цветов
и слышнее трель соловья.
По ночам пробуждается дивом душа моя.
Я богиня прекрасная! В зеркале – не узнать.
Нардом благоуханным спускается благодать.
И благодатною скорбью нисходят стихи.
И поэтам, как сказано Анной,
совсем не пристали грехи...
Как мне нравится этот сюжет...
Сном окутан дворец.
Крепко спит славный царь Суддходана.
Сладко спит волоокая Яшодхара,
прижимая к груди новорожденного младенца.
Слуги спят,
спят танцовщицы и музыканты.
Спят боевые слоны,
и лошади спят в конюшнях.
Не спит только принц.
Он проснулся – навеки.
С глаз прозревших упала повязка
радужной майи –
убаюкивающей иллюзии.
Мир гол и прост,
и спящий дворец горит,
горит, как костёр погребальный.
Лишь один пробудившийся принц это видит
и идёт за водою спасенья.
Из дворца он уходит
и прочь устремляется в ночь
(стража спит, открываются сами ворота),
чтоб в глубокой ночи
почерпнуть трансцендентного света.
Во дворце был Сиддхартха,
но Будда покинул дворец.
Ты проснулся? Все спят, в сновиденьях блуждая.
Уходи из дворца.
Медитация на Делосе
Маки острова Делос...
Родина Аполлона.
Эллада, она никуда не делась,
античная светоч колонна.
Не иссяк и в Дельфах источник,
только пифия уж не пророчит.
Ходит Христос между строчек,
и сатана зубы точит.
Как до Христа было славно –
не было сатаны.
Зевс средь богов был главный
и не носил штаны.
Была у греков гимнофилия –
почитание наготы.
Но они мальчишек растлили,
с геями мы на «ты».
И всё же боги Эллады прекрасны
человеческой красотой.
И пусть по делам порою ужасны –
сколько поэзии в них святой!
Треплю античной козы я вымя
и разбираю понятия:
единобожие – тирания,
язычество – демократия!
Письмо
Светлой памяти моей мамы
Екатерины Крыловой
Мама, родная моя, «золотые шары» возле дома
твоего расцвели так солнечно и весомо!
Напоминают они мне детство:
тебя молодую, меня в костюме индейца.
Этот костюм ты сама мне вручную сшила,
он мне дороже, чем норка или шиншилла.
Мама, а помнишь, из желудей мастерили бусы?
И рисовой каши твоей я лучше не знаю вкуса.
А помнишь, как мы с тобой приручили белку?
Но обе потом попали мы в переделку,
которая почему-то зовётся жизнью.
Спасала наша приверженность к романтизму.
Спасал Кастанеда, Бердяев, Ауробиндо, Ошо.
Но жизнь с каждым годом делалась горше, плоше.
Ты душу вручила Господу Иисусу.
Я же пришла к всеприимству – к искусу
или же Просветленью? Не скажет тибетский папа.
Но вдруг ко мне с неба простёрлась кошачья лапа,
и чертит она на листе всеобъемлющей Встречи знаки.
И ведь Одиссей добрался-таки до Итаки!
Акафист
Христе Господи, жертвой своей
ты избавил нас от сансары,
то есть от коловращенья людей
в колесе бытия – лучше нары,
чем рождений-смертей колесо
в круге замкнутом плоти греховной.
Это черти играют в серсо.
Впрочем, чужд догматизм мне церковный.
В Духе, в истине я помолюсь:
пусть последним здесь будет рожденье,
на Земле; хоть я смерти боюсь,
но предчувствует дух восхожденье
к вдохновенным и светлым мирам.
Ты сказал, ты – врата, я войду в них!
Сквозь земной кавардак, татарам,
в непростых, часто каверзных думах,
но войду! Ибо верую я:
ты упас нас от коловращенья
сансарического бытия.
Только милость и только прощенье!
Амальфитана
Серёже
Средиземноморские лагуны –
биографии моей лакуны,
так и не пришлось там побывать.
Но из вдохновенного тумана
в рамочке всплыла Амальфитана,
я смотрю на холст, и благодать.
Трудно верить, что такая где-то
красота реально есть, одета
в море света. Пинии, лазурь.
Розовые домики на взгорье,
и зеленовато-сине море.
Белый парус здесь не ищет бурь.
И плющом увитая беседка,
и голубоглазая соседка-
католичка ужинать зайдёт.
Прочитаю ей стихи Торквато.
А постель крахмальная примята –
возлежит на ней мохнатый кот.
Уголок Амальфи в комнатушке
три на шесть, где шумные пирушки
кончились давно – ушли друзья
в Небеса, в живых осталась малость.
Но немало в комнате осталось:
холст Арнеггера, и ты, и я.
Афродита
Ты на моём столе, отлита в бронзе,
стоишь, светла, в непринуждённой позе,
спокойного достоинства полна.
И водоросли-волосы струятся.
Вокруг – голубки в белокрылом танце.
Пристойна ты, хоть и обнажена.
Твоё лицо не выражает страсти,
ёё чудовищной порою власти,
а только нежность, кротость, доброту.
Урания ты, значит, не Пандемос!
И ты с Олимпа никуда не делась,
жива поныне, и тебя я чту.
Я верю: из морской ты вышла пены.
Каноны вечной красоты нетленны
античные, прекрасный ты пример.
Я пьедестал твой розами украшу,
я за тебя «Хиоса» выпью чашу.
Вандал тебя минует, изувер,
не будет красоте твоей урона.
Стоит поныне светочем колонна
аттическая, целясь в синеву...
Любуюсь на изящные изгибы
и Веронезе говорю «спасибо»,
венчая миртом гордую главу.
Псалом
В пятнадцать лет душа была мистичной
и чистой, и возвышенной была,
и сильною была, не рахитичной,
на древний опыт не держала зла.
Зачем же, как бездомную собаку,
на грязь и унижения обрёк
её ты, Бог, и погрузил в клоаку?
Как верить в доброту твою, о, Бог?
Ах, как душа была великолепна!
Не ведала, что значит тлен и страх.
Теперь же знает: создана из пепла,
и шарит жалкой свечечкой впотьмах....
22 ноября 2018
Онтологическое
Сажаем в саду красоту,
но каждый из нас – калека.
Ведь можно убить мечту,
а вместе с ней – человека.
И нас обступает тьма,
а в ней головня – угроза.
...Чем больше в земле дерьма,
тем благоуханней роза.
Свой рай
Не надо мне Света,
хочу лишь покоя,
чтоб песня не спета
и дом над рекою.
Любимые люди
чтоб жили вокруг
не в боли, не в блуде,
без дрязг и разлук.
Любимые кошки
чтоб жили в дому,
смотрели в окошки,
ласкались к тому,
кто Бога дороже
и больше, чем муж,
зовётся Серёжей,
родимый мой муз.
И вольная лира,
и винный кармин,
в окошке - полмира,
мир смотрит с картин.
Так жить бы да жить бы
над речкой в лесу.
Вот образ женитьбы
с тобой, Иисус...
Уединённое
Мир современный не люблю.
В высокой башне затворившись,
давно умершей притворившись,
орлицей сверху вниз смотрю
на мировую суету,
коловращение людское.
В трудах неспешных и в покое
в душе лелею красоту.
И в звёздный кладезь – в высоту –
гляжу я чаще, чем на Землю.
Я призываньям Бога внемлю,
растя крылатую мечту.
Кормлю поэзией с руки,
пою водицею живою,
чтоб пела девой молодою
и ангелам плела венки.
Вот-вот отправится в полёт,
справляя вечный день рожденья,
долой из мира вырожденья,
и душу в Небо вознесёт.
Дождливый романс
Вечерний дождик, ласковый и синий,
недолго петь тебе, осенний дождик!
Уж скоро ляжет молчаливый иней
на гордый вяз, на кроткий подорожник,
как лёг он на мои гнедые пряди,
словно безмолвное напоминанье
о скорой неминуемой утрате
отрадного земного бытованья.
А я уже не верю – так привыкла
к теплу вещей, своей и братской плоти, –
не верю, что умру. Так что ж поникло
моё чело в нерадостной заботе?
Родные имена перебираю
в уме и словно бы прощаюсь с каждым.
И жалко всех, как будто бы из рая
смотрю в юдоль с её пустынной жаждой.
Взираю на заплаканные свечи,
на мутные заплаканные окна.
И сотрясаются рыданьем плечи,
промокло небо, и душа промокла.
Она, как новорожденный котёнок,
дрожит, – голодный и ещё незрячий.
А вдруг по наущению потёмок
её утопят, и в моём же плаче?
Я не дитя и, верно, стыдно плакать,
но жизнь сильней меня, себя сильнее,
а смерть несыто чавкает, как слякоть
под лёгкими стопами Назорея...